— То уж сегодня. А что князя ухлопали, это я еще вчера знал.
— Что-о? — поразился Иван Дмитриевич.
— У нас место бойкое, я все новости первый узнаю, — похвалился трактирщик. — Ну, после вас, конечно.
— Ты чего мелешь? Как так вчера? Сегодня ночью его убили.
— Я политику понимаю, — согласился трактирщик. — Пущай народ думает, что сегодня. А то языки чесать станут: полиция, мол, спит, мышей не гоняет…
— Погоди. Кто тебе сказал, что вчера?
— Вечером сидели двое, промеж себя толковали. Вон там, в углу. Я и подслушал. Каюк, говорят, князю Анцбурху.
— Вчера вечером? — беспомощно переспросил Иван Дмитриевич.
— От меня, Иван Дмитрич, ни одна душа не узнает. Молчок! Я политику понимаю! Но уж вы когда орден получите, на банкет милости прошу к нам. Во всю залу столы накрою. У меня стерлядки камские, вина прямо из Франции, в бутылках выписываем, — вдохновенно врал трактирщик.
Иван Дмитриевич опрокинул стопку, задумчиво подцепил вилкой грибочек.
Шувалов сказал, что слухи о смерти князя поползли раньше самой смерти. Теперь это предположение вовсе не казалось бредовым, но в итоге наплывал совсем уж невыносимый бред. Что же получается? Князь играл в карты и пил вино в Яхт-клубе, ехал на извозчике, ложился спать, а сам уже был мертв, и многие в городе об этом знали.
Еще днем Константинов разыскал того извозчика, который ночью отвозил князя домой. Выяснилось, что от клуба отъехали в три часа утра, а в Миллионную прибыли чуть не к четырем, потому что лошадь была сама не своя, упрямилась, ржала, будто пугалась чего-то, вот и добирались целый час. Выходит, и лошадь догадывалась, что везет мертвеца?
Тем не менее в заговорщиков по-прежнему не верилось. Раб опыта, Иван Дмитриевич слишком хорошо знал, что самые коварные заговорщики — это случайность и страсть.
— Нет, — ответил он на вопрос трактирщика, налить ли еще, и опустил наконец замершую в воздухе руку с пустой рюмкой. — Сколько с меня?
— Нисколь. Вот когда вас орденом наградят, пожалуйте к нам. Отпразднуем, и к тому, что ваши гости съедят и выпьют, я заодно эту рюмочку причту.
— Нисколь так нисколь, — не стал спорить Иван Дмитриевич. — А хороши у тебя груздочки! — похвалил он, цепляя вилкой еще грибок.
— Обождите, я вам их сейчас в скляночку наложу! — обрадовался трактирщик. — Возьмете с собой.
— Не надо.
— Почему? Домой придете, покушаете.
— Ладно. Только чуть-чуть! — предостерег его Иван Дмитриевич.
В ожидании обещанной скляночки он подошел к стоявшему в углу бильярду и, слегка осовев от водки, уставился на зеленое поле. Один из игроков ткнул кием, пущенный им каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул на пол. Иван Дмитриевич поднял его и положил обратно на зеленую лужайку. Шар покатился важно, медленно. Он словно бы вернулся сюда из другой жизни. Ему, переступившему роковую черту, побывавшему за краем вселенной, вся тутошняя стукотня казалась теперь суетным и бессмысленным делом. Этот шар помог Ивану Дмитриевичу представить, как Стрекалова, обретя после обморока новое сознание, с недоумением озирает обстановку своего бытия: пуфик, скрещенные сабли под мужниным портретом, кенар в клетке, прутик в банке с вареньем. Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает, отныне это все не для них. Зачем ей быть здесь? Вот она одевается, выходит из дому. Подзывает извозчика, едет. Куда? В Миллионную, конечно. Камердинер там — свой человек, неужто не впустит бывшую хозяйку?
Прибежал трактирщик со скляночкой. Проверив, плотно ли закрыта, Иван Дмитриевич сунул ее в карман и вышел на пустеющую вечернюю улицу.
Тем временем Шувалову доставили затребованную им еще утром в архиве Министерства иностранных дел справку о том, когда, при каких обстоятельствах и кому именно из иностранных дипломатов ранее случалось погибать в России насильственной смертью.
Оказалось, за всю тысячелетнюю историю Российского государства насчитывается лишь несколько таких случаев. Последний из них имел место при великом князе Василий Ивановиче, отце Ивана Грозного: тогда, в 1532 году, был убит крымский гонец Янболдуй-мурза. С тех пор и до 25 апреля 1871 года все обходилось более или менее благополучно.
Обстоятельства гибели Янболдуй-мурзы были следующие.
Хан Сахиб-Гирей отправил его в Москву с грамотой, где угрожал «всесть на конь» и «довести саблю свою на московские украины», если дань, которую в Москве предпочитали именовать «любительными поминками», будет поступать в Бахчисарай «с убавкою». Проехав через Дикое поле, Янболдуй-мурза со свитой прибыл в пограничный Боровск, там его встретил сын боярский Василий Чихачев, прискакавший из Москвы в качестве посольского пристава. Он подарил гонцу шубу и пригласил его к себе на подворье. Сели обедать, тут-то все и произошло. Выпив «меду вишневого и обарного», чванный мурза «государевых имян стоя слушать не захотел», т.е. отказался встать, когда Чихачев поднял чашу за здоровье «великого государя, великого князя Василия Ивановича» и взялся перечислять его титулы. Для начала Чихачев просто указал непонятливому гонцу, что «против государских имян ему, собаке, сидети непригоже», но тот продолжал упорствовать. Уговоры ни к чему не привели, тогда пристав, успевший, видимо, хлебнуть того же меду, потерял терпение и стал действовать «невежливо». Что скрывала за собой эта лаконичная формулировка тогдашнего официального документа, в справке не разъяснялось, но догадаться было нетрудно. В общем, как доносили в Москву свидетели, между Чихачевым и Янболдуй-мурзой «учинилося лихо», в результате которого крымского гонца «в животе не стало».
Дальнейшая судьба Чихачева составителям справки осталась неизвестна, зато они знали, что когда год спустя в Крым прибыл русский посол Федор Бегичев, Сахиб-Гирей его «соромотил, нос и уши зашивал и, обнажа, по базару водил».
Убирая эту справку в ящик стола, Шувалов подумал, что, слава богу, российскому военному атташе в Вене подобное возмездие не грозит.
4
С тех пор как он стал начальником столичной сыскной полиции, Иван Дмитриевич сам не участвовал ни в облавах, ни в погонях, но изменил этому правилу дней за десять до преступления в Миллионной. В тот день, вернее, в ту ночь он вместе с Сычом и Константиновым сидел в засаде возле одного из портовых амбаров. Где-то там, в гавани, как темно доносили анонимные доброжелатели, прятал награбленное добро неуловимый Ванька Пупырь, беглый каторжник, бандит и убийца. Поймать его было для Ивана Дмитриевича делом чести, а на помощников он не надеялся: жидковаты против этого дьявола.
Пупырь был грозой Петербурга. Сорванные с прохожих шубы, шапки, часы и кольца исчислялись уже сотнями, но мало того, на его ночных путях найдены были три трупа, и все три с проломленными головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63