Я ответил:
– Зародыш, который тьма посеяла в мою тьму, – это свет. Зародыш, который поражение вызвало к жизни в моем поражении, – это победа. Зародыш, который одиночество поместило в мое небытие, – это присутствие. Это не я поднимаюсь; это в самой сердцевине тьмы, поражения и одиночества сияет победоносный жар!
Голос ответил:
– Кто ты, который говоришь и требуешь? Из какого света, из какой победы, из какого присутствия твоя костяная голова может извлекать имя? Вот ты без руки, без ноги, безо рта и взгляда, а твоя речь звучит, не умолкая. Это похоже на цепкий мох в самых глухих местах, на плесень на дне сосудов и водоемов, на гниль во внутренностях трупов. Какая порча толкает тебя к этому брожению, тебя, падшего, уничтоженного? Чего ты, собственно говоря, домогаешься?
Я поднялся, изнемогая от боли, и так сказал:
– Кто может сказать, кто я, в том невыразимом состоянии, в каком я здесь оставлен?
И тогда голос, который ко мне обращался, звуча в том, что оставалось от меня, так высказался:
– Человече, сын человеческий, хоть ты и низко пал из-за своей гордыни, ты не из тех дрожащих существ, которые пожирают время, утоляя отчаянный голод бесконечно повторяющейся пустоты. Твоя память, хоть она и погребена, вспоминает о близких тенях и о каком-нибудь садике. Таким образом, в самой глубокой глубине твоего изгнания остается в тебе эта память, которая тебя зовет. И я говорю тебе, человече, сын человеческий, что это уже не память, а это то, что остается в тебе живым от давних времен, всегда оновляемое, которое переживет и твое старение, и твою смерть. Прекрати подниматься! Прекрати казаться! Слушай!
Я стал слушать и, чтобы слушать, установил тишину в том, что оставалось от меня, и оно исчезло. Я слушал, оставшись в себе и вне себя не более чем слушающим ухом. И я слышал, очень далеко, музыку, которая была мне знакома, но которой я не слушал уже давно. Эта музыка была нежной и тихой, но так глубоко укорененной в моем естестве, что когда я слушал ее, мне казалось, мое сердце расколется, а вся кровь вытечет из моих вен.
Я сказал:
– Музыка, ты очень древняя, такая древняя, что это не моя память тебя слушает, и не память моего отца, и не память его отца, но память самого древнего человека, который с тобой знаком, скажи мне, о музыка, какое молчание играет тебя на своей флейте с той самой радостью, что и когда-то давно? Тогда в саду мы праздновали свадьбу, устроив пир. Возлюбленный был счастлив. Возлюбленная была счастлива. А ты, очень древняя музыка, ты рождалась из их любви, похожая на искрящийся источник, который перепрыгивает с камня на камень и освежает опаленную зноем равнину.
Но в то время, как я говорил, в этом пространстве цвета морской волны показались видимость неба и видимость земли. И небо сказало:
– Земля! Земля древняя и падшая, погруженная во тьму! Ты, бывшая сияющей звездой на своде небесном, а теперь остывшая и почерневшая, словно мать, которая убила своих детей и блуждает посреди обломков своего безумия. Земля! Ты, бывшая девственницей в саду – на твои колени приходил положить свою голову единорог, – ты, бывшая розой и серебристым фонтаном, бесконечно возрождающимся рассветом, ты теперь постаревшая, проституированная, изъеденная проказой, и даже ночь отказывается от тебя!
И тогда я услышал землю, которая из глубины своей черной бездны ответила:
– Небо… Небо такое древнее, изуродованное, погруженное во мрак! Ты, бывшее аркой между мирами, ты теперь немое, окоченевшее, похожее на потерявшего рассудок человека, который потерял и дар речи. Небо… Ты, бывшее высшим глазом и взглядом, разумом и законом, теперь ты в грязи среди пресмыкающихся, и рука твоя дрожит, твои веки опущены и ты чувствуешь страх! Небо… Ты, бывшее Единством и Множеством, простым и чрезмерным, ты теперь замаскированное, усложненное, многословное, похожее на тех самонадеянных жонглеров, которые срывают свой номер!
И тогда небо сказало:
– Послушай… Нас оставили на произвол судьбы. Когда-то мы, соединенные вместе, гуляли на свадебном пиру, который, казалось, никогда не кончится. И никто не отличил бы, кто из нас небо, а кто – земля, так мы были слиты воедино любовью, более пылкой, чем кто-либо когда-либо видел.
И тогда земля сказала:
– Послушай… Нас разлучили, развели в разные стороны, заковали в цепи… Тебя отправили в темницу отвердевших сердец, в темный лабиринт рационального разума; меня бросили в гущу рабов, отдали на посмешище тем, кто зубоскалит и унижает…
И я, услышав, что они так разговаривают, воскликнул:
– Очень древняя музыка, ты когда-то уснула в моем молчании, и вот теперь ты пробуждаешься вдалеке, теперь, когда я напрягаю слух, а твоя мелодия проникает в самые глубины моего естества. Ты, рожденная на свадьбе земли и неба, сегодня разлученных, нарастаешь, как океанская волна, поднимаешься из самых глубин моего сердца к моим губам, и благодаря тебе снова соединяются Возлюбленный и Возлюбленная.
Но, пока я говорил, видимость неба и видимость земли исчезли из пространства цвета морской волны, где не было ни единой формы и где пребывал я. И одновременно я перестал слышать музыку, необыкновенно нежную и тихую, которая возникла внутри меня. Сначала установилась тишина. Потом в этой тишине послышался как бы треск. Этот треск повторился и так отчетливо, что я почувствовал во всем своем теле глубокое сотрясение, и это сотрясение акцентировалось до такой степени, будто бы в самом сокровенном тайнике моего сердца что-то раскололось, причинив мне невероятно острую боль, и мне даже показалось, что кто-то вогнал топор в складки моего естества и расколол самое интимное ядро моего «я».
Таким образом, незаметная, неразличимая взглядом трещина тайно прошла сквозь века и медленно расколола бытие, причем оно и не заметило рану, которую отныне должно было носить в себе. И хотя расщелина образовалась не сразу, пропасть стала постепенно разделять два берега, вплоть до того дня, когда забвение, словно бурный поток, низверглось в это глубокое русло.
В этот миг я был снова унесен гигантским вихрем. Какая вода, какой воздух и какой огонь подхватили меня и бросили в этот вселенский ров разделения? Потому что это случилось так: я упал. Я оказался между двумя берегами. Теперь ничто не могло остановить мое тело в падении между отвесными стенами этих двух скал, нескончаемыми и черными. Но мое ли тело это падало? Что осталось от этих костей, от этой кожи и от этой крови, которые когда-то подчинялись могуществу жизни, тогда как в этом падении и в этом вихре я не чувствовал в себе ничего, кроме смерти?
– Кости мои, кости! – вопил я в бездне. – Вы, которые были скелетом этого человека, я вас зову! Кожа, натянутая на мои кости, ты, которая была ощущением этого человека, я тебя призываю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55