В следующее мгновение часы издали глухой предостерегающий рокот. Сафонов покосился на них с ехидным удивлением. Раньше они не били ни разу, даже в полночь, а сейчас вдруг проснулись и, пророкотав, тяжело и мощно отсчитали двенадцать полновесных ударов. При этом стрелки на них показывали пять часов и сорок четыре минуты. За окнами, в саду, стволы яблонь все отчетливее выступали из рассветных сумерек.
— Да, я забыл вас предупредить, — тихо и серьезно сказал Иван Дмитриевич, — эти часы настроены таким образом, что бьют лишь однажды в сутки. В ту самую минуту, когда скончалась моя жена.
— И вы всякий раз просыпаетесь?
— Наше дело стариковское, обычно к этому времени я уже не сплю, — ответил Иван Дмитриевич, заплетая в косицу правую бакенбарду.
Жена всю жизнь пыталась отучить его от этой привычки, но жизни ей не хватило.
Он встал и предложил гостю пойти на берег, полюбоваться восходом. Сафонов не возражал, они спустились в сад, где стоял нежный, при безветрии особенно сильный и чистый запах влажной зелени. Невидимые, гомонили в листве птицы. Проходя мимо одной из яблонь, Иван Дмитриевич по-хозяйски обломил на ней засохшую веточку и попросил Сафонова сломать другую, до которой сам не дотягивался.
Сафонов исполнил его просьбу, поймав себя на мысли, что окружающий мир кажется ему менее реальным, чем тот, оставшийся в его тетради. Там все было не так, как здесь. Там во имя любви люди признавались в преступлениях, которые не совершали, видели несуществующее и не замечали очевидного; там легенды, умирая, исчезали бесследно, а не ссыхались, как мумии, у всех на виду; там правда еще ослепляла своей наготой и женщина о трех головах считалась явлением куда более заурядным, нежели убийство иностранного дипломата. Тот мир сгинул навсегда, но из него вышел и сейчас протягивал Сафонову найденное в траве яблоко, одновременно обтирая его полой пиджака, хозяин этого райского сада, хитрый честный человек с рыжими бакенбардами, искатель истины, заступник невинных, знаток женского сердца и любитель соленых грибочков.
Тронулись дальше.
— Вот получим гонорар, перекрою крышу, починю забор, выкопаю новый колодец. И хочется, знаете, после смерти оставить сыну хоть какие-то денежки, — на ходу говорил Иван Дмитриевич. — А вы как думаете распорядиться вашей долей?
— Положу в банк под проценты.
— Разумно. У вас есть счет в банке?
— Будет, если мы с вами напишем эту книгу. Она должна пользоваться успехом.
— Дай-то бог! — отозвался Иван Дмитриевич.
Он шагал впереди. Глядя на его широкую спину и толстый загривок, Сафонов спросил:
— Как у вас теперь с желудком?
— Жена умерла, и разом все прошло. Сами видели, кофе пью чашками, ем все подряд. А тоска-а! Хоть волком вой.
— Давно это случилось?
— В позапрошлом году. Она любила эти места, я ее здесь и схоронил.
Сад кончился, тропинка вилась в зарослях шиповника. Скоро вышли к Волхову и сели рядышком на скамейке, врытой в землю среди громадных плакучих ветел. Сафонов жевал яблоко.
— Ива — мое любимое дерево, — сказал Иван Дмитриевич.
Затем он рассказал, что сам сколотил эту скамью и поставил ее здесь, у речного обрыва, чтобы погрустить иногда над текучей водой. Вторая такая же стояла над могилой жены.
— Мне тут хорошо, — говорил он. — Прихожу сюда после обеда, сижу, смотрю на реку, читаю Виктора Гюго.
— Вы любите Гюго?
— Это был любимый писатель моей жены. Она всегда его Ванечке вслух читала, когда тот был маленький.
— Кстати, — вспомнил Сафонов, — где Гюго, там и Чарльз Диккенс. Вы показывали мне цитату из него, которую хотели взять эпиграфом к главе о преступлении в Миллионной. Там женщина лежит на диване и видит во сне всякую дрянь…
— Потому что лежит в неудобной позе, — перебив, уточнил Иван Дмитриевич.
— В чем же смысл эпиграфа?
— В том, что неестественность положения рождает чудовищ.
— Я думал, их рождает сон разума, — усмехнулся Сафонов.
— Ваш вариант — частный случай моего, — заметил Иван Дмитриевич, — ведь состояние сна для разума является неестественным. А смысл второго эпиграфа вам понятен? «Пришел посол нем, принес грамоту неписану». Помните?
— Ну, в данном случае слово «посол» само по себе вызывает некоторые ассоциации. Приходит на ум Хотек, его письмо Стрекалову.
— И все?
— Пожалуй, все, — сказал Сафонов, решив не углубляться в эту метафизику.
— Жаль. Я надеялся, вы поможете мне сформулировать. А то я чувствую, что-то здесь есть, в этой загадке, связанное со смертью фон Аренсберга, но не могу сформулировать.
— Ну и черт с ним! — отмахнулся Сафонов. — Лучше бы вы закончили ваш рассказ.
— Как? — удивился Иван Дмитриевич. — Разве я его не закончил? Чего вам еще надо? Убийца пойман. Виновные, в том числе я сам, наказаны.
— В чем и дело! Насколько мне известно, все последние годы вы бессменно возглавляли сыскную полицию Санкт-Петербурга. Значит, я должен буду объяснить нашим читателям, как удалось вам вернуть расположение Шувалова. Или это будет отдельная история?
— Никакой истории, все очень просто. Через полгода после событий в Миллионной убийцы и грабители наводнили Петербург, по вечерам люди боялись выходить из дому. Единственный островок покоя и порядка оставался в центре города…
— Сенной рынок? — догадался Сазонов.
— Так точно. И, никуда не денешься, пришлось им снова назначить меня начальником сыскной полиции. С этой должности нынешней весной я и ушел в отставку.
Сафонов сделал кислую физиономию.
— Что, не верите? — улыбнулся Иван Дмитриевич.
— Признаться, нет. И, боюсь, читатели тоже не поверят. Они не дураки. Если вы рассчитываете на дураков, надо было пригласить в помощники не меня, а кого-нибудь другого.
— В таком случае вычеркните у себя в тетради две-три последние страницы и напишите, что Шувалов меня простил.
— Нет-нет, это столь же малоправдоподобно. Не такой человек был Петр Андреевич, чтобы прощать подобные штуки.
— Тогда, — с полминуты подумав, предложил Иван Дмитриевич, — давайте вычеркнем вообще всю вторую половину этой истории. Остановимся на эпизоде, где я обвинил Хотека. Пусть он и будет убийцей. Далее напишем, что канцлер Горчаков обещал Францу-Иосифу не разглашать инцидент с послом-убийцей, а за это Вена поддержала его требования об отмене унизительных для России условий Парижского мирного договора. Наполеон III навязал нам этот договор после Крымской войны. Согласно одной из его статей, самой для нас неудобной, России запрещено было иметь в Черном море военный флот.
— Помню, — кивнул Сафонов. — В гимназии проходили.
— Ну так вот, — продолжал Иван Дмитриевич, — в том же 1871 году Вена поддержала Горчакова, и эта статья договора была отменена. Наши военные корабли вновь появились в Севастополе, что пришлось весьма кстати, поскольку через шесть лет началась война с турками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Да, я забыл вас предупредить, — тихо и серьезно сказал Иван Дмитриевич, — эти часы настроены таким образом, что бьют лишь однажды в сутки. В ту самую минуту, когда скончалась моя жена.
— И вы всякий раз просыпаетесь?
— Наше дело стариковское, обычно к этому времени я уже не сплю, — ответил Иван Дмитриевич, заплетая в косицу правую бакенбарду.
Жена всю жизнь пыталась отучить его от этой привычки, но жизни ей не хватило.
Он встал и предложил гостю пойти на берег, полюбоваться восходом. Сафонов не возражал, они спустились в сад, где стоял нежный, при безветрии особенно сильный и чистый запах влажной зелени. Невидимые, гомонили в листве птицы. Проходя мимо одной из яблонь, Иван Дмитриевич по-хозяйски обломил на ней засохшую веточку и попросил Сафонова сломать другую, до которой сам не дотягивался.
Сафонов исполнил его просьбу, поймав себя на мысли, что окружающий мир кажется ему менее реальным, чем тот, оставшийся в его тетради. Там все было не так, как здесь. Там во имя любви люди признавались в преступлениях, которые не совершали, видели несуществующее и не замечали очевидного; там легенды, умирая, исчезали бесследно, а не ссыхались, как мумии, у всех на виду; там правда еще ослепляла своей наготой и женщина о трех головах считалась явлением куда более заурядным, нежели убийство иностранного дипломата. Тот мир сгинул навсегда, но из него вышел и сейчас протягивал Сафонову найденное в траве яблоко, одновременно обтирая его полой пиджака, хозяин этого райского сада, хитрый честный человек с рыжими бакенбардами, искатель истины, заступник невинных, знаток женского сердца и любитель соленых грибочков.
Тронулись дальше.
— Вот получим гонорар, перекрою крышу, починю забор, выкопаю новый колодец. И хочется, знаете, после смерти оставить сыну хоть какие-то денежки, — на ходу говорил Иван Дмитриевич. — А вы как думаете распорядиться вашей долей?
— Положу в банк под проценты.
— Разумно. У вас есть счет в банке?
— Будет, если мы с вами напишем эту книгу. Она должна пользоваться успехом.
— Дай-то бог! — отозвался Иван Дмитриевич.
Он шагал впереди. Глядя на его широкую спину и толстый загривок, Сафонов спросил:
— Как у вас теперь с желудком?
— Жена умерла, и разом все прошло. Сами видели, кофе пью чашками, ем все подряд. А тоска-а! Хоть волком вой.
— Давно это случилось?
— В позапрошлом году. Она любила эти места, я ее здесь и схоронил.
Сад кончился, тропинка вилась в зарослях шиповника. Скоро вышли к Волхову и сели рядышком на скамейке, врытой в землю среди громадных плакучих ветел. Сафонов жевал яблоко.
— Ива — мое любимое дерево, — сказал Иван Дмитриевич.
Затем он рассказал, что сам сколотил эту скамью и поставил ее здесь, у речного обрыва, чтобы погрустить иногда над текучей водой. Вторая такая же стояла над могилой жены.
— Мне тут хорошо, — говорил он. — Прихожу сюда после обеда, сижу, смотрю на реку, читаю Виктора Гюго.
— Вы любите Гюго?
— Это был любимый писатель моей жены. Она всегда его Ванечке вслух читала, когда тот был маленький.
— Кстати, — вспомнил Сафонов, — где Гюго, там и Чарльз Диккенс. Вы показывали мне цитату из него, которую хотели взять эпиграфом к главе о преступлении в Миллионной. Там женщина лежит на диване и видит во сне всякую дрянь…
— Потому что лежит в неудобной позе, — перебив, уточнил Иван Дмитриевич.
— В чем же смысл эпиграфа?
— В том, что неестественность положения рождает чудовищ.
— Я думал, их рождает сон разума, — усмехнулся Сафонов.
— Ваш вариант — частный случай моего, — заметил Иван Дмитриевич, — ведь состояние сна для разума является неестественным. А смысл второго эпиграфа вам понятен? «Пришел посол нем, принес грамоту неписану». Помните?
— Ну, в данном случае слово «посол» само по себе вызывает некоторые ассоциации. Приходит на ум Хотек, его письмо Стрекалову.
— И все?
— Пожалуй, все, — сказал Сафонов, решив не углубляться в эту метафизику.
— Жаль. Я надеялся, вы поможете мне сформулировать. А то я чувствую, что-то здесь есть, в этой загадке, связанное со смертью фон Аренсберга, но не могу сформулировать.
— Ну и черт с ним! — отмахнулся Сафонов. — Лучше бы вы закончили ваш рассказ.
— Как? — удивился Иван Дмитриевич. — Разве я его не закончил? Чего вам еще надо? Убийца пойман. Виновные, в том числе я сам, наказаны.
— В чем и дело! Насколько мне известно, все последние годы вы бессменно возглавляли сыскную полицию Санкт-Петербурга. Значит, я должен буду объяснить нашим читателям, как удалось вам вернуть расположение Шувалова. Или это будет отдельная история?
— Никакой истории, все очень просто. Через полгода после событий в Миллионной убийцы и грабители наводнили Петербург, по вечерам люди боялись выходить из дому. Единственный островок покоя и порядка оставался в центре города…
— Сенной рынок? — догадался Сазонов.
— Так точно. И, никуда не денешься, пришлось им снова назначить меня начальником сыскной полиции. С этой должности нынешней весной я и ушел в отставку.
Сафонов сделал кислую физиономию.
— Что, не верите? — улыбнулся Иван Дмитриевич.
— Признаться, нет. И, боюсь, читатели тоже не поверят. Они не дураки. Если вы рассчитываете на дураков, надо было пригласить в помощники не меня, а кого-нибудь другого.
— В таком случае вычеркните у себя в тетради две-три последние страницы и напишите, что Шувалов меня простил.
— Нет-нет, это столь же малоправдоподобно. Не такой человек был Петр Андреевич, чтобы прощать подобные штуки.
— Тогда, — с полминуты подумав, предложил Иван Дмитриевич, — давайте вычеркнем вообще всю вторую половину этой истории. Остановимся на эпизоде, где я обвинил Хотека. Пусть он и будет убийцей. Далее напишем, что канцлер Горчаков обещал Францу-Иосифу не разглашать инцидент с послом-убийцей, а за это Вена поддержала его требования об отмене унизительных для России условий Парижского мирного договора. Наполеон III навязал нам этот договор после Крымской войны. Согласно одной из его статей, самой для нас неудобной, России запрещено было иметь в Черном море военный флот.
— Помню, — кивнул Сафонов. — В гимназии проходили.
— Ну так вот, — продолжал Иван Дмитриевич, — в том же 1871 году Вена поддержала Горчакова, и эта статья договора была отменена. Наши военные корабли вновь появились в Севастополе, что пришлось весьма кстати, поскольку через шесть лет началась война с турками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63