– Как ты могла? Как ты могла? – Он помотал головой, точно надеясь, что наваждение вот-вот развеется, девушка исчезнет, подобно призраку-инкубу, вызванному сладострастием спящего, и вновь вернется мир и покой в его душу. – Как ты могла?..
В ответ она лишь улыбнулась, приоткрыв пухлые губки, и, призывно качнув бедрами, обвила руками его плечи. Он с силой оторвал ее от себя.
– Да будешь ты говорить, в конце концов?! – Он почти кричал, не думая об опасности. – Ты хоть соображаешь, что натворила?
Глаза ее, черные во мраке ночи, влажно блеснули, распахнувшись широко и невинно.
– Я хотела видеть тебя, мой господин… Я не могла больше ждать. – Тонкими пальчиками она принялась поглаживать его грудь, испещренную давними шрамами. – Ты прекрасен, мой господин! Я не видела никого, кто мог бы сравниться с тобой…
Валерий ощутил внезапную растерянность. Он был уверен, что, когда пройдет изначальный порыв и ужас происшедшего дойдет до нее, девушка будет раздавлена ужасом содеянного, возможно даже, примется осыпать его попреками, – он не был готов к этой нежности, восторженному преклонению и лучащимся счастьем глазам в зыбком лунном свете. Он не мог поверить, что подобное возможно в действительности… однако девушка была здесь, перед ним, она улыбалась маняще, ласкала его и, похоже, не ощущала и тени раскаяния.
Она вела себя подобно восточной одалиске, – однако подобное немыслимо было здесь, в Аквилонии, и уж тем более, со стороны наследницы знатного рода! Валерий не в силах был поверить собственным глазам.
– Но как ты могла? – прошептал он слабо. – Сюда могли войти, увидеть тебя! Ты хоть понимаешь, что погубила себя безвозвратно, что, отдавшись мне, лишила себя будущего! – У него мелькнула мысль, что подобным способом девушка могла пытаться принудить его к браку, – однако тут он решил сразу поставить ее на место. – Я весьма тронут твоим даром, но ты должна понимать…
Она не дала ему договорить, приложив ко рту теплые пальчики, затем пробормотала сонно, едва слышно, так что Валерию пришлось склониться к самым ее губам:
– Это не имеет никакого значения. Ты – мое будущее и вся жизнь, господин мой. Другой у меня нет и не нужно…
Обескураженный, Валерий разжал руки, и девушка, поспешив воспользоваться этим, прижалась к его груди. Ее тело было душистым, манящим… Он сделал последнюю попытку:
– Но Релата – разве ты не понимаешь?..
– Я понимаю одно! – Со звенящим грудным смехом она опустила руку, и к стыду и ужасу своему Валерий осознал, что плоть его вновь желает ее. – Я понимаю, что мой господин рад мне!
Валерий отпрянул. Она попыталась удержать его – но он отстранился в смятении.
– Нет, уходи, прошу тебя! – Он готов был встать на колени, лишь бы она наконец ушла. Ужасные картины врывающихся в опочивальню братьев Релаты, с самим бароном во главе; королевского суда, осуждения и ссылки пронеслись у него в голове. Ведь он даже не любил эту женщину! В отчаянии Валерий помотал головой. Дурной сон! Наваждение! Он не знал, что и делать. Только одна мысль растерянной птицей кружилась, не давая покоя: «Ну почему именно я? Почему это со мной?»
Это было странно, ведь Валерий Шамарский, принц и воин, никогда не был трусом. Подобного упрека даже враг не осмелился бы бросить ему. Однако сейчас им овладел слепой ужас – и он бессилен был противостоять ему.
– Уходи! – взмолился он, падая на жесткий стул. Релата склонила голову с покорным вздохом – длинные волосы шелковой волной легли на грудь.
– Если мой господин гонит меня – я уйду. Но вернусь, когда он вновь пожелает того.
Никогда! Никогда! Это крик готов был сорваться с уст Валерия, но он заставил себя сдержаться, мертвенным взглядом следя, как поднимает Релата с пола свое воздушное одеяние, как накидывает на плечи разорванную ткань, что скорее обнажала, чем скрывала стройное тело… Она двигалась легко, точно тень. Ему вновь вспомнились искусители инкубы, и холодная дрожь пронзила все тело. Он даже не поднялся проводить ее.
Она ушла без единого взгляда, гордо вздернув подбородок, точно королева, выполнившая свой долг, и Валерий вдруг ощутил неясное унижение и досаду, – словно в бою показал врагу спину или оставил безнаказанным оскорбление. Страх перед будущим отступил, как и стыд за содеянное, сменившись горечью и отупением. Почему-то ему казалось, будто судьба жестоко подшутила над ним; будто, сам того не подозревая, он вновь сделался игрушкой в руках богов… Это были тяжелые, неразумные мысли, – но еще хуже ему сделалось, когда он обнаружил, что неутоленное его возбуждение так и не улеглось, и разгоряченная страстью плоть по-прежнему требует своего.
Грязно, по-солдатски выругавшись, как не ругался он с самого Хаурана, принц Шамарский прошел в опочивальню и рухнул ничком на неразобранную постель, как пал бы грудью на меч. Забытье, несущее облегчение, наконец укрыло его.
– Где ты была, проклятая шлюха?
Видят боги, он не собирался говорить этого! Никогда прежде, в самых смелых своих мечтах, в самых грязных помышлениях, Ораст не мог представить себе, что язык его повернется обратиться с подобными речами к той, что была для него всех дороже. Но он так измучался, ожидая ее…
Он думал, что сойдет с ума. Сперва, когда ворвался в ее покои, дабы пасть ниц пред властительницей ночей своих, сознаться во всем, вымолить прощение, – и не обнаружив ее там. Он попытался убедить себя, что время еще не столь позднее, что она могла задержаться внизу со слугами, или у постели Тиберия. Самые безумные видения вызывал он в своем воображении, – и все же, сколь ни велики были его способности к самообману, и они оказались небезграничны. В глубокой ночи, к часу, когда из внутреннего двора до укромной галереи поблизости от покоев Релаты, где укрылся жрец, страшась пропустить миг ее возвращения, донесся звон стали и заспанные, ворчливые голоса стражников, вышедших сменить караул у ворот, Ораст вынужден был сказать себе правду. Сбывались худшие его опасения.
На миг у него мелькнула мысль уйти. Скрыться, вернуться в свои покои, пока его не застали прячущимся здесь, в недостойной близости от опочивальни дочери барона, – но соображения безопасности и приличий не способны были оказать на жреца действие, достаточное для того, чтобы заставить его сдвинуться с места. С упорством безумия он продолжал нести стражу во тьме коридора. В эти часы он впервые по-настоящему ощутил – как не чувствовал даже в ту страшную ночь перед казнью, – как покидает человека рассудок, превращая его в животное, движимое лишь яростью и отчаянием, как сгорает в огне ревности душа и все, что в ней есть возвышенного и чистого. Он был весь вожделение и злоба, когда услыхал наконец легкие шаги на лестнице, и поджался, подобно ночному хищнику, готовясь к броску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120