"Я хотела бы, чтобы она пришла сюда через год, когда вернется этот сизый туман, и в ее руке твоя рука вспомнит о моей. Хорошо бы, конечно, немного милых стихов, но что уж там: для поэтов говорить о любви значит лишиться оригинальности, а это всегда трудно. Любовь, союз, о чем мы говорим, когда человек исследует Марс, высаживается на Луну, нет, в самом деле, это отсталость, Впрочем, разве кто-нибудь уже сказал, что все, что есть женского, - мужчина, все, что есть мужского, - женщина? Ведь нет. Я знаю, что невероятно глупо расставаться с тобой по каким-то, так сказать, техническим причинам, все эти проблемы с органами, вирусами, еще Бог знает с чем, но поверь мне: я вернусь к тебе другой женщиной. Я много думаю о ней. Даже забавно, как я забочусь о ее красоте. Я не знаю ее, очень может быть, ей недостанет братских чувств, и тогда нам будет сложно, мне и ей. И все-таки я ей уже помогла: ты не сможешь жить без меня, а мое место - вот оно, совсем готово для другой. Я не хочу уйти как воровка; ты должен помочь мне остаться женщиной; нет более безжалостного пути забыть меня, чем отказаться от любви. Скажи ей..." Но к чему все это, Лидия? Ты знаешь, ты понимаешь: мы здесь, вдвоем. Хлеб давно уже изобрели, реке незачем объяснять роднику, откуда она берет начало, а сердце не рассказывает крови, чем оно живет... Давным-давно известно, как образуются безжизненные миры, от какого леденящего душу отсутствия женских губ. Так пусть они чахнут от грусти, потому что земля обратилась в пыль; мне совершенно безразлично, кто из них теперь прах, а кто Бог, потому что ни один, ни другой не могут быть женщиной. Порой я даже отправлялся взглянуть на соборы - Реймский и Шартрский, чтобы увидеть, как сильно можно ошибаться... Смысл жизни имеет вкус поцелуя. Там мое рождение. Я оттуда.
Она наклонилась ко мне, но по ее лицу, которое между тем было так близко сейчас, я не мог понять: оно ли, то, настоящее, наконец, или она просто давала мне напиться. И вдруг, в каком-то стремительном порыве, она обняла меня, прижав к себе, совсем как там, на дне моей памяти.
- Ты вор, Мишель. Разоритель церквей. Тебя в конце концов схватят за осквернение соборов.
Она взяла мою руку и улыбнулась ей:
- А у тебя, оказывается, кулак. Зачем это, а?
- Чтобы мечтать о кулаках. Кулаков еще нет, они ведь выдуманы Гомером. Легенды, рассказываемые старыми цепями новым, чтобы упрочить их.
- И что же, Мишель? Что дальше?
Мои пальцы коснулись ее губ, долго блуждали по ним, чтобы снова научиться благословлять. Моя рука прошлась по ее волосам, забравшим у возраста все, что было в нем самого светлого, по морщинкам - сначала в улыбке, потом на лбу, вертикальная черточка, словно распятая на крыльях бровей, потом вокруг глаз, такие мелкие, так тщательно прорезанные. Жизнь мастер в таких работах.
- Ну вот, ты здесь, здесь свет женщины. Другие, может быть, в состоянии жить вдали от него, но не я.
Глава IX
Когда, я открыл глаза, бледный день занимался за окнами, проникая сквозь шторы в сопровождении непременного аккомпанемента лязга мусорных бачков. Ночные воды убывали" унося с собой непроницаемость: мебель, вещи, одежда, настенные часы, материализовавшись, теперь со всех сторон глядели иа меня. За нормой удаляющейся ночи я мог разобрать одну руку Лидии и ее кисть, свободную и одинокую. Я наклонился к ней, задержавшись еще на мгновение в этом укрытии. Она, конечно, притворялась спящей, чтобы ничего не усложнять. Может быть, она ждала, чтобы я ушел, потому что целая жизнь - это слишком долго, она, должно быть, начинала бояться грядущего. Я встал, оделся. Горничная должна прийти через час, но я хотел быть там раньше нее. Хотел сесть рядом, подождать немного: в конце концов, мне ничего не известно о смерти; к тому же мы никогда не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. А между тем мы договорились, что я больше не увижу ее, после...
Совершенно не могу представить, на что я буду похожа. Говорят, вид обычно у всех спокойный, умиротворенный, словом, еще одна гадость напоследок...
Я вернулся в спальню. Лидии там не было. Я нашел ее в кухне. Сел напротив, ничего не говоря, и стал пить кофе. Дневной свет пролился на ее лицо, и... сколь дороги показались мне эти следы усталости, эта осунувшаяся бледность, морщины! Старьевщик утра ничем не разжился и лишь поднял в цене то, что пришел охаивать.
- Лидия, ты не могла бы пойти туда со мной?
- Хорошо.
- А потом мы сразу уедем. Паспорт при тебе?
- Да. Я давно уже готовилась бежать.
- Прямо оттуда - в Руасси. Можно для начала в Мексику.
Зазвонил телефон. Звонили долго. Она не подошла.
- Это Ален. Он звонит каждое утро... Я не смогу отправиться с тобой так далеко, Мишель. В тебе есть какая-то религиозная одержимость любить женщину, и в этом больше именно одержимости, за которой теряется сама женщина. Оно слишком возвышенно для меня, твое падение. Ты падаешь слишком высоко. Ты вне себя от горя, и я не знаю, кто ты на самом деле. Уезжай один, а через три месяца, через полгода ты вернешься, и мы попробуем познакомиться заново. Посмотрим. Хотелось бы, чтобы я ошибалась, мне даже только этого и довольно, но ты должен мне помочь. Это трудно - изо дня в день, шаг за шагом, по миллиметру. Мы всегда еле-еле пробираемся навстречу друг другу.
В настоящий момент ты не являешься самим собой. Ты - это она. Скажу больше: речь уже не только о ней или о тебе, и вовсе не обо мне, но о великой битве. Ты ведешь какой-то дикий бой за честь человека. Ты отказываешься быть побежденным. У тебя сжимаются кулаки. Я прекрасно понимаю, что сейчас речь о нас, обо всех, как и каждый раз, когда предстоит покончить с несчастьем. Я думаю об этих замечательных швейцарцах и шведах, хирургах, помогающих в завалах Бейрута: они спасают не только тех, кого спасают, они делают гораздо больше, даже когда никого не удается спасти... И ты, ты так любишь другую женщину, что слишком легко отдаешь все.
- Ты взвешиваешь свои "за" и "против", Лидия, Можно ясно видеть, но как научиться ясно надеяться? Любовь - это путешествие, в которое пускаются без карты и компаса и где уберечь тебя может только собственная осторожность. Ты подумала и решила, что это у меня слепая вера: женщина, "Он остался в первой попавшейся часовне и стал молиться". Но скажи мне, кто в наши годы станет говорить такое? Кто осмелится? Кто осмелится сегодня заявить о своем постоянстве? Кто осмелится сказать, что честь, мужество, смысл и смелость быть мужчиной - это женщина? И еще раз: я даже не прошу любить меня, я говорю только о братстве. Я прошу тебя быть рядом со мной и не замечать несчастье назло ему. Нет выше славы для человека. Женщина, мужчина - кости падают и своим раскладом уничтожают всякую случайность. Нам нужно быть слишком набожными, чтобы оказаться среди всех этих карточных соборов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26