«С кем вы говорите?», но потом передумал:
– А может быть они своего рода политические извращенцы, – улыбнулся Леонид Федорович, – им мало царствовать, они хотят унижения, избиения, боли? Лично я, зная экономику страны, уверен, что ее тоталитарное прочтение позволит прожить Союзу еще много десятилетий. Кроме того, насколько я знаю, нашей компартии принадлежит немало имущества за рубежом. Я уверен, что и сейчас руководство ЦК вкладывает немалые деньги в банки Швейцарии и Люксембурга. Интересно было бы добраться до этих счетов?
Лицо Приходько изменилось. Он повернулся к Чабанову и тот увидел в его глазах трепещущие искорки.
– Я рад, тому что не ошибся в вас, – даже в его голосе звучали восхищение и уважение, – как же они просмотрели вас?
– Вы считаете, что было бы лучше, если бы я сейчас сидел в ЦК?
– Да нет, они бы вас туда не пустили, а вот в подмастерья, чтобы использовать мозги… Странно, похоже, что вас кто-то на небесах бережет от грязи.
Леонид Федорович остановился под могучим дубом и, положив ладони на шершавый ствол, усмехнулся:
– Это вы нынешнюю власть считаете грязью или ушедшую?
– О нынешней говорить не будем, на мой взгляд, в русской истории ей уготовано незавидное место. Видимость спасения народа от тирании КПСС через разрушение государства – этого не простит даже самый недалекий человек. Я имею в виду – предыдущую, которую сейчас называют «застойной».
Чабанов отнял руки от коры дерева и посмотрел вверх. Широкие, с пожелтевшими краями листья почти не пропускали солнца. Земля под деревом была завалена слежавшимися листьями, потерявшими цвет и скользкими от времени и вызывала неодолимое чувство гадливости. Ему показалось, что под этими влажными напластованиями живут какие-то страшные существа и стоит людям потревожить их сон, как мир содрогнется от ужаса их деяний.
– Они не только искровянили мою душу, но и руки, – голос Леонида Федоровича был полон брезгливого презрения. – Пытаясь уйти от их маразматического руководства и создать свое государство, я, незаметно для самого себя, стал не только преступником в глазах властей, но и убийцей в собственном сознании.
Разведчик с интересом взглянул на собеседника.
– Интересное признание. Признание сильного человека, но мне оно кажется несколько поверхностным. Дело в том, что сама жизнь в любом современном государстве, если ты не монах или подвижник, преступление. Система убийства и подавления личности стала такой изощренной, что человек становится преступником даже тогда, когда просто покупает еду для себя и детей; когда идет на работу, чтобы заработать деньги и прокормить семью; когда смотрит кино или наслаждается игрой актеров. Даже это, казалось бы, естественное состояние, преступно уже тем, что помогает существовать преступному государству. Вы же начали против него бой – ведь любой протест, а преступление против законов можно прочесть и как не желание им подчиняться, бунт. Это та же кровь и грязь. Но и последняя бывает разной. Я имел в виду ту, что налипает на руки, лицо и оседает в сознании человека, попавшего во власть. Я в этом дерьме вывозился по уши и сейчас думаю только о том, что оставлю своим детям и внукам – разоренную и униженную страну, полную закомплексованных своей неполноценностью людей или великую державу сильных и гордых в своем могуществе сограждан? Только поэтому я и вступаю в сражение против нынешнего режима. Сейчас, пока еще не все разрушено, может быть, можно удержаться на краю гибели. Потом, потом будет трудно. Мы – русские люди, начав что-то ломать, не можем остановиться, пока не сравняем с землей даже свои дома.
Чабанову показалось несколько высокопарным все, сказанное его собеседником, но он не стал с ним спорить, подумав о том, что по сути сам все время говорит об этом же.
Леонид Федорович, первый раз убив своей рукой человека, стал оправдывать даже то, о чем раньше не мог даже думать без содрогания – убийства, издевательства и насилие. Несмотря на то, что его люди давно занимались этим, он считал себя идейным борцом с советским строем, а Организацию только ступенью к прекрасному будущему всей России. И сейчас, услышав странную оду, оправдывающую любое злодейство простым желанием не подчиняться дурной власти, он даже не заметил этого. Чабанов был рад созвучию чужих мыслей своим, поэтому предпочел сменить тему разговора.
– Сколько вы зарабатывали или получали там, за рубежом?
Приходько рассмеялся.
– Там я владел небольшой антикварной лавкой и в год получал сто – сто десять тысяч долларов дохода.
Чабанов хмыкнул:
– Неплохо для «лавки».
– Ну и здесь, моя семья не бедствовала…
– Я готов дать вам двести тысяч в год, – Леонид Федорович внимательно смотрел на бывшего разведчика, – плюс проценты от прибыли и призовые от удачных операций, которых порой набегает в несколько раз больше годового жалованья.
В глазах Приходько полыхнули искорки и в первое мгновение Чабанов не понял – удовлетворение это было или обида.
– Согласен.
– Тогда сразу же и начнем. – Он достал бумажник, вынул из него несколько фотографий Никитина, снятых в Душанбе, – меня интересует этот человек. Кто он, что делает и почему совсем недавно посетил столицу Таджикистана.
Станислав Николаевич медленно просмотрел снимки и положил их в свой карман:
– Хорошо.
Чабанов достал из кармана куртки пачку стодолларовых ассигнаций и протянул Приходько.
– Это вам на расходы, связанные с заданием. И скажите мне где и в какой валюте вы хотите получать свой заработок?
Станислав Николаевич положил деньги туда же, где уже лежали фотографии.
– Доллары, часть здесь, а часть – на счет, номер которого я передам вам во время нашей следующей встречи.
Они прекрасно поохотились. Приходько стрелял так, что Завалишину и Чабанову стало стыдно за свои промахи, но делал это без всякого азарта и удовольствия. Так же он пил коньяк и ел – спокойно и без видимого удовольствия. Тогда Леонид Федорович, уверенный в своих силах, решил напоить своего нового сотрудника После пятой бутылки коньяка, допитой втроем, генерал Завалишин медленно поднялся и, осторожно ступая, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, дошел до кушетки и, не снимая сапог, прилег. Почти тот час раздался его храп.
– Американский балет, практически, можно назвать русским, – все тем же ровными совершенно трезвым голосом Приходько продолжал начатый разговор, словно не заметил, что на одного собутыльника за столом стало меньше. – то, что сегодня в Штатах называется национальной школой хореографии, было создано знаменитым русским балетмейстером Фокиным. Он в девятнадцатом году пересек океан и открыл чуть ли ни первую в Америке балетную школу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– А может быть они своего рода политические извращенцы, – улыбнулся Леонид Федорович, – им мало царствовать, они хотят унижения, избиения, боли? Лично я, зная экономику страны, уверен, что ее тоталитарное прочтение позволит прожить Союзу еще много десятилетий. Кроме того, насколько я знаю, нашей компартии принадлежит немало имущества за рубежом. Я уверен, что и сейчас руководство ЦК вкладывает немалые деньги в банки Швейцарии и Люксембурга. Интересно было бы добраться до этих счетов?
Лицо Приходько изменилось. Он повернулся к Чабанову и тот увидел в его глазах трепещущие искорки.
– Я рад, тому что не ошибся в вас, – даже в его голосе звучали восхищение и уважение, – как же они просмотрели вас?
– Вы считаете, что было бы лучше, если бы я сейчас сидел в ЦК?
– Да нет, они бы вас туда не пустили, а вот в подмастерья, чтобы использовать мозги… Странно, похоже, что вас кто-то на небесах бережет от грязи.
Леонид Федорович остановился под могучим дубом и, положив ладони на шершавый ствол, усмехнулся:
– Это вы нынешнюю власть считаете грязью или ушедшую?
– О нынешней говорить не будем, на мой взгляд, в русской истории ей уготовано незавидное место. Видимость спасения народа от тирании КПСС через разрушение государства – этого не простит даже самый недалекий человек. Я имею в виду – предыдущую, которую сейчас называют «застойной».
Чабанов отнял руки от коры дерева и посмотрел вверх. Широкие, с пожелтевшими краями листья почти не пропускали солнца. Земля под деревом была завалена слежавшимися листьями, потерявшими цвет и скользкими от времени и вызывала неодолимое чувство гадливости. Ему показалось, что под этими влажными напластованиями живут какие-то страшные существа и стоит людям потревожить их сон, как мир содрогнется от ужаса их деяний.
– Они не только искровянили мою душу, но и руки, – голос Леонида Федоровича был полон брезгливого презрения. – Пытаясь уйти от их маразматического руководства и создать свое государство, я, незаметно для самого себя, стал не только преступником в глазах властей, но и убийцей в собственном сознании.
Разведчик с интересом взглянул на собеседника.
– Интересное признание. Признание сильного человека, но мне оно кажется несколько поверхностным. Дело в том, что сама жизнь в любом современном государстве, если ты не монах или подвижник, преступление. Система убийства и подавления личности стала такой изощренной, что человек становится преступником даже тогда, когда просто покупает еду для себя и детей; когда идет на работу, чтобы заработать деньги и прокормить семью; когда смотрит кино или наслаждается игрой актеров. Даже это, казалось бы, естественное состояние, преступно уже тем, что помогает существовать преступному государству. Вы же начали против него бой – ведь любой протест, а преступление против законов можно прочесть и как не желание им подчиняться, бунт. Это та же кровь и грязь. Но и последняя бывает разной. Я имел в виду ту, что налипает на руки, лицо и оседает в сознании человека, попавшего во власть. Я в этом дерьме вывозился по уши и сейчас думаю только о том, что оставлю своим детям и внукам – разоренную и униженную страну, полную закомплексованных своей неполноценностью людей или великую державу сильных и гордых в своем могуществе сограждан? Только поэтому я и вступаю в сражение против нынешнего режима. Сейчас, пока еще не все разрушено, может быть, можно удержаться на краю гибели. Потом, потом будет трудно. Мы – русские люди, начав что-то ломать, не можем остановиться, пока не сравняем с землей даже свои дома.
Чабанову показалось несколько высокопарным все, сказанное его собеседником, но он не стал с ним спорить, подумав о том, что по сути сам все время говорит об этом же.
Леонид Федорович, первый раз убив своей рукой человека, стал оправдывать даже то, о чем раньше не мог даже думать без содрогания – убийства, издевательства и насилие. Несмотря на то, что его люди давно занимались этим, он считал себя идейным борцом с советским строем, а Организацию только ступенью к прекрасному будущему всей России. И сейчас, услышав странную оду, оправдывающую любое злодейство простым желанием не подчиняться дурной власти, он даже не заметил этого. Чабанов был рад созвучию чужих мыслей своим, поэтому предпочел сменить тему разговора.
– Сколько вы зарабатывали или получали там, за рубежом?
Приходько рассмеялся.
– Там я владел небольшой антикварной лавкой и в год получал сто – сто десять тысяч долларов дохода.
Чабанов хмыкнул:
– Неплохо для «лавки».
– Ну и здесь, моя семья не бедствовала…
– Я готов дать вам двести тысяч в год, – Леонид Федорович внимательно смотрел на бывшего разведчика, – плюс проценты от прибыли и призовые от удачных операций, которых порой набегает в несколько раз больше годового жалованья.
В глазах Приходько полыхнули искорки и в первое мгновение Чабанов не понял – удовлетворение это было или обида.
– Согласен.
– Тогда сразу же и начнем. – Он достал бумажник, вынул из него несколько фотографий Никитина, снятых в Душанбе, – меня интересует этот человек. Кто он, что делает и почему совсем недавно посетил столицу Таджикистана.
Станислав Николаевич медленно просмотрел снимки и положил их в свой карман:
– Хорошо.
Чабанов достал из кармана куртки пачку стодолларовых ассигнаций и протянул Приходько.
– Это вам на расходы, связанные с заданием. И скажите мне где и в какой валюте вы хотите получать свой заработок?
Станислав Николаевич положил деньги туда же, где уже лежали фотографии.
– Доллары, часть здесь, а часть – на счет, номер которого я передам вам во время нашей следующей встречи.
Они прекрасно поохотились. Приходько стрелял так, что Завалишину и Чабанову стало стыдно за свои промахи, но делал это без всякого азарта и удовольствия. Так же он пил коньяк и ел – спокойно и без видимого удовольствия. Тогда Леонид Федорович, уверенный в своих силах, решил напоить своего нового сотрудника После пятой бутылки коньяка, допитой втроем, генерал Завалишин медленно поднялся и, осторожно ступая, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, дошел до кушетки и, не снимая сапог, прилег. Почти тот час раздался его храп.
– Американский балет, практически, можно назвать русским, – все тем же ровными совершенно трезвым голосом Приходько продолжал начатый разговор, словно не заметил, что на одного собутыльника за столом стало меньше. – то, что сегодня в Штатах называется национальной школой хореографии, было создано знаменитым русским балетмейстером Фокиным. Он в девятнадцатом году пересек океан и открыл чуть ли ни первую в Америке балетную школу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84