"
- Леша! - сказала я. - Ах, Леша-Лешка-Алексей!
А потом мы обнялись и больше ничего-ничегошеньки не говорили друг другу, пригрелись и словно впали в сладкий-сладкий сон... Ради одного вот такого мгновения, может, и стоит жить потом смутно, кое-как? Кто знает, кто знает... Или лучше вовсе не знать таких мгновений, чтоб не тянуться к повторению всю жизнь и тосковать от невозможности окунуться в эту сладость по новой?
Однако это только со стороны могло показаться, что у нас с Алексеем все распрекрасно. Ну раз вместе уже почти два года... На самом же деле мы боялись рисковать... Так боялись промахнуться...
Он высадил меня из своего "жигуленка" как раз у Марининого подъезда. Тронулся с места не сразу, посмотрел, как я вхожу в четырехугольную черноту из ясного, солнечного утра. Я помахала ему рукой.
Что меня ждало в однокомнатной квартирке мой давней-предавней, ещё школьной подруги? Быт во всем своем устрашающем, угнетающем великолепии: на продавленной кухонной тахте прямо в брюках, носках дрыхнет её некогда страстно любимый муженек Павлуша, уткнувшись лицом в горушку стиранного, сухого белья. Его темные кудри художника-"передвижника" эффектно змеятся по белому фону простыней-пододеяльников. Одиннадцать утра - самое время валяться в таком виде.
Должно, притащился ещё ночью и завалился и до сих пор не опамятуется. От него несет и сейчас кислотой перегара, и храпит он будь здоров! В раковине навалом грязная посуда. На столе - ящички с красками, пучок кистей в опрокинутом глиняном кувшине.
В комнате, в кровати лежит с книжкой в руке розовощекий от температуры Олежек, мальчишечка шести лет, и шевелит губешками. Это то самое дите, которое родилось как панацея. То есть по шаблону, в соответствии с распространенным женским заблуждением: стоит родить ребенка, особенно мальчика, - и муж прекратит пить, потому что будет рад несказанно родному сынишке, тотчас примется лелеять его и золить, учить и воспитывать, чтобы стал он со временем достойным членом общества, опорой родителям, ну и так далее.
Итог? Весь налицо. И уже не знаешь, кого больше жалеть - ребенка, который уже знает, что пьяный отец - скандальный отец, или романтичную, заблудшую Маринку в вечно стареньком халатике, замаранном красками, с выражением неизбывной тоски и загнанности в серых глазах...
Одно всегда приятно в сих апартаментах - маленькие, величиной с тетрадный листок, картинки, где изображены белые церковки на зеленой траве при ясных лазоревых небесах, извилистые речки с бирюзовой водой средь березок, тонких и стройнехоньких, букеты васильков и ромашек в глиняных кувшинчиках... Когда-то её любимый Павлуша подавал большие надежды, писал пространные картины и даже участвовал в престижных выставках. Но объявилась сумасбродная, лихая "перестройка", все полетело кувырком, а вовсе не так, как мечталось отдельно взятым творцам. Павел оказался из тех, кто растерялся под напором ловкачей-ремесленников, их "критицких" взглядов на традиционное, то есть реалистическое искусство. А Павел был приверженцем именно этой формы диалога с окружающей действительностью, ему любы были беломорские рыбаки дяди Феди с обветренными до красноты лицами и доярки тети Маши с наивно-растерянными глазами цвета увядшего осеннего листа.
А чтобы заработать копеечку - следовало сломать себя. Он и попробовал, и выспросил у рыночных торгашей-малевальщиков, что в ходу. И пошел "передвигаться" со своими картинками с рынка на рынок, с угла на угол... И забренчали в кармане денежки. Только даром ему эта метаморфоза не прошла. Не сумел, сердешный, окончательно смириться под напором пусть святой, но необходимости. И тут ему очень как-то вовремя подмигнула бутылка: мол, айда за мной и никаких тебе проблем...
И вот что ещё интересно - выпьет и пошел мораль читать Маринке:
- Чем ты занимаешься? Базарная мазила! Только краску изводишь! Ни совести, ни принципов, ни таланта! Из библиотекарш - в Сальвадоры Дали! Не смеши! Тошнит глядеть на все это убожество!
Хотя Маринка уж вовсе не претендовала на высокое звание члена Академии художеств и чтоб сидеть впритирку к Церетели-Глазунову. Она поневоле, под грузом ответственности за болезненного своего детеныша, стала по ночам, после всех работ, писать маслом маленькие картинки-пейзажи и продавать их. Набралась же кое-чего от Павлуши! Когда детеныш есть просит, а муженек пьянствует женщина поневоле станет талантливой. Плевое дело!
То есть вот такая вот жизнь-житуха... Хотя на выпускном вечере именно её, Маринку, заметил знаменитый фотограф, снял и поместил её смеющееся личико на обложку журнала - такая она была милая, радостная, так и светилась вся... И казалось - нет сносу этой Маринкиной способности любить жизнь и доверять ей.
... Мы сели друг против друга. Она пододвинула к стене коробку с красками, поставила передо мной чашку с растворимым кофе, виновато кивнула на тарелку с тремя кусками хлеба, пододвинула блюдце с куском маргарина, выдающего себя за масло.
- Ешь... Больше нет ничего.
- Ты же картины продаешь...
- Плохо берут. Многие это дело освоили. Да и милиция гоняет. И Рэкетиры. Когда Павел пишет - лучше берут.
- Но ведь он же закодирован!
- Раскодировался втихаря.
- Давай тогда забудем обо всем этом, а возьмем на прицел твою сказочную историю с завещанием Мордвиновой-Табидзе. Где оно?
- У матери, оказывается, лежало уже лет десять. Она порвала его заодно со всеми письмами моего отца, когда была в пике депрессии. Мне сказали, что дубликат в нотариальной конторе, на Юго-Западе...
- Тогда так, - распорядилась я. - Едешь сейчас же в эту контору, а я посижу с Олежкой.
- Ой, я без тебя не хочу... Я же в этом ничего не понимаю...
- Да ты погляди на меня! У меня же не лицо, а подушка!
- Ой, и правда... А я и не заметила... Что это такое?
- "Журналист меняет профессию". Чтоб написать статью, стала торговать на рынке, есть захотела и купила какие-то чебуреки... Аллергия. Поэтому давай действуй!
- А дальше что?
- А дальше пойдешь в этот Дом... Ну хотя бы потому, что у тебя даже масла для Олежки нет...
Вот так вот легко, сходу я распорядилась Маринкой. И она пошла у меня на поводу... Разве могла я даже предположить, куда это нас с ней заведет, чем все обернется?!
Но механизм был запущен. Огонь побежал по бикфордову шнуру именно тогда, когда я послала её в нотариальную контору.
Она вернулась довольно быстро. В дверь позвонили, я услыхала жалобный голос:
- Это я! Ой, что случилось!
Открыла. Маринка стояла, поджав ногу, как цапля, и кривилась от боли.
- Что такое?
- В этой конторе какой-то мужчина из очереди случайно уронил мне на ногу портфель. А в нем словно кирпичи.
- Случайно? - усомнилась я.
- А ты думаешь... Но зато меня пропустили с этой ногой без очереди и выдали дубликат!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
- Леша! - сказала я. - Ах, Леша-Лешка-Алексей!
А потом мы обнялись и больше ничего-ничегошеньки не говорили друг другу, пригрелись и словно впали в сладкий-сладкий сон... Ради одного вот такого мгновения, может, и стоит жить потом смутно, кое-как? Кто знает, кто знает... Или лучше вовсе не знать таких мгновений, чтоб не тянуться к повторению всю жизнь и тосковать от невозможности окунуться в эту сладость по новой?
Однако это только со стороны могло показаться, что у нас с Алексеем все распрекрасно. Ну раз вместе уже почти два года... На самом же деле мы боялись рисковать... Так боялись промахнуться...
Он высадил меня из своего "жигуленка" как раз у Марининого подъезда. Тронулся с места не сразу, посмотрел, как я вхожу в четырехугольную черноту из ясного, солнечного утра. Я помахала ему рукой.
Что меня ждало в однокомнатной квартирке мой давней-предавней, ещё школьной подруги? Быт во всем своем устрашающем, угнетающем великолепии: на продавленной кухонной тахте прямо в брюках, носках дрыхнет её некогда страстно любимый муженек Павлуша, уткнувшись лицом в горушку стиранного, сухого белья. Его темные кудри художника-"передвижника" эффектно змеятся по белому фону простыней-пододеяльников. Одиннадцать утра - самое время валяться в таком виде.
Должно, притащился ещё ночью и завалился и до сих пор не опамятуется. От него несет и сейчас кислотой перегара, и храпит он будь здоров! В раковине навалом грязная посуда. На столе - ящички с красками, пучок кистей в опрокинутом глиняном кувшине.
В комнате, в кровати лежит с книжкой в руке розовощекий от температуры Олежек, мальчишечка шести лет, и шевелит губешками. Это то самое дите, которое родилось как панацея. То есть по шаблону, в соответствии с распространенным женским заблуждением: стоит родить ребенка, особенно мальчика, - и муж прекратит пить, потому что будет рад несказанно родному сынишке, тотчас примется лелеять его и золить, учить и воспитывать, чтобы стал он со временем достойным членом общества, опорой родителям, ну и так далее.
Итог? Весь налицо. И уже не знаешь, кого больше жалеть - ребенка, который уже знает, что пьяный отец - скандальный отец, или романтичную, заблудшую Маринку в вечно стареньком халатике, замаранном красками, с выражением неизбывной тоски и загнанности в серых глазах...
Одно всегда приятно в сих апартаментах - маленькие, величиной с тетрадный листок, картинки, где изображены белые церковки на зеленой траве при ясных лазоревых небесах, извилистые речки с бирюзовой водой средь березок, тонких и стройнехоньких, букеты васильков и ромашек в глиняных кувшинчиках... Когда-то её любимый Павлуша подавал большие надежды, писал пространные картины и даже участвовал в престижных выставках. Но объявилась сумасбродная, лихая "перестройка", все полетело кувырком, а вовсе не так, как мечталось отдельно взятым творцам. Павел оказался из тех, кто растерялся под напором ловкачей-ремесленников, их "критицких" взглядов на традиционное, то есть реалистическое искусство. А Павел был приверженцем именно этой формы диалога с окружающей действительностью, ему любы были беломорские рыбаки дяди Феди с обветренными до красноты лицами и доярки тети Маши с наивно-растерянными глазами цвета увядшего осеннего листа.
А чтобы заработать копеечку - следовало сломать себя. Он и попробовал, и выспросил у рыночных торгашей-малевальщиков, что в ходу. И пошел "передвигаться" со своими картинками с рынка на рынок, с угла на угол... И забренчали в кармане денежки. Только даром ему эта метаморфоза не прошла. Не сумел, сердешный, окончательно смириться под напором пусть святой, но необходимости. И тут ему очень как-то вовремя подмигнула бутылка: мол, айда за мной и никаких тебе проблем...
И вот что ещё интересно - выпьет и пошел мораль читать Маринке:
- Чем ты занимаешься? Базарная мазила! Только краску изводишь! Ни совести, ни принципов, ни таланта! Из библиотекарш - в Сальвадоры Дали! Не смеши! Тошнит глядеть на все это убожество!
Хотя Маринка уж вовсе не претендовала на высокое звание члена Академии художеств и чтоб сидеть впритирку к Церетели-Глазунову. Она поневоле, под грузом ответственности за болезненного своего детеныша, стала по ночам, после всех работ, писать маслом маленькие картинки-пейзажи и продавать их. Набралась же кое-чего от Павлуши! Когда детеныш есть просит, а муженек пьянствует женщина поневоле станет талантливой. Плевое дело!
То есть вот такая вот жизнь-житуха... Хотя на выпускном вечере именно её, Маринку, заметил знаменитый фотограф, снял и поместил её смеющееся личико на обложку журнала - такая она была милая, радостная, так и светилась вся... И казалось - нет сносу этой Маринкиной способности любить жизнь и доверять ей.
... Мы сели друг против друга. Она пододвинула к стене коробку с красками, поставила передо мной чашку с растворимым кофе, виновато кивнула на тарелку с тремя кусками хлеба, пододвинула блюдце с куском маргарина, выдающего себя за масло.
- Ешь... Больше нет ничего.
- Ты же картины продаешь...
- Плохо берут. Многие это дело освоили. Да и милиция гоняет. И Рэкетиры. Когда Павел пишет - лучше берут.
- Но ведь он же закодирован!
- Раскодировался втихаря.
- Давай тогда забудем обо всем этом, а возьмем на прицел твою сказочную историю с завещанием Мордвиновой-Табидзе. Где оно?
- У матери, оказывается, лежало уже лет десять. Она порвала его заодно со всеми письмами моего отца, когда была в пике депрессии. Мне сказали, что дубликат в нотариальной конторе, на Юго-Западе...
- Тогда так, - распорядилась я. - Едешь сейчас же в эту контору, а я посижу с Олежкой.
- Ой, я без тебя не хочу... Я же в этом ничего не понимаю...
- Да ты погляди на меня! У меня же не лицо, а подушка!
- Ой, и правда... А я и не заметила... Что это такое?
- "Журналист меняет профессию". Чтоб написать статью, стала торговать на рынке, есть захотела и купила какие-то чебуреки... Аллергия. Поэтому давай действуй!
- А дальше что?
- А дальше пойдешь в этот Дом... Ну хотя бы потому, что у тебя даже масла для Олежки нет...
Вот так вот легко, сходу я распорядилась Маринкой. И она пошла у меня на поводу... Разве могла я даже предположить, куда это нас с ней заведет, чем все обернется?!
Но механизм был запущен. Огонь побежал по бикфордову шнуру именно тогда, когда я послала её в нотариальную контору.
Она вернулась довольно быстро. В дверь позвонили, я услыхала жалобный голос:
- Это я! Ой, что случилось!
Открыла. Маринка стояла, поджав ногу, как цапля, и кривилась от боли.
- Что такое?
- В этой конторе какой-то мужчина из очереди случайно уронил мне на ногу портфель. А в нем словно кирпичи.
- Случайно? - усомнилась я.
- А ты думаешь... Но зато меня пропустили с этой ногой без очереди и выдали дубликат!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91