..
— Говорю же, большим человеком стал. Скажите, что случилось нечто чрезвычайное.
— А оно действительно случилось?
— Кузьма Прутков сказал... Не шути с женщинами. Эти шутки глупы и неприличны. Вот я и не шучу.
— Ну, что ж..:, — секретарша вошла в кабинет Сысцова и тут же вышла обратно. — Входите, Павел Николаевич. Только недолго, у него сегодня встреча с избирателями.
Пафнутьев молча кивнул, сделал широкий шаг к двери, рывком распахнул ее, тут же толкнул следующую дверь. Он словно нарочно совершал действия, после которых уже нельзя было отступить, передумать, переиграть. Впрочем, все последние дни, а то и весь последний год он совершал именно такие действия — каждый раз сжигая за собой мост, обрушивая тропинку, заваривая намертво дверь, в которую только что проник...
Сысцов сидел у журнального столика и пил чай. Кружочек лимона золотисто светился на солнце в чайном стакане, придавая всей сцене теплоту и почти домашний уют.
— Входи, Павел Николаевич, — Сысцов царственно махнул рукой, приглашая гостя сесть в соседнее кресло. И тут же прихлебнул из стакана, спрятав глаза. — Валя сказала, что у тебя что-то необычное... Я заметил, с тобой частенько последнее время стали происходить чрезвычайные события — золотой ободок па стакане сверкнул желтым настораживающим бликом. — Давай, бей... Похоже, я туг для того и сижу, чтобы вы все приходили сюда время от времени и били меня по темечку.
Пафнутьев сел, положил папку на колени, поднял голову и посмотрел на Сысцова печально и даже с некоторым соболезнованием.
— Арестован Анцыферов.
— Знаю, — кивнул Сысцов, прихлебывая чай. — Дальше.
— Вы уже знаете? — поперхнулся Пафнутьев от удивления.
— Невродов доложил.
— Ну, тогда слава Богу... А то я уж думал, что мне первому придется принести эту весть.
— Нет... Невродов оказался неожиданно гуманным человеком... По отношению к тебе, Павел Николаевич... И весь удар взял на себя.
— Надо же, какое великодушие, — пробормотал Пафнутьев.
— Но все равно хорошо, что ты пришел, — Сысцов остро глянул на Пафнутьева поверх стакана. — Невродов мало что мог сказать... Очень волновался, — Сысцов жестко улыбнулся. — Он сказал, что ты долежишь подробности. Слушаю тебя, Павел Николаевич, — и Пафнутьев вдруг ясно услышал в наступившей тишине, как мелко и часто бьется в опустевшем стакане серебряная ложечка, передавая дрожание руки Сысцова. — А то я уж, честно говоря, подумал ненароком... Не придешь ли ты с конвоирами за мной... Нет, вроде, один пришел... И на том спасибо.
Ложечка продолжала звенеть в стакане, и Сысцов, поймав взгляд Пафнутьева, устремленный в сторону этого мелкого дробного звона, поставил стакан на стол.
— Иван Иванович, — начал Пафнутьев, наклонив голову вперед, как бы преодолевая сильный встречный ветер, который бил ему в лицо. — Я прекрасно понимаю все, что произошло, понимаю суть событий... И скрытую их сторону. Но все произошло настолько неожиданно, что предупредить вас, посоветоваться... Не было никакой возможности. События назревали несколько дней... И я не думал, что они взорвутся столь быстро.
— Не тяни.
— Внешняя сторона событий такова... Некий директор гастронома, Халандовский, написал заявление о том, что прокурор города требует с него пять миллионов рублей за прикрытие уголовного дела, возбужденное против того же Халандовского.
— А что он натворил, этот твой Халандовский?
— Почему он мой?
— Не надо, — досадливо махнул рукой Сысцов. — Не надо лапши, Павел Николаевич. Что он натворил?
— Ничего. Обвес, обсчет... Обычные торговые дела.
— И за это пять миллионов? Он что, ошалел?
— Кто? — осмелился спросить Пафнутьев.
— Анцышка... Многовато запросил... Такие дела стоят меньше. Продолжай.
— Халандовский не простак. Он понимал, что обвинение дутое. Для того и составленное, чтобы получить с него деньги. И он, ничем не рискуя, обратился в областную прокуратуру. Те ухватились. И сегодня утром провели операцию. Халандовский вручил Анцыферову пять миллионов меченных денег, те тут же вошли следом за ним И оформили факт получения взятки. Были изъяты и сами деньги, и газетная упаковка, пересыпанная светящимся порошком, тут же сфотографировали руки Анцыферова, они тоже светились.
— Засветился, значит, наш прокурор, — задумчиво проговорил Сысцов, с улыбкой глядя на Пафнутьева. — Засветился... Жаль. Хороший был человек, а, Павел Николаевич?
— Мы с ним давно работали, — осторожно ответил Пафнутьев, не разобравшись в смысле вопроса.
— Ну, хорошо... А твоя роль во всех этих событиях... В чем она заключается? Ведь я же не поверю, что ты ничего не знал и ни о чем не догадывался, а?
— Знал и догадывался, — кивнул Пафнутьев.
— Почему же не спасал Анцыферова?
— Это моя обязанность?
— Да.
— А вот этого я уже не знал.
— Врешь, — просто сказал Сысцов. И улыбнулся каким-то своим, невысказанным мыслям. И Пафнутьеву эта его улыбка не понравилась. Он вдруг ясно понял, что если сейчас, вот в этом разговоре, он не переломит этого упрямого, сильного, воспонимающего противника, то ему придется не просто менять работу, ему придется поменять и место жительства. В этом городе оставаться будет попросту опасно. И спокойствие Сысцова объяснялось только одним — он уже с ним попрощался. И сейчас лишь исполнял последний долг. — Да, Павел Николаевич, ты обязан был Анцыфсрову помогать, выручать, предупреждать о малейшей опасности, а в случае надобности, закрывать его собственной грудью. Только при таком отношении к Анцышке мы с тобой могли бы работать дальше. Вот в этом кабинете, ровно год назад, даже немного больше, он сделал тебя начальником следственного отдела. Ты не забыл об этом?
— Не забыл, — Пафнутьева охватила легкость, которая посещала его в минуты крайней опасности. Не было ни сомнений, ни колебаний, не было запасного выхода и спасительного входа, все решалось в эти вот самые секунды, решалось навсегда. Пафнутьева охватило шалое состояние вседозволенности, которое он однажды уже испытал в этом кабине, когда так самозабвенно и нагло излагал им же самим придуманную версию убийства Пахомова. Тогда еще он открыл слабое место этих вот могущественных людей — они могут переиграть любого в игре солидной, обстоятельной, продуманной. Но если им все время, безостановочно подбрасывать доводы и объяснения, которые не вписывался в обычную логику поступков, они теряются, происходит сбой в их непоколебимой уверенности.
Пафнутьев провел годы за следственным столом, допросив за эго время тысячи людей, и не просто допросив, а вывернув их, можно сказать, наизнанку. И эти годы, эти допросы, знакомство с тысячами людей дали опыт, который позволял вести себя так, как требовалось именно в этом положении, именно с этим человеком и выходить на результат, который требовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
— Говорю же, большим человеком стал. Скажите, что случилось нечто чрезвычайное.
— А оно действительно случилось?
— Кузьма Прутков сказал... Не шути с женщинами. Эти шутки глупы и неприличны. Вот я и не шучу.
— Ну, что ж..:, — секретарша вошла в кабинет Сысцова и тут же вышла обратно. — Входите, Павел Николаевич. Только недолго, у него сегодня встреча с избирателями.
Пафнутьев молча кивнул, сделал широкий шаг к двери, рывком распахнул ее, тут же толкнул следующую дверь. Он словно нарочно совершал действия, после которых уже нельзя было отступить, передумать, переиграть. Впрочем, все последние дни, а то и весь последний год он совершал именно такие действия — каждый раз сжигая за собой мост, обрушивая тропинку, заваривая намертво дверь, в которую только что проник...
Сысцов сидел у журнального столика и пил чай. Кружочек лимона золотисто светился на солнце в чайном стакане, придавая всей сцене теплоту и почти домашний уют.
— Входи, Павел Николаевич, — Сысцов царственно махнул рукой, приглашая гостя сесть в соседнее кресло. И тут же прихлебнул из стакана, спрятав глаза. — Валя сказала, что у тебя что-то необычное... Я заметил, с тобой частенько последнее время стали происходить чрезвычайные события — золотой ободок па стакане сверкнул желтым настораживающим бликом. — Давай, бей... Похоже, я туг для того и сижу, чтобы вы все приходили сюда время от времени и били меня по темечку.
Пафнутьев сел, положил папку на колени, поднял голову и посмотрел на Сысцова печально и даже с некоторым соболезнованием.
— Арестован Анцыферов.
— Знаю, — кивнул Сысцов, прихлебывая чай. — Дальше.
— Вы уже знаете? — поперхнулся Пафнутьев от удивления.
— Невродов доложил.
— Ну, тогда слава Богу... А то я уж думал, что мне первому придется принести эту весть.
— Нет... Невродов оказался неожиданно гуманным человеком... По отношению к тебе, Павел Николаевич... И весь удар взял на себя.
— Надо же, какое великодушие, — пробормотал Пафнутьев.
— Но все равно хорошо, что ты пришел, — Сысцов остро глянул на Пафнутьева поверх стакана. — Невродов мало что мог сказать... Очень волновался, — Сысцов жестко улыбнулся. — Он сказал, что ты долежишь подробности. Слушаю тебя, Павел Николаевич, — и Пафнутьев вдруг ясно услышал в наступившей тишине, как мелко и часто бьется в опустевшем стакане серебряная ложечка, передавая дрожание руки Сысцова. — А то я уж, честно говоря, подумал ненароком... Не придешь ли ты с конвоирами за мной... Нет, вроде, один пришел... И на том спасибо.
Ложечка продолжала звенеть в стакане, и Сысцов, поймав взгляд Пафнутьева, устремленный в сторону этого мелкого дробного звона, поставил стакан на стол.
— Иван Иванович, — начал Пафнутьев, наклонив голову вперед, как бы преодолевая сильный встречный ветер, который бил ему в лицо. — Я прекрасно понимаю все, что произошло, понимаю суть событий... И скрытую их сторону. Но все произошло настолько неожиданно, что предупредить вас, посоветоваться... Не было никакой возможности. События назревали несколько дней... И я не думал, что они взорвутся столь быстро.
— Не тяни.
— Внешняя сторона событий такова... Некий директор гастронома, Халандовский, написал заявление о том, что прокурор города требует с него пять миллионов рублей за прикрытие уголовного дела, возбужденное против того же Халандовского.
— А что он натворил, этот твой Халандовский?
— Почему он мой?
— Не надо, — досадливо махнул рукой Сысцов. — Не надо лапши, Павел Николаевич. Что он натворил?
— Ничего. Обвес, обсчет... Обычные торговые дела.
— И за это пять миллионов? Он что, ошалел?
— Кто? — осмелился спросить Пафнутьев.
— Анцышка... Многовато запросил... Такие дела стоят меньше. Продолжай.
— Халандовский не простак. Он понимал, что обвинение дутое. Для того и составленное, чтобы получить с него деньги. И он, ничем не рискуя, обратился в областную прокуратуру. Те ухватились. И сегодня утром провели операцию. Халандовский вручил Анцыферову пять миллионов меченных денег, те тут же вошли следом за ним И оформили факт получения взятки. Были изъяты и сами деньги, и газетная упаковка, пересыпанная светящимся порошком, тут же сфотографировали руки Анцыферова, они тоже светились.
— Засветился, значит, наш прокурор, — задумчиво проговорил Сысцов, с улыбкой глядя на Пафнутьева. — Засветился... Жаль. Хороший был человек, а, Павел Николаевич?
— Мы с ним давно работали, — осторожно ответил Пафнутьев, не разобравшись в смысле вопроса.
— Ну, хорошо... А твоя роль во всех этих событиях... В чем она заключается? Ведь я же не поверю, что ты ничего не знал и ни о чем не догадывался, а?
— Знал и догадывался, — кивнул Пафнутьев.
— Почему же не спасал Анцыферова?
— Это моя обязанность?
— Да.
— А вот этого я уже не знал.
— Врешь, — просто сказал Сысцов. И улыбнулся каким-то своим, невысказанным мыслям. И Пафнутьеву эта его улыбка не понравилась. Он вдруг ясно понял, что если сейчас, вот в этом разговоре, он не переломит этого упрямого, сильного, воспонимающего противника, то ему придется не просто менять работу, ему придется поменять и место жительства. В этом городе оставаться будет попросту опасно. И спокойствие Сысцова объяснялось только одним — он уже с ним попрощался. И сейчас лишь исполнял последний долг. — Да, Павел Николаевич, ты обязан был Анцыфсрову помогать, выручать, предупреждать о малейшей опасности, а в случае надобности, закрывать его собственной грудью. Только при таком отношении к Анцышке мы с тобой могли бы работать дальше. Вот в этом кабинете, ровно год назад, даже немного больше, он сделал тебя начальником следственного отдела. Ты не забыл об этом?
— Не забыл, — Пафнутьева охватила легкость, которая посещала его в минуты крайней опасности. Не было ни сомнений, ни колебаний, не было запасного выхода и спасительного входа, все решалось в эти вот самые секунды, решалось навсегда. Пафнутьева охватило шалое состояние вседозволенности, которое он однажды уже испытал в этом кабине, когда так самозабвенно и нагло излагал им же самим придуманную версию убийства Пахомова. Тогда еще он открыл слабое место этих вот могущественных людей — они могут переиграть любого в игре солидной, обстоятельной, продуманной. Но если им все время, безостановочно подбрасывать доводы и объяснения, которые не вписывался в обычную логику поступков, они теряются, происходит сбой в их непоколебимой уверенности.
Пафнутьев провел годы за следственным столом, допросив за эго время тысячи людей, и не просто допросив, а вывернув их, можно сказать, наизнанку. И эти годы, эти допросы, знакомство с тысячами людей дали опыт, который позволял вести себя так, как требовалось именно в этом положении, именно с этим человеком и выходить на результат, который требовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153