— Спасибо, — сказал я и взял печенину.
— Правда, официантам там доверять нельзя, — сказал Хэллам.
— В каком смысле? — спросил я.
— Они жульничают со счетами, — сказал Хэллам. — На прошлой неделе я обнаружил в счете хлеб и масло. — Мокрым пальцем он собрал последние крошки печенья.
В прихожей женский голос говорил:
— Сколько раз тебе повторять — никакого велосипеда? — Я не расслышал, что ответил мужской голос, но женский продолжил: — Только на улице, мы для этого и платим налоги на строительство дорог.
Хэллам сказал:
— Я никогда не ем хлеба и масла.
Я, глотнув чая, кивнул, Хэллам открыл окно и выпустил муху. Потом сказал:
— И, что интереснее всего, он знает это. — Хэллам издал смешок, как бы подчеркивая иронию жизни и слабость человеческой натуры. — И он знает это, — повторил Хэллам и вдруг неожиданно спросил меня: — А вы случайно не сидите на моем Бартоке?
Он пересчитал пластинки, будто боялся, что я мог спрятать парочку под плащом, потом собрал чашки и поставил их рядом с раковиной.
Задрав рукав, Хэллам принялся разглядывать свои большие наручные часы. Произучав их несколько секунд, он осторожно расстегнул потрепанный кожаный ремешок. Стекло часов испещряли тысячи мелких и несколько крупных царапин. Зеленые стрелки застыли на девяти пятнадцати, Хэллам поднес часы к уху.
— Сейчас двадцать минут двенадцатого, — сказал я.
Он шикнул на меня и закатил глаза, демонстрируя, с каким тщанием он прислушивается к своим молчащим часам.
Намек я понял. Хэллам открыл дверь еще до того, как я успел произнести: «Да, но я должен...»
Он шел за мной по прихожей, словно боялся, что я могу стянуть линолеум. Через верхнее окно над дверью падал свет, рисуя на каменном полу узор в духе Уильяма Морриса. На стене висел телефон-автомат с записками и старым неотправленным письмом, адресованным в налоговое управление, письмо было заткнуто за телефонные справочники. Одна из записок гласила: «Мисс Мортимер уехала по делу в Испанию». Она была написана губной помадой на обороте старого конверта.
В метре от пола на старых коричневых обоях зияли дыры. Хэллам поднял с пола консервную банку с надписью «Велосипедная аптечка» и узорами из ромашек и велосипедных колес, прищелкнул языком и поставил ее на первый том телефонного справочника.
За ручку входной двери он схватился двумя руками. На двери тоже висела записка: «Не хлопайте дверью, не будите людей». «Дейли мейл» и йогурт были на прежнем месте, с улицы доносился перезвон молочных бутылок.
Хэллам протянул мне свою безжизненную руку.
— Лучший специалист по ферментам, — сказал он.
Я кивнул.
— В мире, — сказал я, протискиваясь боком в полуоткрытую дверь.
— Дайте ему вот это, — сказал Хэллам, сунув мне в руку кусочек сахара в фирменной обертке «Лайонас».
— Семице? — тихо спросил я.
— Лошади молочника, мыслитель. Вон она. Очень добродушное животное. А если вы увидите Конфуция...
— Ладно, — прервал я его, спускаясь по ступеням на пыльную пышущую жаром мостовую.
— Боже, я же не вернул вам шиллинг, который опустил в газовый счетчик, — сказал Хэллам. В карман он при этом, правда, не полез.
— Пожертвуйте его Королевскому обществу защиты животных, — отозвался я. Хэллам кивнул. Я огляделся, Конфуция нигде не было видно.
Глава 2
Робин Джеймс Хэллам
После ухода посетителя Хэллам снова посмотрел в зеркало. Он пытался определить свой возраст.
— Сорок два, — сказал он самому себе.
Голова его еще не начала лысеть. Человек с хорошей шевелюрой выглядит моложе. Потребуется, конечно, немного подкрасить, о чем он, впрочем, задумывался не раз в последние годы, еще до того, как перед ним встала проблема новой работы. «Каштановые, — подумал он, — светло-каштановые». Чтобы не очень было заметно, нечего краситься в яркие цвета, сразу станет ясно, цвет волос не свой. Он повернул голову, стараясь разглядеть профиль. У него было худое аристократическое, типично англосаксонское лицо. Нос имел хорошо очерченные крылья, кожа плотно обтягивала скулы. Чистокровка. Он часто думал о себе как о беговой лошади. Это была приятная мысль, она легко ассоциировалась с зелеными лужайками, бегами, охотой на куропаток, балами, элегантными мужчинами и нарядными женщинами. Он любил думать о себе таким вот образом, хотя чистокровность его была сугубо чиновничьего свойства. Ему нравилось быть правительственным чиновником. Хэллам засмеялся своему отражению, его отражение ответило дружелюбно, с достоинством. Он решил рассказать это кому-нибудь у себя на службе, но не мог с уверенностью определить, кто способен понять его шутку — вокруг так много тупиц.
Хэллам возвратился к патефону. Он погладил блестящую, безупречно чистую фанерную крышку и с удовольствием отметил, как тихо она открылась; британское — значит отличное. Он выбрал пластинку из своей большой коллекции. Там были все крупнейшие композиторы двадцатого века: Стравинский, Берг, Айвс. Он выбрал одну из записей Шенберга. Маленький черный диск был безупречен — гигиеничен и чист, как... Почему в природе не существовало ничего столь же чистого, как его пластинки? Он положил пластинку на круг патефона и поставил звукосниматель на самый ее краешек. Сделано это было очень искусно. Раздалось тихое шипение, и вдруг комната наполнилась прекрасными звуками «Вариаций для духового оркестра». Он любил эту музыку. Сев на стул, он поерзал, как кошка, чтобы найти самое удобное положение. «Как кошка», — подумал он, мысль ему понравилась. Вслушиваясь в переплетающиеся нити инструментальных звучаний, он решил, что, когда музыка закончится, он закурит сигарету. Прослушав обе стороны, он подумал: вот еще раз прослушаю обе стороны, тогда и закурю. Он снова откинулся на стуле, довольный своей выдержкой.
Он часто думал о себе как о монахе. Однажды в туалете своего учреждения он услышал, как один из молодых клерков назвал его в разговоре с кем-то «старым отшельником». Ему это понравилось. Он оглядел свою келью. Каждая вещь была здесь тщательно подобрана. Он ценил качество в старомодном значении этого слова. Как он презирал людей, которые обзавелись современной модной печью, но разогревают в ней только замороженные продукты из универсама. У него же была всего только газовая горелка, но ведь самое важное — это то, что на ней готовится. Свежие деревенские яйца и ветчина — это превосходно. Он тщательно жарил их на сливочном масле, хотя к транжирам себя не причислял. Очень немногие женщины умели жарить яичницу с ветчиной. Да и остальное тоже. Он помнил одну свою квартирную хозяйку, у которой всегда разливались яичные желтки, а на белках оставались черные жженые пятнышки. Сковороду как следует вычистить не могла, только и всего. Сколько раз он ей об этом говорил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67