Смех хозяйки дома сбил Коротышку с толку, и он, внезапно успокоившись, спросил мирно:
— Я сказал что-нибудь веселое, милая? — случались у него и такие переходы, не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез. Шарофат подошла к нему, обняла нежно:
— Если бы ты мог видеть и слышать себя со стороны, наверное, умер бы со смеху! Ты пылал таким праведным гневом, никакому Смоктуновскому такое не удалось бы…
— Да, я как коммунист искренне возмущен! Таким, как Махмудов, не место в наших рядах! — завелся Коротышка вновь. Шарофат, сдерживая смех, пояснила:
— Анварджан, ну ладно, Пулат-Купыр — чужеродный элемент, сын классового врага, но ведь и ты не простого происхождения, об этом все знают. Тилляходжаевы — знатный род, белая кость, дворяне, так сказать, князья — да за эту родословную я и полюбила тебя девчонкой.
— И правда, как-то о себе не подумал, — на мгновенье растерялся Коротышка, но тут же нашелся: — Но я ведь специально не скрывал от партии своего происхождения, и моего отца не расстреляли как врага народа, — слава Аллаху, умер в прошлом году в своей постели. И вообще — Тилляходжаевы есть Тилляходжаевы, нашла с кем сравнивать, не Махмудовы же должны править в Заркенте! — запетушился секретарь обкома.
— Успокойся, милый, успокойся! Ну что разволновался из-за таких пустяков? Шарофат вновь обняла его и стала целовать, она знала, как его отвлечь, чувствовала свою силу над ним.
И в ту же секунду мысли о Махмудове отлетели куда-то в сторону, показались ему мелкими, несущественными, у него вырвался стон, очень похожий на звериный рык, и, забыв обо всем, он легко поднял Шарофат на руки и понес через просторный зал в спальню.
Напрасно Шарофат отбивалась, кричала в притворном ужасе об обеде, о корзинах, что стоят, остывая, на веранде, — Наполеон ничего не слышал…
Через полчаса он вспомнил об обеде и теперь уже сам сказал о корзинах на веранде. Шарофат легко спрыгнула с высокой кровати красного дерева, очень похожей на корабль, они и называли его шутя — наш корвет. Взбитые простыни, белые подушки, легкое стеганое одеяло из белого атласа издали и впрямь напоминали опавшие паруса старинного корвета.
Шарофат накинула на себя заранее заготовленный кружевной пеньюар и, чувствуя, что он любуется ею, чуть задержалась у трельяжа, поправляя волосы, потом вернулась к кровати:
— Потерпи немножко, через десять минут я освобожу ванную, ты ведь знаешь, у нас, бедных, только одна ванная…
Коротышка понял ее скрытый намек: пора менять коттедж на более современный, комфортабельный, такой, в котором он жил сам. «Я имею две ванных комнаты — так у меня шестеро детей, и еще твои родители живут со мной», — чуть не взорвался он от несправедливости, но сдержался, потому что посмотрел ей вслед…
Шарофат по-прежнему выглядела прекрасно, — Москва пошла ей на пользу: знала, как сохранить себя, не переедала, частенько сидела на диете, порою даже голодала, говорила — я устраиваю разгрузочные дни. Занималась гимнастикой, а вот теперь увлеклась еще аэробикой. Отчего бы не заниматься собой, времени на это было предостаточно: «Я творческий работник, поэтесса, на вольных хлебах», — говорила она новым знакомым гордо. Лихо водила машину, смущая местное бесправное ГАИ. В Москве ей однажды пришлось сделать от него аборт, оперировали поспешно, на дому, и детей у нее не было. Но о давнем аборте никто не знал, и подруги даже жалели ее.
— Аллах ее покарал, — не раз в сердцах Халима бросала, догадывавшаяся о связи сестры с мужем.
Но с годами семья, быт, дети, давнее отчуждение мужа стушевали боль Халимы, она махнула на все рукой и жила только детьми.
Наполеона тянуло к Шарофат, как ни к какой другой женщине, хотя навязывались ему в постоянные любовницы и молодые карьеристки из комсомола, облисполкома, профсоюзов, но он читал их мысли наперед. Чувствовал он и тягу к себе Шарофат, с ним она была счастлива, он доставлял ей наслаждение, его не обманешь. Он понимал, что в их страсти таилось что-то патологическое, обоюдно патологическое, как объяснил ему один приятель, известный врач-психиатр, которому он очень доверял. Наверное, это и впрямь была патология; однажды Шарофат рассказала, как еще сопливой школьницей, в неполных четырнадцать лет, когда ночевала у сестры в доме, прокрадывалась по ночам к порогу их спальни и как волновал ее каждый вздох, каждый шорох из-за двери.
Услышав, что шум воды в ванной стих, поднялся и Анвар Абидович. В просторной спальне у Шарофат и ее мужа, Хакима Нурматова, у каждого был свой личный гардероб. Шестистворчатый полированный шкаф Хакима занимал стену слева; по мусульманским обычаям, предписанным шариатом, именно с этой стороны должен спать муж. Вспомнил он из шариата еще одну любопытную заповедь: если простолюдин женится на женщине из рода ходжи, что бывает крайне редко, то каждую ночь он должен проползти под одеялом под ногами жены и только тогда имеет право лечь рядом с ней. Вот что значит принадлежность к роду ходжи!
Он распахнул створку знакомого шкафа, отыскивая какой-нибудь халат, и от удивления присвистнул:
— Охо, сколько за месяц нанесли! — Он давно уже не был у Шарофат — дела, дела, комиссии, командировки.
Выбрал халат, похожий на тот, в котором встретила его Шарофат, только золотые драконы паслись на черном атласе, особенно понравился ему тяжелый, витой шелковый пояс, — словно золотой цепью опоясывался.
Обилию халатов Тилляходжаев не удивился, да и в шкафу явно висели лучшие из лучших, а сколько их сложено где-нибудь в углу, сотни, — такая же ситуация у него самого дома. А куда деться? По народной традиции, везде, куда ни попадешь, норовят надеть чапан или халат, а уж начальника областного ОБХСС порою в день в три халата облачают.
Коротышка завязал пояс с кистями, оглядел себя внимательно, как и Шарофат, в зеркале и, довольный, засунул руки в карманы… и тут же моментально вытащил их: в каждой руке у него поблескивала золотая монета, царский червонец. Он знал, что по нынешнему курсу цена монетки тысяча рублей.
— Хитер свояк! И он, значит, золото решил солить… — И тут же неожиданно вспылил: — А что же он мне, своему родственнику и покровителю, носит грязные бумажки?! Приедет, разберусь…
Секунду он раздумывал, как поступить с монетами; оставить их в кармане — такое ему и в голову не пришло. И вдруг он сообразил: улыбнувшись, по дороге в ванную заглянул на кухню, где Шарофат уже начинала хлопотать насчет обеда. Подошел к ней тихо, ласково погладил по спине, проворковал:
— Вот тебе, голубушка, от меня подарок, — и разжал перед ничего не понимающей Шарофат пухлую ладошку.
У Шарофат руки оказались в масле; Коротышка опустил монеты ей в карман и, насвистывая, довольный, что отделался за счет ее мужа, направился принять душ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Я сказал что-нибудь веселое, милая? — случались у него и такие переходы, не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез. Шарофат подошла к нему, обняла нежно:
— Если бы ты мог видеть и слышать себя со стороны, наверное, умер бы со смеху! Ты пылал таким праведным гневом, никакому Смоктуновскому такое не удалось бы…
— Да, я как коммунист искренне возмущен! Таким, как Махмудов, не место в наших рядах! — завелся Коротышка вновь. Шарофат, сдерживая смех, пояснила:
— Анварджан, ну ладно, Пулат-Купыр — чужеродный элемент, сын классового врага, но ведь и ты не простого происхождения, об этом все знают. Тилляходжаевы — знатный род, белая кость, дворяне, так сказать, князья — да за эту родословную я и полюбила тебя девчонкой.
— И правда, как-то о себе не подумал, — на мгновенье растерялся Коротышка, но тут же нашелся: — Но я ведь специально не скрывал от партии своего происхождения, и моего отца не расстреляли как врага народа, — слава Аллаху, умер в прошлом году в своей постели. И вообще — Тилляходжаевы есть Тилляходжаевы, нашла с кем сравнивать, не Махмудовы же должны править в Заркенте! — запетушился секретарь обкома.
— Успокойся, милый, успокойся! Ну что разволновался из-за таких пустяков? Шарофат вновь обняла его и стала целовать, она знала, как его отвлечь, чувствовала свою силу над ним.
И в ту же секунду мысли о Махмудове отлетели куда-то в сторону, показались ему мелкими, несущественными, у него вырвался стон, очень похожий на звериный рык, и, забыв обо всем, он легко поднял Шарофат на руки и понес через просторный зал в спальню.
Напрасно Шарофат отбивалась, кричала в притворном ужасе об обеде, о корзинах, что стоят, остывая, на веранде, — Наполеон ничего не слышал…
Через полчаса он вспомнил об обеде и теперь уже сам сказал о корзинах на веранде. Шарофат легко спрыгнула с высокой кровати красного дерева, очень похожей на корабль, они и называли его шутя — наш корвет. Взбитые простыни, белые подушки, легкое стеганое одеяло из белого атласа издали и впрямь напоминали опавшие паруса старинного корвета.
Шарофат накинула на себя заранее заготовленный кружевной пеньюар и, чувствуя, что он любуется ею, чуть задержалась у трельяжа, поправляя волосы, потом вернулась к кровати:
— Потерпи немножко, через десять минут я освобожу ванную, ты ведь знаешь, у нас, бедных, только одна ванная…
Коротышка понял ее скрытый намек: пора менять коттедж на более современный, комфортабельный, такой, в котором он жил сам. «Я имею две ванных комнаты — так у меня шестеро детей, и еще твои родители живут со мной», — чуть не взорвался он от несправедливости, но сдержался, потому что посмотрел ей вслед…
Шарофат по-прежнему выглядела прекрасно, — Москва пошла ей на пользу: знала, как сохранить себя, не переедала, частенько сидела на диете, порою даже голодала, говорила — я устраиваю разгрузочные дни. Занималась гимнастикой, а вот теперь увлеклась еще аэробикой. Отчего бы не заниматься собой, времени на это было предостаточно: «Я творческий работник, поэтесса, на вольных хлебах», — говорила она новым знакомым гордо. Лихо водила машину, смущая местное бесправное ГАИ. В Москве ей однажды пришлось сделать от него аборт, оперировали поспешно, на дому, и детей у нее не было. Но о давнем аборте никто не знал, и подруги даже жалели ее.
— Аллах ее покарал, — не раз в сердцах Халима бросала, догадывавшаяся о связи сестры с мужем.
Но с годами семья, быт, дети, давнее отчуждение мужа стушевали боль Халимы, она махнула на все рукой и жила только детьми.
Наполеона тянуло к Шарофат, как ни к какой другой женщине, хотя навязывались ему в постоянные любовницы и молодые карьеристки из комсомола, облисполкома, профсоюзов, но он читал их мысли наперед. Чувствовал он и тягу к себе Шарофат, с ним она была счастлива, он доставлял ей наслаждение, его не обманешь. Он понимал, что в их страсти таилось что-то патологическое, обоюдно патологическое, как объяснил ему один приятель, известный врач-психиатр, которому он очень доверял. Наверное, это и впрямь была патология; однажды Шарофат рассказала, как еще сопливой школьницей, в неполных четырнадцать лет, когда ночевала у сестры в доме, прокрадывалась по ночам к порогу их спальни и как волновал ее каждый вздох, каждый шорох из-за двери.
Услышав, что шум воды в ванной стих, поднялся и Анвар Абидович. В просторной спальне у Шарофат и ее мужа, Хакима Нурматова, у каждого был свой личный гардероб. Шестистворчатый полированный шкаф Хакима занимал стену слева; по мусульманским обычаям, предписанным шариатом, именно с этой стороны должен спать муж. Вспомнил он из шариата еще одну любопытную заповедь: если простолюдин женится на женщине из рода ходжи, что бывает крайне редко, то каждую ночь он должен проползти под одеялом под ногами жены и только тогда имеет право лечь рядом с ней. Вот что значит принадлежность к роду ходжи!
Он распахнул створку знакомого шкафа, отыскивая какой-нибудь халат, и от удивления присвистнул:
— Охо, сколько за месяц нанесли! — Он давно уже не был у Шарофат — дела, дела, комиссии, командировки.
Выбрал халат, похожий на тот, в котором встретила его Шарофат, только золотые драконы паслись на черном атласе, особенно понравился ему тяжелый, витой шелковый пояс, — словно золотой цепью опоясывался.
Обилию халатов Тилляходжаев не удивился, да и в шкафу явно висели лучшие из лучших, а сколько их сложено где-нибудь в углу, сотни, — такая же ситуация у него самого дома. А куда деться? По народной традиции, везде, куда ни попадешь, норовят надеть чапан или халат, а уж начальника областного ОБХСС порою в день в три халата облачают.
Коротышка завязал пояс с кистями, оглядел себя внимательно, как и Шарофат, в зеркале и, довольный, засунул руки в карманы… и тут же моментально вытащил их: в каждой руке у него поблескивала золотая монета, царский червонец. Он знал, что по нынешнему курсу цена монетки тысяча рублей.
— Хитер свояк! И он, значит, золото решил солить… — И тут же неожиданно вспылил: — А что же он мне, своему родственнику и покровителю, носит грязные бумажки?! Приедет, разберусь…
Секунду он раздумывал, как поступить с монетами; оставить их в кармане — такое ему и в голову не пришло. И вдруг он сообразил: улыбнувшись, по дороге в ванную заглянул на кухню, где Шарофат уже начинала хлопотать насчет обеда. Подошел к ней тихо, ласково погладил по спине, проворковал:
— Вот тебе, голубушка, от меня подарок, — и разжал перед ничего не понимающей Шарофат пухлую ладошку.
У Шарофат руки оказались в масле; Коротышка опустил монеты ей в карман и, насвистывая, довольный, что отделался за счет ее мужа, направился принять душ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58