Ворвавшись в ванную и увидев стоящего на коленях Пафнутьева, охранник размахнулся, чтобы ударить его, но в это время снова раздался звонок, и он бросился на площадку, чтобы успокоить соседей.
Едва Пафнутьев услышал щелчок открываемого замка, едва он понял, что дверь открыта, он заорал так, как не орал никогда в жизни, и, наверно, уже никогда так орать не сможет. Не дано человеку дважды в жизни кричать с такой яростью, с такой надеждой на спасение, с таким желанием спастись.
— Помогите! — орал Пафнутьев, высунув голову яз ванны.
Дверь на площадку была тут же, в двух метрах, и соседи прекрасно его слышали, а, услышав, наверняка ощутили, как по их спинам пробежали мурашки ужаса. — Убивают! Помогите! Милиция!
Голоса на площадке на мгновение затихли и воспользовавшись этой тишиной Пафнутьев заорал снова, так что кажется даже сорвал голос, но нет, набрав воздуха, он заорал вновь, хрипло и безнадежно, не произнося слов, только рев раненого зверя.
Дверь на площадку захлопнулась и в ванную ворвался взбешенный охранник. Теперь в его глазах уже не было сонного безразличия — была злоба, но был и страх. Он не знал что делать, все переменилось так быстро и так необратимо, что он просто не знал, что предпринять. И сделал единственное, на что был способен — со всего размаха ударил Пафнутьева по лицу, принялся снова натягивать ему на рот сползшее полотенце, по у него ничего не получалось — Пафнутьев вертел головой, извивался всем телом, склонившись, прятал голову от ударов. В дверь беспрестанно звонили, колотили ногами, Пафнутьев слышал, что голосов на площадке стало больше, видимо, люди выходили из других квартир. Наверняка кто-то уже звонил в домоуправление, в милицию.
Оставив Пафнутьева, охранник бросился в комнату, притащил сумку, начал в панике бросать в нее вещи, потом рванулся к телефону, но не успел набрать номер, как Пафнутьев, собравшись с силами, снова заорал так, что голоса на площадке опять смолкли и тут же в дверь начали колотить с удвоенной силой. Тогда охранник, потеряв самообладание, схватил гантелю и снова ворвался в ванную. Размахнувшись, он с силой опустил железную гантелю Пафнутьеву на голову. Но за секунду до того, как потерять сознание, Пафнутьев услышал как на площадке грохнул выстрел. И, опрокидываясь в ванную, он успел лишь подумать — неужели Амон?
А когда открыл глаза, то увидел, что все еще лежит в ванне, но руки его свободны, ноги тоже развязаны, а над ним, перекрывая лампочку, так что от головы шло золотистое сияние, стоял майор Шаланда. На его обильном лице было примерно равное количество беспокойства и насмешки.
— Что, Паша? — спросил он. — Доигрался?
— Шаланда, — прошептал Пафнутьев. И столько нежности, столько признательности было в его голосе, сколько не слышала от него ни одна женщина в самые интимные моменты жизни. — Шаланда, — шептал Пафнутьев и две слезинки невольно выкатились из его глаз.
— Да ладно тебе, — смутился Шаланда. — Нашел время... Вставай, хватит тебе здесь валяться. Срам-то прикрыл бы чем-нибудь... Тоже еще, корифей следственной мысли!
* * *
Был ли Пафнутьев счастлив в жизни? Вряд ли. Вопроса этого он старался себе не задавать, не задавал он таких вопросов и никому другому. Это была запретная тема. В чем-то она была даже неприличной, и когда он слышал подобные вопросы по радио или телевидению, выключал звук, чтобы не видеть срамоты и того, кто спрашивает, и того, кто вынужден отвечать. Слишком много в этом вопросе было действительно запретного, касающегося только его и никого больше.
Девушки, которые время от времени пересекали его жизненный путь и могли бы сделать его счастливым, эти девушки не задерживались. Бог их знает, почему... И хорошие девушки, он готов был и дальше общаться с ними. Но проходило время и как-то само собой получалось, что девушки эти исчезали. То он забывал позвонить, а потом звонок уже не имел смысла, то он задерживался в командировке, а вернувшись, обнаруживал, что его место занято, то вообще такой пустяк случался, что его и вспомнить было невозможно. Не было в Пафнутьеве блеска, игры, огня... Не звонил он среди ночи, не слал судорожных телеграмм из поездок, к цветам тоже относится без должного понимания их роли и значения.
Был ли он скуповатым? Нет, часто готов был отдать все по первой же просьбе. Но и тратить деньги мимоходом, не задумываясь... Тоже не умел. А напрасно. Часто именно денежные траты, легкие и обильные, производят на девушек самое неотразимое впечатление. Глупы, конечно, но что делать, такие уж они есть.
Может быть дело в том, что каждый раз знакомство получалось у него довольно своеобразным — попадались среди его девушек потерпевшие, пострадавшие, свидетельницы, была однажды и преступница, хотя ее лучше назвать правонарушительницей, как-то женственнее звучит. Как раз с ней-то у Пафнутьева и был самый долгий и трепетный роман, были и цветы, и пустые траты денег, и судорожные ночные звонки... Красивый был роман и все в нем Пафнутьеву запомнилось светлым и значительно-тревожным. Но как и всему на этом свете, роману тоже пришел конец — высокая девушка со светлыми волосами и голубыми глазами встретила человека из своего мира, человека блестящего, таинственно-недоступного... Ну что, и ушла. Правда, поступила порядочно — позвонила и ясно, толково объяснила свое решение.
— Ухожу я, Паша, — сказала она, помолчав. — Так уж вышло... Ты не имей на меня зуб, ладно?
— Зуб?! — взревел Пафнутьев. — Да у меня вся челюсть зудит и щелкает!
— Ну, вот видишь, как хорошо, — улыбнулась она. — Ты шутишь, значит, все в порядке. Прижмет — позвони. С тобой я изменю кому угодно.
— И ты звони, — сказал Пафнутьев упавшим голосом, — Когда прижмет. Я тоже изменю... Если будет кому.
Пока не звонила. Но понял, понял Пафнутьев простую истину, которая так долго не давалась ему, так долго водила его за нос — в общениях с женщинами вредна простота, ясность, понимание и доступность. В отношениях между мужем и женой после серебряной свадьбы все это, может быть, и неплохо. Но между мужчиной и женщиной должна, обязана оставаться недосказанность, непонятность, непредсказуемость. Все должно висеть на волоске, более того, время от времени этот волосок должен обрываться. С грохотом ли, с треском ли, с визгом или в полной тишине, но волосок должен обрываться. И прогулки с любимой женщиной по лезвию ножа, как понял Пафнутьев, это самое безопасное место прогулок.
Обычно, чем ближе становился вечер, тем большее беспокойство ощущал Пафнутьев. Он мог сорваться, нагородить чепухи, совершить глупость, пока до него доходило, в чем таится причина. А причина была в том, что он попросту боялся приближения вечера, потому что по вечерам приходило ощущение полнейшей своей беспомощности и полнейшей ненужности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Едва Пафнутьев услышал щелчок открываемого замка, едва он понял, что дверь открыта, он заорал так, как не орал никогда в жизни, и, наверно, уже никогда так орать не сможет. Не дано человеку дважды в жизни кричать с такой яростью, с такой надеждой на спасение, с таким желанием спастись.
— Помогите! — орал Пафнутьев, высунув голову яз ванны.
Дверь на площадку была тут же, в двух метрах, и соседи прекрасно его слышали, а, услышав, наверняка ощутили, как по их спинам пробежали мурашки ужаса. — Убивают! Помогите! Милиция!
Голоса на площадке на мгновение затихли и воспользовавшись этой тишиной Пафнутьев заорал снова, так что кажется даже сорвал голос, но нет, набрав воздуха, он заорал вновь, хрипло и безнадежно, не произнося слов, только рев раненого зверя.
Дверь на площадку захлопнулась и в ванную ворвался взбешенный охранник. Теперь в его глазах уже не было сонного безразличия — была злоба, но был и страх. Он не знал что делать, все переменилось так быстро и так необратимо, что он просто не знал, что предпринять. И сделал единственное, на что был способен — со всего размаха ударил Пафнутьева по лицу, принялся снова натягивать ему на рот сползшее полотенце, по у него ничего не получалось — Пафнутьев вертел головой, извивался всем телом, склонившись, прятал голову от ударов. В дверь беспрестанно звонили, колотили ногами, Пафнутьев слышал, что голосов на площадке стало больше, видимо, люди выходили из других квартир. Наверняка кто-то уже звонил в домоуправление, в милицию.
Оставив Пафнутьева, охранник бросился в комнату, притащил сумку, начал в панике бросать в нее вещи, потом рванулся к телефону, но не успел набрать номер, как Пафнутьев, собравшись с силами, снова заорал так, что голоса на площадке опять смолкли и тут же в дверь начали колотить с удвоенной силой. Тогда охранник, потеряв самообладание, схватил гантелю и снова ворвался в ванную. Размахнувшись, он с силой опустил железную гантелю Пафнутьеву на голову. Но за секунду до того, как потерять сознание, Пафнутьев услышал как на площадке грохнул выстрел. И, опрокидываясь в ванную, он успел лишь подумать — неужели Амон?
А когда открыл глаза, то увидел, что все еще лежит в ванне, но руки его свободны, ноги тоже развязаны, а над ним, перекрывая лампочку, так что от головы шло золотистое сияние, стоял майор Шаланда. На его обильном лице было примерно равное количество беспокойства и насмешки.
— Что, Паша? — спросил он. — Доигрался?
— Шаланда, — прошептал Пафнутьев. И столько нежности, столько признательности было в его голосе, сколько не слышала от него ни одна женщина в самые интимные моменты жизни. — Шаланда, — шептал Пафнутьев и две слезинки невольно выкатились из его глаз.
— Да ладно тебе, — смутился Шаланда. — Нашел время... Вставай, хватит тебе здесь валяться. Срам-то прикрыл бы чем-нибудь... Тоже еще, корифей следственной мысли!
* * *
Был ли Пафнутьев счастлив в жизни? Вряд ли. Вопроса этого он старался себе не задавать, не задавал он таких вопросов и никому другому. Это была запретная тема. В чем-то она была даже неприличной, и когда он слышал подобные вопросы по радио или телевидению, выключал звук, чтобы не видеть срамоты и того, кто спрашивает, и того, кто вынужден отвечать. Слишком много в этом вопросе было действительно запретного, касающегося только его и никого больше.
Девушки, которые время от времени пересекали его жизненный путь и могли бы сделать его счастливым, эти девушки не задерживались. Бог их знает, почему... И хорошие девушки, он готов был и дальше общаться с ними. Но проходило время и как-то само собой получалось, что девушки эти исчезали. То он забывал позвонить, а потом звонок уже не имел смысла, то он задерживался в командировке, а вернувшись, обнаруживал, что его место занято, то вообще такой пустяк случался, что его и вспомнить было невозможно. Не было в Пафнутьеве блеска, игры, огня... Не звонил он среди ночи, не слал судорожных телеграмм из поездок, к цветам тоже относится без должного понимания их роли и значения.
Был ли он скуповатым? Нет, часто готов был отдать все по первой же просьбе. Но и тратить деньги мимоходом, не задумываясь... Тоже не умел. А напрасно. Часто именно денежные траты, легкие и обильные, производят на девушек самое неотразимое впечатление. Глупы, конечно, но что делать, такие уж они есть.
Может быть дело в том, что каждый раз знакомство получалось у него довольно своеобразным — попадались среди его девушек потерпевшие, пострадавшие, свидетельницы, была однажды и преступница, хотя ее лучше назвать правонарушительницей, как-то женственнее звучит. Как раз с ней-то у Пафнутьева и был самый долгий и трепетный роман, были и цветы, и пустые траты денег, и судорожные ночные звонки... Красивый был роман и все в нем Пафнутьеву запомнилось светлым и значительно-тревожным. Но как и всему на этом свете, роману тоже пришел конец — высокая девушка со светлыми волосами и голубыми глазами встретила человека из своего мира, человека блестящего, таинственно-недоступного... Ну что, и ушла. Правда, поступила порядочно — позвонила и ясно, толково объяснила свое решение.
— Ухожу я, Паша, — сказала она, помолчав. — Так уж вышло... Ты не имей на меня зуб, ладно?
— Зуб?! — взревел Пафнутьев. — Да у меня вся челюсть зудит и щелкает!
— Ну, вот видишь, как хорошо, — улыбнулась она. — Ты шутишь, значит, все в порядке. Прижмет — позвони. С тобой я изменю кому угодно.
— И ты звони, — сказал Пафнутьев упавшим голосом, — Когда прижмет. Я тоже изменю... Если будет кому.
Пока не звонила. Но понял, понял Пафнутьев простую истину, которая так долго не давалась ему, так долго водила его за нос — в общениях с женщинами вредна простота, ясность, понимание и доступность. В отношениях между мужем и женой после серебряной свадьбы все это, может быть, и неплохо. Но между мужчиной и женщиной должна, обязана оставаться недосказанность, непонятность, непредсказуемость. Все должно висеть на волоске, более того, время от времени этот волосок должен обрываться. С грохотом ли, с треском ли, с визгом или в полной тишине, но волосок должен обрываться. И прогулки с любимой женщиной по лезвию ножа, как понял Пафнутьев, это самое безопасное место прогулок.
Обычно, чем ближе становился вечер, тем большее беспокойство ощущал Пафнутьев. Он мог сорваться, нагородить чепухи, совершить глупость, пока до него доходило, в чем таится причина. А причина была в том, что он попросту боялся приближения вечера, потому что по вечерам приходило ощущение полнейшей своей беспомощности и полнейшей ненужности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153