Левой рукой раненый придерживал живот у самого паха, а правой помогал себе кое-как сохранять равновесие.
За собой он оставлял дорожку из кровавых пятен; капли крови падали на снег — яркие, как лепесток цветка, расплывались, приобретая розовый оттенок, а потом замерзали. Кровавые отметины и следы петлистой линией бежали обратно к кустарнику. Взвихренный ветром снег легко похлестывал его по лицу и шуршал по кожаной куртке.
Медленно, преодолевая нескончаемую боль, движущаяся точка отделилась от деревьев. Они неясно виднелись за ней и по мере удаления, по прихоти меркнущего света, казались все выше. Благодаря ветру боль несколько отпустила, юноша поднял голову и увидел перед собой семафорную башню с каморкой внизу. Башня стояла на небольном возвышении, и его тело отозвалось на крутизну подъема — снова сбилось дыхание. Он замедлил и без того медленные шаги, вновь заплакал — короткими всхлипами, похожими на звуки неразумного животного; на подбородке заблестела слюна. Когда он дошел до комнатки внизу башни, сереющая на фоне неба рощица была еще видна за его спиной. Припал к дощатой двери, тяжело сглатывая, едва различая необструганную поверхность. Его рука нащупала и потянула веревку запора, дверь резко распахнулась, и он ввалился внутрь, рухнув на пол.
Снаружи было так светло от снега, что в комнате показалось совсем темно. Юноша помнил, что где-то есть шкаф, на четвереньках подполз к нему и стал на ощупь рыться, как во сне слыша звон разбиваемой посуды. Наконец нашел то, что искал, вытащил пробку из бутылки, прислонился к стене и попробовал отпить. Алкоголь побежал по подбородку, разлился по груди и животу. То немногое, что попало в горло, на какое-то время привело его в чувство. Он закашлялся и попытался вызвать рвоту. Потом заставил себя встать и найти нож взамен того, который выронил. В сундуке у стены были одеяла и постельное белье. Юноша достал простыню, разорвал на полосы, по-настоящему длинные и широкие, и перевязал бедро. Но прикоснуться к кожаным жгутам было выше его сил. На белых повязках немедленно проступила кровь, пятна росли, сливались, на них быстро набухали капли. Остаток простыни он приложил к низу живота.
Снова затошнило; он стал тужиться, потерял равновесие и растянулся на полу. Выше уровня его глаз виднелись смутные очертания койки — столь желанного приюта. Только бы доползти… Из последних сил он протащился через каморку, налег на край койки и перевалил в нее все тело. И сразу же его накрыла волна океански глубокой тьмы.
Так юноша пролежал изрядное время, покуда не подали голос остатки воли. Он заставил себя приподнять будто склеившиеся веки. Теперь было действительно темно — через далекое окошко на верхней площадке просачивался самый скудный свет. Перед серым квадратом окна виднелись рукояти семафора — они словно парили в воздухе, а отполированная руками поверхность поблескивала. Глядя вверх, раненый понял, что свалял дурака, и попытался скатиться с койки. Простыни прилипли к спине и мешали выбраться из постели. Он попробовал еще раз, уже трясясь от холода. Печка не зажжена, дверь нараспашку, снег уже заметает внутрь. А снаружи ветер так и подвывал, так и подвывал. Юноша упрямо ворочался, но его усилия разбудили боль, снова навалилась слабость, застучало-загремело в ушах. Семафорные рукояти стали двоиться, троиться, расщепляться и разворачиваться серебристыми веерами. Дыхание сперло, слезы затекали в рот, и наконец веки сомкнулись. Он закувыркался в грохочущую бездну, многоцветную, с яркими искрами, с кружевами зыбкого света. Оскалившись, он лежал и следил за беснованием вспышек перед закрытыми глазами, ощущая спиной мокроту — столько крови уже натекло. А потом грохот в голове вдруг стих.
Мальчик давно лежал, затаившись, в высокой траве и чувствовал, как солнце жжет плечи сквозь кожаную курточку. Перед ним на конусообразной макушке холма медленно помавала крыльями волшебная штуковина — с величавой неспешностью, присущей птицам. Была она высоко-высоко, на башне на вершине холма, и чудилось, что производимое ею слабое деревянное пощелкивание доносится прямо с голубого летнего неба. Движения крыльев почти загипнотизировали мальчика, он лежал, кивая головой и моргая, уперев подбородок в ладошки, весь обратившись в зрение. Вверх-вниз, вверх-вниз, хлоп… И опять вниз, круг, вверх и обратно, — после паузы новое мельтешение; эти крылья, почитай, никогда не бывают в покое. Семафор казался живым, одушевленным существом, посаженным на высокий насест и тараторящим на диковинном и никому не понятном языке. Тем не менее речь его состояла из слов, столь же богатых смыслом и таких же загадочных, как слова в учебнике «Современный английский для начальных классов». Воображение мальчишки работало вовсю. Слова складываются в истории — что за истории рассказывает стоящая в одиночестве башня? О королях и кораблекрушениях, о битвах и погонях, о добрых феях и закопанном в земле золоте… Она умеет говорить, в этом сомнений нет; шепчет и клацает, передает и принимает послания, общаясь с себе подобными башнями, вереницы которых бегут по Англии во все мыслимые края во всех направлениях.
Он подсматривал, как скользят по промасленным направляющим тяги управления крыльями — словно перекатываются могучие мускулы. Из Эвебери, где жил мальчик, было видно множество других семафорных башен; они шагали на юг по Великой равнине и карабкались по западным склонам известковых холмов возле Марлборо. Но те были намного больше — громоздкие сооружения, обслуживаемые группами людей; их сигналы в ясный день видны за десять миль. Крылья тех башен двигались торжественно-медлительно, грохоча сочленениями; а небольшие башни для местной связи выглядели как-то уютней — добрыми знакомыми, которые болтают от зари до зари.
В долгие летние часы мальчик находил множество игр, в которые можно играть в одиночку. Досуг неизменно был краденый, так как занятие для него всегда бы нашлось: школьные уроки, домашнее задание, уборка или работа на братнином крохотном земельном уча стке на другом конце селения… Если он хотел побыть наедине с собой и пофантазировать, то приходилось удирать под вечер или еще на рассвете. Порой его манили камни — городок был окружен причудливыми нагромождениями ромбовидных валунов. Мальчик бегал вдоль руин того, что было когда-то старинным храмом, взбирался по крутым откосам туда, где в лучах утреннего солнца танцевали древние камни; а не то вышагивал по длинной-предлинной тропе для шествий, тянувшейся через поля на восток, и воображал себя священником или же богом, который явился для принесения по старинному обряду жертвы дождю и солнцу. Кто создал эти каменные кладки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
За собой он оставлял дорожку из кровавых пятен; капли крови падали на снег — яркие, как лепесток цветка, расплывались, приобретая розовый оттенок, а потом замерзали. Кровавые отметины и следы петлистой линией бежали обратно к кустарнику. Взвихренный ветром снег легко похлестывал его по лицу и шуршал по кожаной куртке.
Медленно, преодолевая нескончаемую боль, движущаяся точка отделилась от деревьев. Они неясно виднелись за ней и по мере удаления, по прихоти меркнущего света, казались все выше. Благодаря ветру боль несколько отпустила, юноша поднял голову и увидел перед собой семафорную башню с каморкой внизу. Башня стояла на небольном возвышении, и его тело отозвалось на крутизну подъема — снова сбилось дыхание. Он замедлил и без того медленные шаги, вновь заплакал — короткими всхлипами, похожими на звуки неразумного животного; на подбородке заблестела слюна. Когда он дошел до комнатки внизу башни, сереющая на фоне неба рощица была еще видна за его спиной. Припал к дощатой двери, тяжело сглатывая, едва различая необструганную поверхность. Его рука нащупала и потянула веревку запора, дверь резко распахнулась, и он ввалился внутрь, рухнув на пол.
Снаружи было так светло от снега, что в комнате показалось совсем темно. Юноша помнил, что где-то есть шкаф, на четвереньках подполз к нему и стал на ощупь рыться, как во сне слыша звон разбиваемой посуды. Наконец нашел то, что искал, вытащил пробку из бутылки, прислонился к стене и попробовал отпить. Алкоголь побежал по подбородку, разлился по груди и животу. То немногое, что попало в горло, на какое-то время привело его в чувство. Он закашлялся и попытался вызвать рвоту. Потом заставил себя встать и найти нож взамен того, который выронил. В сундуке у стены были одеяла и постельное белье. Юноша достал простыню, разорвал на полосы, по-настоящему длинные и широкие, и перевязал бедро. Но прикоснуться к кожаным жгутам было выше его сил. На белых повязках немедленно проступила кровь, пятна росли, сливались, на них быстро набухали капли. Остаток простыни он приложил к низу живота.
Снова затошнило; он стал тужиться, потерял равновесие и растянулся на полу. Выше уровня его глаз виднелись смутные очертания койки — столь желанного приюта. Только бы доползти… Из последних сил он протащился через каморку, налег на край койки и перевалил в нее все тело. И сразу же его накрыла волна океански глубокой тьмы.
Так юноша пролежал изрядное время, покуда не подали голос остатки воли. Он заставил себя приподнять будто склеившиеся веки. Теперь было действительно темно — через далекое окошко на верхней площадке просачивался самый скудный свет. Перед серым квадратом окна виднелись рукояти семафора — они словно парили в воздухе, а отполированная руками поверхность поблескивала. Глядя вверх, раненый понял, что свалял дурака, и попытался скатиться с койки. Простыни прилипли к спине и мешали выбраться из постели. Он попробовал еще раз, уже трясясь от холода. Печка не зажжена, дверь нараспашку, снег уже заметает внутрь. А снаружи ветер так и подвывал, так и подвывал. Юноша упрямо ворочался, но его усилия разбудили боль, снова навалилась слабость, застучало-загремело в ушах. Семафорные рукояти стали двоиться, троиться, расщепляться и разворачиваться серебристыми веерами. Дыхание сперло, слезы затекали в рот, и наконец веки сомкнулись. Он закувыркался в грохочущую бездну, многоцветную, с яркими искрами, с кружевами зыбкого света. Оскалившись, он лежал и следил за беснованием вспышек перед закрытыми глазами, ощущая спиной мокроту — столько крови уже натекло. А потом грохот в голове вдруг стих.
Мальчик давно лежал, затаившись, в высокой траве и чувствовал, как солнце жжет плечи сквозь кожаную курточку. Перед ним на конусообразной макушке холма медленно помавала крыльями волшебная штуковина — с величавой неспешностью, присущей птицам. Была она высоко-высоко, на башне на вершине холма, и чудилось, что производимое ею слабое деревянное пощелкивание доносится прямо с голубого летнего неба. Движения крыльев почти загипнотизировали мальчика, он лежал, кивая головой и моргая, уперев подбородок в ладошки, весь обратившись в зрение. Вверх-вниз, вверх-вниз, хлоп… И опять вниз, круг, вверх и обратно, — после паузы новое мельтешение; эти крылья, почитай, никогда не бывают в покое. Семафор казался живым, одушевленным существом, посаженным на высокий насест и тараторящим на диковинном и никому не понятном языке. Тем не менее речь его состояла из слов, столь же богатых смыслом и таких же загадочных, как слова в учебнике «Современный английский для начальных классов». Воображение мальчишки работало вовсю. Слова складываются в истории — что за истории рассказывает стоящая в одиночестве башня? О королях и кораблекрушениях, о битвах и погонях, о добрых феях и закопанном в земле золоте… Она умеет говорить, в этом сомнений нет; шепчет и клацает, передает и принимает послания, общаясь с себе подобными башнями, вереницы которых бегут по Англии во все мыслимые края во всех направлениях.
Он подсматривал, как скользят по промасленным направляющим тяги управления крыльями — словно перекатываются могучие мускулы. Из Эвебери, где жил мальчик, было видно множество других семафорных башен; они шагали на юг по Великой равнине и карабкались по западным склонам известковых холмов возле Марлборо. Но те были намного больше — громоздкие сооружения, обслуживаемые группами людей; их сигналы в ясный день видны за десять миль. Крылья тех башен двигались торжественно-медлительно, грохоча сочленениями; а небольшие башни для местной связи выглядели как-то уютней — добрыми знакомыми, которые болтают от зари до зари.
В долгие летние часы мальчик находил множество игр, в которые можно играть в одиночку. Досуг неизменно был краденый, так как занятие для него всегда бы нашлось: школьные уроки, домашнее задание, уборка или работа на братнином крохотном земельном уча стке на другом конце селения… Если он хотел побыть наедине с собой и пофантазировать, то приходилось удирать под вечер или еще на рассвете. Порой его манили камни — городок был окружен причудливыми нагромождениями ромбовидных валунов. Мальчик бегал вдоль руин того, что было когда-то старинным храмом, взбирался по крутым откосам туда, где в лучах утреннего солнца танцевали древние камни; а не то вышагивал по длинной-предлинной тропе для шествий, тянувшейся через поля на восток, и воображал себя священником или же богом, который явился для принесения по старинному обряду жертвы дождю и солнцу. Кто создал эти каменные кладки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74