XXXIII
Зима была долгой, потом настала дождливая осень. Пьеса «Двойное непостоянство» не сходила с афиш целых три месяца. Огромный успех! В мае Софи приняли в «Комеди Франсэз», а Алису — в «Ателье». В июне я сдал последние экзамены и получил диплом. Пурвьанш снова куда-то исчез.
Мне всегда нравилось бродить по набережным Сены. Иногда я разыскивал какую-нибудь старинную книгу у букинистов. Но чаще бесцельно блуждал, радуясь чувству свободы и наслаждаясь солнечными деньками. Так и в то июльское утро: я продлил свой маршрут, прогулявшись до острова Сен-Луи, побывал у Дворца правосудия и возвращался через Цветочный рынок. Там, недалеко от продавца орхидей, прямо на мостовой, сидел, прислонившись спиной к стене и конвульсивно подергивая головой из стороны в сторону, чрезвычайно грязный бородатый парень со спутанными лохмами и мутными глазами; он тянул какую-то непристойную песенку и бережно укачивал на коленях бутыль дешевого вина.
Мой взгляд привлекла какая-то странная смесь почти полного падения и разрушенного благородства, которое еще проступало на поверхность сквозь эти руины. Возможно, я сразу узнал его, но не мог в это поверить. Впрочем, казалось, он совсем меня не замечает, поглощенный своим безумием. Вот почему я решил не подходить к нему, подумав, что это неудобно. Однако я не мог взять и просто уйти. Мне хотелось узнать, понять. Я стал ходить от прилавка к прилавку, притворяясь, что восхищаюсь цветами, но единственной моей заботой было следить за этим беднягой.
— А, этот! — объяснил продавец орхидей. — Это его угол. Он приходит сюда каждое утро. Уходит в полдень и до следующего дня больше не появляется. Он вроде бывший профессор. Конечно, не повезло парню, видно, что не дурак!
Я дождался полудня. Как только колокол Дворца правосудия пробил двенадцать, Пурвьанш, а это был он, с трудом поднялся и, волоча ноги, пошел прочь. Его штаны держались на тесемке и спускались винтом на дырявые ботинки. Кое-как он доплелся до площади Шатле, прошел ее и двинулся по улице Сен-Дени. Добравшись до фонтана Невинных, свернул к Центральному рынку, и там, несмотря на его медленную походку, я уже поспевал за ним с некоторым трудом: в этот час посреди пестроты и гама уже вовсю сновали грузчики и носильщики, расталкивая всех своими тележками.
Он вошел в мясные ряды, пробрался среди разносчиков в длинных фартуках, заляпанных кровавыми пятнами, и наконец остановился возле мясной лавки; как только он появился, стоявшая за прилавком девушка протянула ему пакет, завернутый в газету. Он схватил его с глухим ворчанием и удалился.
— Это Альбер, клошар, — объяснила продавщица. — Хозяйка всегда отдает ему остатки. Не знаю, что бы с ним без нее стало.
Парень отошел в сторонку, сел на скамью, открыл пакет со своей жалкой снедью и тут же принялся жевать ее с какой-то детской старательностью. В тот день, так и не решив, что предпринять, и прежде всего просто не осмелившись подойти к нему или позволить ему узнать себя, я оставил его там. Но на следующий день, подстегиваемый болезненным любопытством, я вернулся на рынок в то же время, прошел по мясным рядам и обнаружил несчастного на той же скамейке.
Вглядевшись в исхудалые черты его лица, я тут же представил себе короля Лира, блуждавшего среди обломков его королевства. Впрочем, он не переставая бормотал что-то себе под нос, словно бубнил роль для своей призрачной публики. И когда, доев и выбросив кости, он двинулся в сторону крытого рынка, мне показалось, что я воочию зрю, как он проникает в развалины замка. Да, именно так он и задумывал когда-то свои постановки: «Антигона» на мусорной свалке, «Король Лир» на заплеванных плитах Центрального рынка и «Двойное непостоянство» в борделе с улицы Сен-Дени!
Напротив церкви Сент-Эсташ тогда еще стоял и потихоньку разрушался заброшенный особняк. Туда он и отправился. Должно быть, там — его логово. Я не решился пройти за ним в затхлый коридор, кое-где еще покрытый остатками заплесневелых обоев. Похоже, это место захватили бездомные бродяги и превратили его в подобие Двора чудес. Я добрался домой, на улицу Одессы, с головой, набитой вопросами, и потрясенный этим удивительным, почти невероятным открытием, которое оставило во мне глубокий след.
— Потеряв возможность ломать перед нами комедию, он разыгрывает ее для себя самого, — объявила Алиса. — Он воображает себя Христом Страстотерпцем или играет в героев Беккета, если только не принимает себя за Годо!
Я сомневался, стоит ли сообщать об этом Софи Бонэр. Надо ли бередить ее рану такой немыслимой новостью? Зато моя подружка настаивала на том, что актриса должна полной мерой вкусить радость от падения мерзавца, который так долго пытался испортить ей жизнь. Правда, мне кажется, что скорее это Алиса бы ликовала, столкнув лицом к лицу опустившегося монстра и Софи — во всем блеске ее славы. Поистине это был бы тот самый реванш, о котором она так мечтала! Чтобы смыть то позорное воспоминание об улице Поль-Валери, ей действительно нужно было по меньшей мере что-нибудь вроде этого жестокого свидания!
Итак, несмотря на мои сомнения, мы все же рассказали актрисе об этой неожиданной встрече. Сначала она просто удивилась, так же как и я, но потом задалась вопросом о причинах, побудивших Пурвьанша избрать для себя такую жизнь, и почему он внезапно отрекся от всякого достоинства, — ведь мы привыкли видеть его всегда таким уверенным в себе, таким гордым. На самом деле это могло быть только его добровольным решением, поскольку «Театр Франшиз» был готов снова принять его, а так как «Черная комната» шла с большим успехом, другие театры тоже были бы счастливы поставить любую из его пьес.
И вот, пока мы расспрашивали друг друга, я почувствовал, что Софи постепенно охватывает замешательство, медленно перерастающее в болезненные сомнения. Ее прекрасное лицо, обычно такое ясное, казалось, омрачилось и погасло, точно лампада, в которой иссякло масло. Она сказала:
— Великим грешникам нужно долго каяться…
— О! — воскликнул я. — Неужели вы верите, что он поступает так, искупая свои грехи? Это совсем не в его стиле! Боюсь, скорее наоборот: он сделал это от отвращения ко всему на свете!
Она тихо вскрикнула:
— Вы в самом деле так думаете? Тогда, должно быть, это — моя вина!
— Ваша вина?
— Потому что это доказывает, что он действительно меня любит!
Она была в смятении. Глаза повлажнели и затуманились, щеки раскраснелись, губы дрожали. Видя ее тревогу, я поспешил вмешаться:
— Нат не способен любить!
Софи села словно для того, чтобы лучше собраться с мыслями, и долго молчала, а мы не решались нарушить ее молчание. Мы чувствовали, что внутри нее идет какая-то борьба. Наконец она твердо произнесла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40