А сегодня наконец прямо сказал, что едет.
Куда могут его послать? На фронт? Едва ли, — такой, как он, нужен гитлеровцам в тылу. В какой-нибудь другой город на оккупированной территории? Тогда Ортель не сказал бы, что там будет «веселей», чем здесь, в этой «тыловой дыре».
Кузнецов терялся в догадках. Главное из его предположений было основано на том, что Ортель прекрасно говорит по-русски. Неужели он отправляется к нам, в наш тыл? Все эти мысли не давали Кузнецову покоя.
Спросить? Но Кузнецов взял себе за правило — самому никогда ни о чем не спрашивать.
Фон Ортель ушел.
Кузнецов посидел немного и тоже поднялся уходить. На прощание он напомнил Лиде и Майе, что очень интересуется маршрутом фон Ортеля.
Он решил зайти к Вале. Ей могло быть известно, когда приезжает Розенберг. Впрочем, он и сам знал когда — завтра.
Все чаще и чаще, идя к Вале, он ловил себя на мысли о том, что нарочно выдумывает какой-либо предлог, который оправдал бы их встречу. Вот и сегодня он собирается спросить о том, что сам хорошо знает. Просто он хочет видеть Валю, видеть ее лицо, глаза, улыбку, слышать ее голос…
И, признавшись себе в этом, он, может быть, впервые с такой остротой почувствовал, как тяжка и мучительна эта теперешняя его жизнь — закованная, как в броню, в немецкий военный мундир.
Валя подтвердила, что Альфред Розенберг приезжает завтра утром. Как и следовало ожидать, остановится он в особняке у Коха.
Они с Кузнецовым проговорили весь вечер.
Наутро Кузнецов вышел на свою очередную прогулку, но не успел сделать и нескольких шагов в направлении «Немецкой» улицы, как был остановлен. Фельджандарм-подполковник спросил у него документы, долго рассматривал их и наконец вернул.
— Мне придется просить вас, лейтенант, покинуть эту улицу. Идти можете по параллельной, — сказал он.
— Но мне нужно в рейхскомиссариат!
— Там сегодня нет приема. Нигде нет приема.
Кузнецов откозырял и свернул в переулок.
Спустя полчаса он снова был на «Немецкой» улице. Здесь уже стояли войска. По обеим сторонам улицы, вытянувшись двумя длинными цепями, лицом к тротуару и спинами к мостовой, на расстоянии пяти метров один от другого, застыли солдаты фельджандармерии. Когда раздался гул сирены, солдаты обратили к тротуару изготовленные к стрельбе автоматы. Кузнецов видел, как мимо с большой скоростью проскочило семь или восемь автомашин. Поняв, что выполнить операцию невозможно, он вернулся к себе.
Неудачными оказались и все попытки подпольщиков.
Валя Семенов пробыл в Ровно всего четыре дня. Когда он однажды сидел на лавочке у собора, два жандарма принялись его фотографировать. Семенов рассказал об этом Кузнецову и был немедленно отправлен в отряд.
— Не судьба! — часто говорил он потом с досадой.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Зиберт и фон Ортель встретились в казино на «Немецкой» улице. Уже успели смениться посетители, уже певица в третий или четвертый раз повторяла под аккомпанемент дребезжащего пианино свой коронный номер — «Я грезил о тебе», а они все сидели и не собирались уходить.
Впервые за долгое время они разговорились, что называется, по душам. То ли давнее знакомство привязало их друг к другу, то ли этот прокуренный зал, чужие лица вокруг и бесконечное «Я грезил о тебе» располагали к откровенной беседе, но они поверяли друг другу в этот вечер все, о чем в иное время предпочитали молчать.
Началось, как всегда в таких случаях, с какой-то пустячной темы, потом разговор перекинулся на другую, и незаметно они подобрались к вопросу, который обоих волновал и по которому у каждого, оказывается, давно уже было свое суждение.
— Как ты относишься к этой «курской истории» и вообще к тому, что русские наступают? — спросил фон Ортель.
Сам вопрос уже заключал в себе доверие. Упоминать о Курске и о боях на Волге можно было только в разговоре с человеком, которого хорошо знаешь.
— Как тебе сказать… — произнес Зиберт неопределенно. — Я смотрю на этот вопрос двояко. Мне кажется, что у нас и на этот раз есть довольно основательная причина носить траур… Но я не люблю траура. Я не политик и мало понимаю в этом деле, но я бы сказал… Если тебе это будет смешно, то я не обижусь… Я думаю, что есть такие исторические моменты, когда поражения имеют некоторое преимущество перед победами. Ты улыбаешься? Подожди, я не кончил мысль. Что заставит задуматься над серьезностью положения в дни победы? Ничто. Победы кружат голову. А поражения? Они заставляют думать даже меня. — Зиберт усмехнулся. — Германии нужен трезвый ум и стойкий дух, то и другое приобретается не в победах, а в поражении.
— Браво! — воскликнул фон Ортель. — Из тебя, Зиберт, вышел бы превосходный теоретик. Пока не поздно, покажись Альфреду Розенбергу, а то еще день — и он укатит в Берлин. Выскажи перед ним свои взгляды, и он возьмет тебя к себе в помощники!
— Кстати, батюшка мой был с ним когда-то довольно близок. Думаю, что и меня он вспомнил бы, если бы увидал.
— Ну да, вы ведь с ним земляки? Впрочем, говорят, что Розенберг выходец из России. Так что не ты, а скорее я его земляк.
— Ты? Ну, ты меньше всего похож на уроженца Тюмени!
— Тюмени! — засмеялся фон Ортель. — Ты знаешь, где Тюмень!
— Кажется, где-то под Москвой.
— Нет, на Урале. Даже за Уралом. Вот видишь, я все-таки знаю Россию!
— Любознательность?
— Скорее уж долг профессии.
— Ты назвал себя уроженцем России. Это тоже по долгу профессии?
— Ты довольно догадлив. Мы, однако, говорили о Курске… Видишь ли, Зиберт, я, правда, не теоретик, но в политике кое-что понимаю, и я тебе скажу: если бы фюрер нашел правильный подход к русским, эта страна давно была бы очищена и мы жили бы здесь припеваючи.
Фон Ортель выцедил рюмку ликера, налил себе следующую и продолжал:
— Что значит найти правильный подход к русским? Это значит, — он поучающе ткнул пальцем в грудь собеседника, — постичь характер народа. Тебе приходилось допрашивать русских? Если да, то заметил ли ты в них одну особенность — они не просят пощады!
— Да, я обратил внимание, — сказал Зиберт.
— Так вот, — продолжал фон Ортель, распаляясь, — этот народ не такой, чтобы с ним можно было сладить. Помнишь, я рассказывал тебе про старика, который наклеивал листовки? Он так никого и не выдал, при пытках молчал, а идя на виселицу, кричал большевистские лозунги. Что же делать с таким народом? У нас предпочитают повесить сто человек, а сто тысяч погнать на работы и дать им листовки Геббельса и Розенберга. Ты уж меня извини, но все эти теоретики и пропагандисты даром едят хлеб. Все они, вместе взятые, не стоят одного средней руки диверсанта. Нам не нужны ни листовки, ни эта рабочая сила.
— Но она — даровая! — вставил Зиберт. — Как же можно от нее отказаться!
— Вот ваша беда, господа прусские помещики!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Куда могут его послать? На фронт? Едва ли, — такой, как он, нужен гитлеровцам в тылу. В какой-нибудь другой город на оккупированной территории? Тогда Ортель не сказал бы, что там будет «веселей», чем здесь, в этой «тыловой дыре».
Кузнецов терялся в догадках. Главное из его предположений было основано на том, что Ортель прекрасно говорит по-русски. Неужели он отправляется к нам, в наш тыл? Все эти мысли не давали Кузнецову покоя.
Спросить? Но Кузнецов взял себе за правило — самому никогда ни о чем не спрашивать.
Фон Ортель ушел.
Кузнецов посидел немного и тоже поднялся уходить. На прощание он напомнил Лиде и Майе, что очень интересуется маршрутом фон Ортеля.
Он решил зайти к Вале. Ей могло быть известно, когда приезжает Розенберг. Впрочем, он и сам знал когда — завтра.
Все чаще и чаще, идя к Вале, он ловил себя на мысли о том, что нарочно выдумывает какой-либо предлог, который оправдал бы их встречу. Вот и сегодня он собирается спросить о том, что сам хорошо знает. Просто он хочет видеть Валю, видеть ее лицо, глаза, улыбку, слышать ее голос…
И, признавшись себе в этом, он, может быть, впервые с такой остротой почувствовал, как тяжка и мучительна эта теперешняя его жизнь — закованная, как в броню, в немецкий военный мундир.
Валя подтвердила, что Альфред Розенберг приезжает завтра утром. Как и следовало ожидать, остановится он в особняке у Коха.
Они с Кузнецовым проговорили весь вечер.
Наутро Кузнецов вышел на свою очередную прогулку, но не успел сделать и нескольких шагов в направлении «Немецкой» улицы, как был остановлен. Фельджандарм-подполковник спросил у него документы, долго рассматривал их и наконец вернул.
— Мне придется просить вас, лейтенант, покинуть эту улицу. Идти можете по параллельной, — сказал он.
— Но мне нужно в рейхскомиссариат!
— Там сегодня нет приема. Нигде нет приема.
Кузнецов откозырял и свернул в переулок.
Спустя полчаса он снова был на «Немецкой» улице. Здесь уже стояли войска. По обеим сторонам улицы, вытянувшись двумя длинными цепями, лицом к тротуару и спинами к мостовой, на расстоянии пяти метров один от другого, застыли солдаты фельджандармерии. Когда раздался гул сирены, солдаты обратили к тротуару изготовленные к стрельбе автоматы. Кузнецов видел, как мимо с большой скоростью проскочило семь или восемь автомашин. Поняв, что выполнить операцию невозможно, он вернулся к себе.
Неудачными оказались и все попытки подпольщиков.
Валя Семенов пробыл в Ровно всего четыре дня. Когда он однажды сидел на лавочке у собора, два жандарма принялись его фотографировать. Семенов рассказал об этом Кузнецову и был немедленно отправлен в отряд.
— Не судьба! — часто говорил он потом с досадой.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Зиберт и фон Ортель встретились в казино на «Немецкой» улице. Уже успели смениться посетители, уже певица в третий или четвертый раз повторяла под аккомпанемент дребезжащего пианино свой коронный номер — «Я грезил о тебе», а они все сидели и не собирались уходить.
Впервые за долгое время они разговорились, что называется, по душам. То ли давнее знакомство привязало их друг к другу, то ли этот прокуренный зал, чужие лица вокруг и бесконечное «Я грезил о тебе» располагали к откровенной беседе, но они поверяли друг другу в этот вечер все, о чем в иное время предпочитали молчать.
Началось, как всегда в таких случаях, с какой-то пустячной темы, потом разговор перекинулся на другую, и незаметно они подобрались к вопросу, который обоих волновал и по которому у каждого, оказывается, давно уже было свое суждение.
— Как ты относишься к этой «курской истории» и вообще к тому, что русские наступают? — спросил фон Ортель.
Сам вопрос уже заключал в себе доверие. Упоминать о Курске и о боях на Волге можно было только в разговоре с человеком, которого хорошо знаешь.
— Как тебе сказать… — произнес Зиберт неопределенно. — Я смотрю на этот вопрос двояко. Мне кажется, что у нас и на этот раз есть довольно основательная причина носить траур… Но я не люблю траура. Я не политик и мало понимаю в этом деле, но я бы сказал… Если тебе это будет смешно, то я не обижусь… Я думаю, что есть такие исторические моменты, когда поражения имеют некоторое преимущество перед победами. Ты улыбаешься? Подожди, я не кончил мысль. Что заставит задуматься над серьезностью положения в дни победы? Ничто. Победы кружат голову. А поражения? Они заставляют думать даже меня. — Зиберт усмехнулся. — Германии нужен трезвый ум и стойкий дух, то и другое приобретается не в победах, а в поражении.
— Браво! — воскликнул фон Ортель. — Из тебя, Зиберт, вышел бы превосходный теоретик. Пока не поздно, покажись Альфреду Розенбергу, а то еще день — и он укатит в Берлин. Выскажи перед ним свои взгляды, и он возьмет тебя к себе в помощники!
— Кстати, батюшка мой был с ним когда-то довольно близок. Думаю, что и меня он вспомнил бы, если бы увидал.
— Ну да, вы ведь с ним земляки? Впрочем, говорят, что Розенберг выходец из России. Так что не ты, а скорее я его земляк.
— Ты? Ну, ты меньше всего похож на уроженца Тюмени!
— Тюмени! — засмеялся фон Ортель. — Ты знаешь, где Тюмень!
— Кажется, где-то под Москвой.
— Нет, на Урале. Даже за Уралом. Вот видишь, я все-таки знаю Россию!
— Любознательность?
— Скорее уж долг профессии.
— Ты назвал себя уроженцем России. Это тоже по долгу профессии?
— Ты довольно догадлив. Мы, однако, говорили о Курске… Видишь ли, Зиберт, я, правда, не теоретик, но в политике кое-что понимаю, и я тебе скажу: если бы фюрер нашел правильный подход к русским, эта страна давно была бы очищена и мы жили бы здесь припеваючи.
Фон Ортель выцедил рюмку ликера, налил себе следующую и продолжал:
— Что значит найти правильный подход к русским? Это значит, — он поучающе ткнул пальцем в грудь собеседника, — постичь характер народа. Тебе приходилось допрашивать русских? Если да, то заметил ли ты в них одну особенность — они не просят пощады!
— Да, я обратил внимание, — сказал Зиберт.
— Так вот, — продолжал фон Ортель, распаляясь, — этот народ не такой, чтобы с ним можно было сладить. Помнишь, я рассказывал тебе про старика, который наклеивал листовки? Он так никого и не выдал, при пытках молчал, а идя на виселицу, кричал большевистские лозунги. Что же делать с таким народом? У нас предпочитают повесить сто человек, а сто тысяч погнать на работы и дать им листовки Геббельса и Розенберга. Ты уж меня извини, но все эти теоретики и пропагандисты даром едят хлеб. Все они, вместе взятые, не стоят одного средней руки диверсанта. Нам не нужны ни листовки, ни эта рабочая сила.
— Но она — даровая! — вставил Зиберт. — Как же можно от нее отказаться!
— Вот ваша беда, господа прусские помещики!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135