Отныне он становился сам себе судьей.
В Москве он часто скучал по дому, по семье и много раз представлял встречу после разлуки — прежде он никогда так долго не отлучался от близких; но после аудиенции у «Отца» вмиг сместились все ценности, доселе святые для него: дом, семья, дети. Душа его ликовала не от встречи с родными, детьми, женой, родовой усадьбой, он все еще пребывал на пятом этаже белоснежного здания на берегу Анхора и ощущал на плече надежную руку Верховного. Чувство это было так сильно, будоражило его, что он не находил себе места в доме, не мог дождаться вечера. Как только стемнело, он направился в мечеть. С муллой у него давно сложились добрые отношения; секретарь райкома хотя и не афишировал связи, но помогал мечети щедро. Он уяснил, что ислам проповедует в принципе то же, что и райком, — покорность, терпение, и обещания их почти совпадали: если ислам сулил рай в загробной жизни, то райком ориентировал народ на светлое будущее. Проще говоря, два духовных наставника понимали друг друга с полуслова.
Мулла удивился и позднему визиту, и той взволнованности, которую тотчас угадал в первом мусульманине района, как он иногда говорил своим верующим, поддерживая авторитет власти. Следуя восточным традициям, он хотел пригласить гостя в сад, где служки тотчас кинулись накрывать дастархан, но Коротышка перебил его:
— Домулла, душа горит, сначала я хочу поклясться на Коране в верности одному человеку, а уж потом сяду с вами за ваш щедрый стол и со спокойным сердцем побеседую, как прежде.
Мулла дал знак, чтобы принесли Коран. Как только подали священную книгу, он спросил:
— Вас заставляют присягать на верность обстоятельства или вы это делаете по внутреннему убеждению, по голосу вашей совести?
— По зову сердца, — ответил Тилляходжаев, волнуясь.
— Прекрасно, Аллах не любит насильственных клятв.
Аспирант, припав на колено, поклялся верой и правдой служить человеку, тепло чьей руки он еще ощущал на плече.
В тот день и произошло его невольное отчуждение от семьи: нет, он не снимал с себя обычно принятых обязательств — кормить, обувать, одевать, заботиться о ее благах; но мучиться виной, терзаться из-за каких-то поступков он считал ниже своего предназначения на земле.
…Наверное, он бы еще долго вспоминал и о молодой Шарофат, и о Москве, и о тех далеких годах, когда впервые стали называть его за глаза Наполеоном, но раздался телефонный звонок, и обкомовский шеф-повар доложил, что все упаковано в лучшем виде и размещено в машине. Звонок вырвал из приятных видений, и Анвар Абидович, моментально наполнявшийся раздражением и злобой, зачастую беспричинно, бросил трубку и даже не поблагодарил повара, хотя ценил в нем умение, а главное, доскональное знание его вкуса.
Положив трубку красного телефона, он поднял трубку белого и, услышав голос Шарофат, буркнул:
— Выезжаю…
Шарофат, привыкшая к неожиданным перепадам его настроения, необузданным, диким страстям, не удивилась тому, что всего полчаса назад он ворковал как влюбленный юноша, а сейчас говорил раздраженно.
В расшитом золотом ярком атласном халате, с резвящимся драконом на спине, Шарофат подошла к зеркалу и, поправляя тщательно уложенную прическу, заметила седой волосок, но убирать не стала, с грустью подумала — еще один. Оглядев себя внимательно, уже в который раз, чуть-чуть подрумянила щеки и слегка надушилась его любимыми духами «Черная магия», — других он не признавал и дарил ей целыми упаковками, по двенадцать коробок сразу. Добавив последние штрихи к макияжу, поспешила к двери, знала, что больше всего на свете Тилляходжаев не любил ждать. Ни минуты! Прямо-таки взбалмошный и капризный ребенок — вынь да положь сию секунду — хочу, и все! Однажды, — она уже была замужем, — он учинил грандиозный скандал: очень хотел ее видеть, а ее не оказалось дома, ходила к подружке читать новые стихи. Вот тогда, в бешенстве, он поставил ей жесткие условия: отныне и навеки всегда быть дома, никуда не отлучаться, чтобы он мог найти ее при первом желании. Относительную свободу она получала в те дни, когда он отсутствовал — уезжал на совещания в столицу республики или в командировки по области.
Тогда же он и распорядился насчет прямого телефона. Для человека, не знавшего Наполеона близко, подобное требование показалось бы абсурдным, но Шарофат-то знала: для исполнения своих прихотей он не остановится ни перед чем. Год от года он становился все необузданнее. Помнится, однажды, во время пленума обкома партии, раздался вдруг звонок по прямому телефону. Шарофат решила, что звонок ошибочный, — по местному телевидению как раз транслировали передачу из актового зала обкома, и пять минут назад она видела любовника в президиуме. Нет, звонил он сам, говорил ласково, нежно, Шарофат даже насторожилась, не разыгрывает ли ее кто, и спросила:
— А как же пленум?
Он ответил, что сделал главное выступление, а сейчас часа полтора будут содоклады, затем прения — скукота, в общем, ему очень захотелось ее увидеть.
— Приезжай немедленно, машину я уже выслал, у потайного входа тебя будет ждать Юсуф.
Через десять минут она была у него в комнате отдыха, куда долетал шум аплодисментов с идеологического пленума. В тот день Шарофат никак не могла настроиться на серьезный лад, все повторяла: «Без тебя пройдет такое важное мероприятие», — на что он снисходительно отвечал: «Ну и что? Цезарь позволял себе и не такое. А я чем хуже него? Да и резолюция пленума уже неделю назад готова». К прениям он успел вернуться в зал и даже выступил страстно с заключительной речью о моральном облике коммуниста. Нет, ждать он не любил… Едва Шарофат вышла на открытую веранду коттеджа, как подъехала машина.
— Что чернее тучи? Кто огорчил эмира Заркента? — спросила ласково Шарофат, принимая в прихожей тонкий летний пиджак; к одежде он был неравнодушен, хотя уверял, что вещизмом заразился именно от нее.
— Всегда найдется какой-нибудь подлец, который если не с утра, то к обеду уж точно испортит настроение, — завелся сразу Коротышка. — Ты, конечно, слыхала про Махмудова, — в области самый известный район…
— Конечно, слыхала. Кто же у нас не знает Купыр-Пулата, уважаемый человек…
— И ты туда же… уважаемый… — едко передразнил Коротышка. — Так вот, твой Пулат-Купыр, или как его там прозывают, оказывается, сын врага народа, скрыл от партии свое социальное происхождение, столько лет прятался… Ну и люди пошли, так и норовят к партии примазаться…
Шарофат удивленно посмотрела на пышущего гневом любовника, затем поняв, что тот не шутит, начала так смеяться, что выронила из рук пиджак.
Смеялась Шарофат красиво, кокетливо запрокинув голову, придерживая полы разъезжавшегося атласного китайского халата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
В Москве он часто скучал по дому, по семье и много раз представлял встречу после разлуки — прежде он никогда так долго не отлучался от близких; но после аудиенции у «Отца» вмиг сместились все ценности, доселе святые для него: дом, семья, дети. Душа его ликовала не от встречи с родными, детьми, женой, родовой усадьбой, он все еще пребывал на пятом этаже белоснежного здания на берегу Анхора и ощущал на плече надежную руку Верховного. Чувство это было так сильно, будоражило его, что он не находил себе места в доме, не мог дождаться вечера. Как только стемнело, он направился в мечеть. С муллой у него давно сложились добрые отношения; секретарь райкома хотя и не афишировал связи, но помогал мечети щедро. Он уяснил, что ислам проповедует в принципе то же, что и райком, — покорность, терпение, и обещания их почти совпадали: если ислам сулил рай в загробной жизни, то райком ориентировал народ на светлое будущее. Проще говоря, два духовных наставника понимали друг друга с полуслова.
Мулла удивился и позднему визиту, и той взволнованности, которую тотчас угадал в первом мусульманине района, как он иногда говорил своим верующим, поддерживая авторитет власти. Следуя восточным традициям, он хотел пригласить гостя в сад, где служки тотчас кинулись накрывать дастархан, но Коротышка перебил его:
— Домулла, душа горит, сначала я хочу поклясться на Коране в верности одному человеку, а уж потом сяду с вами за ваш щедрый стол и со спокойным сердцем побеседую, как прежде.
Мулла дал знак, чтобы принесли Коран. Как только подали священную книгу, он спросил:
— Вас заставляют присягать на верность обстоятельства или вы это делаете по внутреннему убеждению, по голосу вашей совести?
— По зову сердца, — ответил Тилляходжаев, волнуясь.
— Прекрасно, Аллах не любит насильственных клятв.
Аспирант, припав на колено, поклялся верой и правдой служить человеку, тепло чьей руки он еще ощущал на плече.
В тот день и произошло его невольное отчуждение от семьи: нет, он не снимал с себя обычно принятых обязательств — кормить, обувать, одевать, заботиться о ее благах; но мучиться виной, терзаться из-за каких-то поступков он считал ниже своего предназначения на земле.
…Наверное, он бы еще долго вспоминал и о молодой Шарофат, и о Москве, и о тех далеких годах, когда впервые стали называть его за глаза Наполеоном, но раздался телефонный звонок, и обкомовский шеф-повар доложил, что все упаковано в лучшем виде и размещено в машине. Звонок вырвал из приятных видений, и Анвар Абидович, моментально наполнявшийся раздражением и злобой, зачастую беспричинно, бросил трубку и даже не поблагодарил повара, хотя ценил в нем умение, а главное, доскональное знание его вкуса.
Положив трубку красного телефона, он поднял трубку белого и, услышав голос Шарофат, буркнул:
— Выезжаю…
Шарофат, привыкшая к неожиданным перепадам его настроения, необузданным, диким страстям, не удивилась тому, что всего полчаса назад он ворковал как влюбленный юноша, а сейчас говорил раздраженно.
В расшитом золотом ярком атласном халате, с резвящимся драконом на спине, Шарофат подошла к зеркалу и, поправляя тщательно уложенную прическу, заметила седой волосок, но убирать не стала, с грустью подумала — еще один. Оглядев себя внимательно, уже в который раз, чуть-чуть подрумянила щеки и слегка надушилась его любимыми духами «Черная магия», — других он не признавал и дарил ей целыми упаковками, по двенадцать коробок сразу. Добавив последние штрихи к макияжу, поспешила к двери, знала, что больше всего на свете Тилляходжаев не любил ждать. Ни минуты! Прямо-таки взбалмошный и капризный ребенок — вынь да положь сию секунду — хочу, и все! Однажды, — она уже была замужем, — он учинил грандиозный скандал: очень хотел ее видеть, а ее не оказалось дома, ходила к подружке читать новые стихи. Вот тогда, в бешенстве, он поставил ей жесткие условия: отныне и навеки всегда быть дома, никуда не отлучаться, чтобы он мог найти ее при первом желании. Относительную свободу она получала в те дни, когда он отсутствовал — уезжал на совещания в столицу республики или в командировки по области.
Тогда же он и распорядился насчет прямого телефона. Для человека, не знавшего Наполеона близко, подобное требование показалось бы абсурдным, но Шарофат-то знала: для исполнения своих прихотей он не остановится ни перед чем. Год от года он становился все необузданнее. Помнится, однажды, во время пленума обкома партии, раздался вдруг звонок по прямому телефону. Шарофат решила, что звонок ошибочный, — по местному телевидению как раз транслировали передачу из актового зала обкома, и пять минут назад она видела любовника в президиуме. Нет, звонил он сам, говорил ласково, нежно, Шарофат даже насторожилась, не разыгрывает ли ее кто, и спросила:
— А как же пленум?
Он ответил, что сделал главное выступление, а сейчас часа полтора будут содоклады, затем прения — скукота, в общем, ему очень захотелось ее увидеть.
— Приезжай немедленно, машину я уже выслал, у потайного входа тебя будет ждать Юсуф.
Через десять минут она была у него в комнате отдыха, куда долетал шум аплодисментов с идеологического пленума. В тот день Шарофат никак не могла настроиться на серьезный лад, все повторяла: «Без тебя пройдет такое важное мероприятие», — на что он снисходительно отвечал: «Ну и что? Цезарь позволял себе и не такое. А я чем хуже него? Да и резолюция пленума уже неделю назад готова». К прениям он успел вернуться в зал и даже выступил страстно с заключительной речью о моральном облике коммуниста. Нет, ждать он не любил… Едва Шарофат вышла на открытую веранду коттеджа, как подъехала машина.
— Что чернее тучи? Кто огорчил эмира Заркента? — спросила ласково Шарофат, принимая в прихожей тонкий летний пиджак; к одежде он был неравнодушен, хотя уверял, что вещизмом заразился именно от нее.
— Всегда найдется какой-нибудь подлец, который если не с утра, то к обеду уж точно испортит настроение, — завелся сразу Коротышка. — Ты, конечно, слыхала про Махмудова, — в области самый известный район…
— Конечно, слыхала. Кто же у нас не знает Купыр-Пулата, уважаемый человек…
— И ты туда же… уважаемый… — едко передразнил Коротышка. — Так вот, твой Пулат-Купыр, или как его там прозывают, оказывается, сын врага народа, скрыл от партии свое социальное происхождение, столько лет прятался… Ну и люди пошли, так и норовят к партии примазаться…
Шарофат удивленно посмотрела на пышущего гневом любовника, затем поняв, что тот не шутит, начала так смеяться, что выронила из рук пиджак.
Смеялась Шарофат красиво, кокетливо запрокинув голову, придерживая полы разъезжавшегося атласного китайского халата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58