Нас разрубили топором. Конечно, мне больно, особенно руке и груди, в том месте, откуда вырвали тебя, больно глазам, губам, всему, где пусто без тебя; но этот глубокий, неизгладимый след станет святилищем женщины, которое готово ее принять, чтобы благословить и одарить любовью. Она здесь, она смотрит на тебя, чтобы лучше понять, кто я, откуда? из чего вылеплен. Она беспокоится, нужно подождать, мы ведь еще немного чужие друг другу, мы сомневаемся, колеблемся, нам не хватает разногласий, различий, несовпадений, мы еще не открыли обратную сторону друг друга, еще скрыты от глаз наши недостатки и причуды, все наши несоответствия, которые позволят нам лучше вписаться один в другого, подравнять наши отношения, притесаться, постепенно проникнуть друг в друга, и тогда придет нежность, чтобы дополнить одного тем, что есть у другого...
Я разглядел в сумраке силуэт: он поднял руку, коснувшись моих губ, как будто в моем дыхании таилась какая-то сила, которую можно передать, какая-то слабость, которой нельзя избежать.
Глава X
Еще приходилось сносить чьи-то взгляды, давящее уважительное молчание, скорбный вид, пожимать кому-то руки, благодарить, ничего не ломать, ничего не опрокидывать, да и к чему тревожить их привычный мир: я не был трибуном, я не видел там ни знамени, ни баррикад, мне незачем было призывать к борьбе, говорить о будущих победах, я ограничился тем, что цедил сквозь зубы: "Один китаец, два китайца, три китайца".
Какая-то незнакомая пожилая дама улыбнулась мне па лестнице:
- Мадам Жамбель, я живу на третьем этаже, окна во двор. Мой сын погиб в Алжире.
Я ее поблагодарил. Она хотела меня подбодрить.
Машина стояла как раз около газетного киоска, на первых страницах мелькали заголовки: "ЖИЗНЬ НА МАРСЕ: НОВЫЕ НАДЕЖДЫ".
Дом, где я пишу сейчас, стоит на берегу моря, и я слушаю шепот его волн. Слушаю внимательно, потому что он исходит из глубины веков. Возможно, появятся новые миры, голоса, которых еще никто не слышал, другое счастье, не то, что живет во вкусе поцелуя, и радость, доселе неизведанная, и полнота жизни, для которой мало света женщины, возможно, но я-то живу седым эхом нашего старого мира. Мы всегда живем тем, что не может умереть. Ночи приходят с миром и ненадолго приобщают меня к ее сну. Как только опускаются мои веки, все опять становится таким, каким было. А днем мой брат Океан составляет мне компанию: только у Океана тот голос, которым можно говорить во имя человека. Конечно, я не должен был вести себя с Лидией так, будто то была она: мы еще так мало знали друг друга, все еще было столь хрупким; нас окружал город, улицы, машины - неподходящее место для молитвы, и потом, какая женщина согласилась бы быть лишь храмом, куда приходят молиться вечному? Она слушала меня крайне внимательно, как если бы все, что я говорил, открывало для нее новые истины. Взлохмаченные волосы, замкнутое, почти враждебное выражение лица, весь ее вид будто говорил о том, что она черпает в моем голосе силу, которая отдаляет меня от нее.
- Что с тобой, Лидия?
- Знаете, Паваротти, тенор, даже не смотрит на свою партнершу, когда отдается пению. Иные набожные люди живут только своей верой, и культ становится самодостаточным, что всегда давало религиям возможность обходиться без Бога.
- Не понимаю, при чем...
- Они спешат к первой же часовне, встретившейся им на пути, чтобы остаться там и молиться. Из басов самый красивый голос у Кристофа Болгарского. Мне также нравится Пласидо Доминго. Потом, есть еще рапсодии; наконец, Бетховен, Вагнер, Вивальди и так далее. Тишине нравятся наши крики, они так идут ей. А григорианские хоры, ты слышал что-нибудь подобное? Их голоса способны долететь до края земли. Нашего директора музыкальных театров пора уволить, Мишель. "Крики отчаяния - самые прекрасные", этот концерт слишком надолго задержался в программе. Мы просто кусок мяса кому-то на обед. И еще: я не хочу быть женщиной теоретически.
- То есть?..
- Церковь. Вера. Культ. У меня нет никакого желания служить орудием культа. О-ты-святая-на-небесах. Я побитая собака, вот и все. Не знаю, кто из нас двоих больше помог другому этой ночью. Положим, мы только поддержали друг друга. Это уже много. Не забуду никогда. Ты вновь открыл для меня определенный смысл возможного, давно мною утерянный. Ты знаешь, как это много: после сорока открыть, что все еще возможно. Мне не нужно большего. Ты вернул мне желание быть женщиной. Кажется, это здесь. Иди забери свою сумку. Я подожду тебя в машине...
- Лидия...
- Иди. Хватит мне слезы лить.
- Наконец-то, первый проблеск, - обрадовался я. - С удачным началом нас!
Я прошел через холл, уставленный декоративной зеленью, и подождал несколько секунд, пока консьерж демонстрировал мне свое безразличие.
- Будьте добры, мне нужен сеньор Гальба...
- Пятьдесят седьмой. Здесь его уже кто-то дожидается.
Он неспешно достал из-за уха желтый карандаш и указал им поверх моего плеча. Свенссон расположился" вытянув ноги, у телефона. На нем был его бессменный костюм путешественника: Афганистан, Кашмир, Катманду, Мехико, красные сапоги с серебряными гвоздиками, джинсы, на шее - цепи с эзотерическими символами. Джинсы и кожаная куртка пестрели разными этикетками, как чемодан: мотели Аризоны, ашрамы Подишери, "Hertz rent a car", Акрополь, "Schwab's on the Strip", отель "Нотр-Дам", Диснейленд, страна развлечений. Длинные лохмы и белесая бородка отдаленно напоминали изображение Христа на самых ранних наших литографиях, а массивные темные очки скрывали и оберегали взгляд ребенка.
- Я уже знаю печальную новость, - сказал я ему. - По мне, жили бы собаки так же долго, как и их боги.
- Да, этот закон написан неудачно. Они были очень привязаны друг к другу. Однако, я думаю, сеньор Гальба теперь может вздохнуть спокойно. Все-таки одной заботой меньше: он боялся, что умрет раньше и оставит своего пса в одиночестве. И собака тоже. Я хочу сказать, что Матто был хорошим сторожевым псом, но он боялся оказаться не на высоте, если что случится. С недавних пор они и правда внушали страх друг другу. Стоило сеньору Гальбе почувствовать себя немного усталым, и приходилось бежать за ветеринаром. Вот уже три года я езжу с ним по всему миру. Я пишу диссертацию на тему "Развлечения", в Упсальском университете.
- Не терпится прочитать.
- Пора уже было кому-нибудь из них двоих решиться, но они держались друг за друга и не давали себе умереть спокойно, если вы понимаете, о чем речь.
- Понимаю.
- Когда вы ни к кому не привязаны, можете уйти потихоньку, просто так...
- Смрт, - сказал я.
- Точно. Может, он и приспособился бы жить без собаки, будь это возможным.
- Стоицизм.
- Вот почему я думаю, что все-таки для сеньора Гальбы одной заботой меньше.
- Наконец-то свободен.
- Точно. Когда Матто Гроссо издох в его гримерке, он позвал меня, и я очень беспокоился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Я разглядел в сумраке силуэт: он поднял руку, коснувшись моих губ, как будто в моем дыхании таилась какая-то сила, которую можно передать, какая-то слабость, которой нельзя избежать.
Глава X
Еще приходилось сносить чьи-то взгляды, давящее уважительное молчание, скорбный вид, пожимать кому-то руки, благодарить, ничего не ломать, ничего не опрокидывать, да и к чему тревожить их привычный мир: я не был трибуном, я не видел там ни знамени, ни баррикад, мне незачем было призывать к борьбе, говорить о будущих победах, я ограничился тем, что цедил сквозь зубы: "Один китаец, два китайца, три китайца".
Какая-то незнакомая пожилая дама улыбнулась мне па лестнице:
- Мадам Жамбель, я живу на третьем этаже, окна во двор. Мой сын погиб в Алжире.
Я ее поблагодарил. Она хотела меня подбодрить.
Машина стояла как раз около газетного киоска, на первых страницах мелькали заголовки: "ЖИЗНЬ НА МАРСЕ: НОВЫЕ НАДЕЖДЫ".
Дом, где я пишу сейчас, стоит на берегу моря, и я слушаю шепот его волн. Слушаю внимательно, потому что он исходит из глубины веков. Возможно, появятся новые миры, голоса, которых еще никто не слышал, другое счастье, не то, что живет во вкусе поцелуя, и радость, доселе неизведанная, и полнота жизни, для которой мало света женщины, возможно, но я-то живу седым эхом нашего старого мира. Мы всегда живем тем, что не может умереть. Ночи приходят с миром и ненадолго приобщают меня к ее сну. Как только опускаются мои веки, все опять становится таким, каким было. А днем мой брат Океан составляет мне компанию: только у Океана тот голос, которым можно говорить во имя человека. Конечно, я не должен был вести себя с Лидией так, будто то была она: мы еще так мало знали друг друга, все еще было столь хрупким; нас окружал город, улицы, машины - неподходящее место для молитвы, и потом, какая женщина согласилась бы быть лишь храмом, куда приходят молиться вечному? Она слушала меня крайне внимательно, как если бы все, что я говорил, открывало для нее новые истины. Взлохмаченные волосы, замкнутое, почти враждебное выражение лица, весь ее вид будто говорил о том, что она черпает в моем голосе силу, которая отдаляет меня от нее.
- Что с тобой, Лидия?
- Знаете, Паваротти, тенор, даже не смотрит на свою партнершу, когда отдается пению. Иные набожные люди живут только своей верой, и культ становится самодостаточным, что всегда давало религиям возможность обходиться без Бога.
- Не понимаю, при чем...
- Они спешат к первой же часовне, встретившейся им на пути, чтобы остаться там и молиться. Из басов самый красивый голос у Кристофа Болгарского. Мне также нравится Пласидо Доминго. Потом, есть еще рапсодии; наконец, Бетховен, Вагнер, Вивальди и так далее. Тишине нравятся наши крики, они так идут ей. А григорианские хоры, ты слышал что-нибудь подобное? Их голоса способны долететь до края земли. Нашего директора музыкальных театров пора уволить, Мишель. "Крики отчаяния - самые прекрасные", этот концерт слишком надолго задержался в программе. Мы просто кусок мяса кому-то на обед. И еще: я не хочу быть женщиной теоретически.
- То есть?..
- Церковь. Вера. Культ. У меня нет никакого желания служить орудием культа. О-ты-святая-на-небесах. Я побитая собака, вот и все. Не знаю, кто из нас двоих больше помог другому этой ночью. Положим, мы только поддержали друг друга. Это уже много. Не забуду никогда. Ты вновь открыл для меня определенный смысл возможного, давно мною утерянный. Ты знаешь, как это много: после сорока открыть, что все еще возможно. Мне не нужно большего. Ты вернул мне желание быть женщиной. Кажется, это здесь. Иди забери свою сумку. Я подожду тебя в машине...
- Лидия...
- Иди. Хватит мне слезы лить.
- Наконец-то, первый проблеск, - обрадовался я. - С удачным началом нас!
Я прошел через холл, уставленный декоративной зеленью, и подождал несколько секунд, пока консьерж демонстрировал мне свое безразличие.
- Будьте добры, мне нужен сеньор Гальба...
- Пятьдесят седьмой. Здесь его уже кто-то дожидается.
Он неспешно достал из-за уха желтый карандаш и указал им поверх моего плеча. Свенссон расположился" вытянув ноги, у телефона. На нем был его бессменный костюм путешественника: Афганистан, Кашмир, Катманду, Мехико, красные сапоги с серебряными гвоздиками, джинсы, на шее - цепи с эзотерическими символами. Джинсы и кожаная куртка пестрели разными этикетками, как чемодан: мотели Аризоны, ашрамы Подишери, "Hertz rent a car", Акрополь, "Schwab's on the Strip", отель "Нотр-Дам", Диснейленд, страна развлечений. Длинные лохмы и белесая бородка отдаленно напоминали изображение Христа на самых ранних наших литографиях, а массивные темные очки скрывали и оберегали взгляд ребенка.
- Я уже знаю печальную новость, - сказал я ему. - По мне, жили бы собаки так же долго, как и их боги.
- Да, этот закон написан неудачно. Они были очень привязаны друг к другу. Однако, я думаю, сеньор Гальба теперь может вздохнуть спокойно. Все-таки одной заботой меньше: он боялся, что умрет раньше и оставит своего пса в одиночестве. И собака тоже. Я хочу сказать, что Матто был хорошим сторожевым псом, но он боялся оказаться не на высоте, если что случится. С недавних пор они и правда внушали страх друг другу. Стоило сеньору Гальбе почувствовать себя немного усталым, и приходилось бежать за ветеринаром. Вот уже три года я езжу с ним по всему миру. Я пишу диссертацию на тему "Развлечения", в Упсальском университете.
- Не терпится прочитать.
- Пора уже было кому-нибудь из них двоих решиться, но они держались друг за друга и не давали себе умереть спокойно, если вы понимаете, о чем речь.
- Понимаю.
- Когда вы ни к кому не привязаны, можете уйти потихоньку, просто так...
- Смрт, - сказал я.
- Точно. Может, он и приспособился бы жить без собаки, будь это возможным.
- Стоицизм.
- Вот почему я думаю, что все-таки для сеньора Гальбы одной заботой меньше.
- Наконец-то свободен.
- Точно. Когда Матто Гроссо издох в его гримерке, он позвал меня, и я очень беспокоился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26