В одиннадцать он назначил себе срок до четверти двенадцатого, потом — до половины, потом — до трех четвертей, по за двадцать минут до полуночи не выдержал и отправился в Яхт-клуб.
Там жарко пылали люстры, за столами шла игра. Продрогнув, Левицкий выпил в буфете подогретого вина, и здесь к нему подошел приятель фон Аренсберга, австрийский барон Гогенбрюк, вместе с которым князь частенько ездил стрелять уток.
На самом деле он был такой же барон, как Левицкий — польский принц. Оба они друг про друга это знали, но помалкивали.
— Послушайте, — затягиваясь сигаркой, спросил Гогенбрюк, — не вы ли вчера провожали князя домой?
— Я только вывел его на улицу и посадил на извозчика, — ответил Левицкий.
— И вернулись обратно?
— Нет, поехал на другом извозчике.
— Что сказал вам князь на прощанье?
— Не помню. Ничего особенного.
— Прошу вас, вспомните. Возможно, это были его последние слова.
Левицкий задумался:
— Он сказал… Кажется, он сказал, что нужно было на первый абцуг положить червовую десятку.
Грузный офицер в синем жандармском мундире неслышно выплыл откуда-то из-за спины — подполковник Фок, так он представился. Втроем прошли к свободному столу под зеленым сукном, где к ним присоединился еще один голубой офицер, помоложе. Фок велел принести шампанского и две колоды карт, но приступать к игре не торопился. С этими господами нужно было держать ухо востро, Левицкий счел за лучшее сегодня казенных колод не подменять. Разговор вязался вокруг смерти фон Аренсберга в связи с нынешней политической ситуацией в Европе. Как и Шувалов, Фок подозревал в убийстве князя польских заговорщиков.
— Я вспоминаю, — сказал Гогенбрюк, — слова, сказанные Фридрихом Великим об одном шляхтиче. За точность не ручаюсь, но смысл тот, что этот шляхтич способен на любую подлость, чтобы получить десять червонцев, которые он затем выкинет за окно.
— Полякам выгодно поссорить нашего государя с Францем-Иосифом, — говорил Фок. — Если начнется война, под шумок они надеются возродить Речь Посполиту.
Другой офицер молча тасовал карты, но сдавать почему-то не спешил.
— Да, — согласился Левицкий, — в польском обществе есть такие безответственные элементы, хотя в огромном большинстве…
— И все же, — перебил его Фок, — давайте на минуту вообразим, что Польша вновь обрела независимость.
— Это невозможно, — сказал Левицкий.
— Но если бы так… Есть у вас шансы занять польский престол?
— Ну, — польщенно улыбнулся Левицкий, — не знаю. Трудно предугадать.
— Но хоть малейшее?
— Пожалуй.
Левицкий отобрал у офицера колоду и с непринужденным величием, подобающим претенденту на престол, сдал карты, взял свои, по привычке развернул их узким шулерским веером:
— Ну-с, господа…
Никто из его партнеров к картам, однако, не притронулся.
4
Однажды во время гулянья на Крестовом острове (неподалеку, кстати, от Яхт-клуба), в ярмарочном балагане, куда Иван Дмитриевич зашел с сыном Ванечкой, он видел женщину-гидру о трех головах. Делалось это просто. В полумраке натягивалась на помосте черная материя, перед ней лицом к публике стояла грудастая мамзель в позолоченном трико, а над ее плечами, справа и слева, сквозь прорези в ткани две другие девицы выставляли свои мордашки. Получалась гидра.
В те часы, что Иван Дмитриевич провел в доме фон Аренсберга, нет-нет да и вспоминалось это балаганное чудище. На невидимом теле убийцы весь день отрастали фальшивые головы. Они шевелились, корчили рожи, подмигивали, но настоящая вместе с телом терялась во мраке. Правда, принесенный Сычом золотой наполеондор отбрасывал на нее тоненький, хрупкий лучик света. Кое-что можно было уже разглядеть.
Иван Дмитриевич с учтивым поклоном вернул Хотеку трость. Тот вцепился в нее, но замахнуться не хватило сил, и язык по-прежнему не слушался. Яростно мыча, посол двигал из стороны в сторону плотно сжатыми бескровными старческими губами. Казалось, он старательно высасывает из пересохшего рта остатки слюны, чтобы выплюнуть их в лицо Ивану Дмитриевичу.
— Как себя чувствуете, граф? — участливо осведомился Шувалов. — Не позвать ли врача?
Хотек с силой стукнул концом трости в пол — раз, другой. Половица, в которую он бил, проходила под ножками рояля, глухое гудение рояльных струн наполнило гостиную.
Иван Дмитриевич смотрел на него с тревогой: неужели удар хватил?
— Ничего, — спокойно продолжал Шувалов. — Сейчас поедете домой. Ляжете в постель, успокоитесь. Очень рекомендую горячую ножную ванну. А завтра поговорим. Если будете здоровы, завтра до полудня жду вас у себя.
Хотек опять замычал что-то нечленораздельное, но уже не яростно, а уныло и жутко, как теленок у ворот бойни, учуявший запах крови своих собратьев.
— Встретимся, как вы и предполагали, — сказал Шувалов. — Завтра до полудня. Только теперь уж вы, граф, ко мне пожалуете.
И повторил с наслаждением:
— Завтра до полудня.
— По-моему, — вмешался Певцов, — казачий конвой ему совершенно не нужен.
Все это время он крутился возле Хотека, как шакал возле мертвого льва, склонялся над ним, разглядывал сложенные на верху трости желтые сухие руки. «След укуса ищет», — сообразил Иван Дмитриевич.
— Вы правы, ротмистр, — весело согласился Шувалов. — Бояться некого. Разве что призрак покойного решит отомстить своему убийце. Но тут уж и казаки не помогут.
— Я скажу есаулу, — вызвался Певцов.
— Да, пусть остаются здесь.
По знаку Шувалова его адъютант с Рукавишниковым цепко, хотя и почтительно взяли Хотека под мышки, подняли с дивана и повели на улицу. Посол упирался больше из приличия. В карету он сел охотно. Дверца захлопнулась, кучер взмахнул кнутом. Стоя у окна, Иван Дмитриевич не без удовольствия проследил, как двуглавый габсбургский орел, украшавший посольскую карету, покосился, выпрямился и, переваливаясь по-утиному с крыла на крыло, подбито заковылял вдоль по Миллионной. Блеснули золотые перья, короны на головах, и пропали в темноте.
— Ну-с, господин Путилин, — улыбнулся Шувалов, — австрийского ордена вам теперь не видать. Если имеете Анну, я буду ходатайствовать о Святом Владимире.
— У меня нет Анны.
— Не огорчайтесь, будет. И Владимир тоже будет, дайте срок. Ведь с вашей сдачи мы получили на руки козырного туза. Посол-убийца! Надо же, а? Каков гусь! Вы, я думаю, не вполне понимаете, что это нам сулит. Удача колоссальная! Предвкушаю, с какими чувствами государь завтра утром прочтет мой доклад. Руки чешутся написать поскорее…
Несколькими штрихами Шувалов обрисовал такую перспективу: Францу-Иосифу обещано будет покрыть все дело забвением, не позорить его дипломатов, и России обеспечена поддержка Вены по всем направлениям внешней политики, даже на Балканах.
Дослушав, Иван Дмитриевич спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Там жарко пылали люстры, за столами шла игра. Продрогнув, Левицкий выпил в буфете подогретого вина, и здесь к нему подошел приятель фон Аренсберга, австрийский барон Гогенбрюк, вместе с которым князь частенько ездил стрелять уток.
На самом деле он был такой же барон, как Левицкий — польский принц. Оба они друг про друга это знали, но помалкивали.
— Послушайте, — затягиваясь сигаркой, спросил Гогенбрюк, — не вы ли вчера провожали князя домой?
— Я только вывел его на улицу и посадил на извозчика, — ответил Левицкий.
— И вернулись обратно?
— Нет, поехал на другом извозчике.
— Что сказал вам князь на прощанье?
— Не помню. Ничего особенного.
— Прошу вас, вспомните. Возможно, это были его последние слова.
Левицкий задумался:
— Он сказал… Кажется, он сказал, что нужно было на первый абцуг положить червовую десятку.
Грузный офицер в синем жандармском мундире неслышно выплыл откуда-то из-за спины — подполковник Фок, так он представился. Втроем прошли к свободному столу под зеленым сукном, где к ним присоединился еще один голубой офицер, помоложе. Фок велел принести шампанского и две колоды карт, но приступать к игре не торопился. С этими господами нужно было держать ухо востро, Левицкий счел за лучшее сегодня казенных колод не подменять. Разговор вязался вокруг смерти фон Аренсберга в связи с нынешней политической ситуацией в Европе. Как и Шувалов, Фок подозревал в убийстве князя польских заговорщиков.
— Я вспоминаю, — сказал Гогенбрюк, — слова, сказанные Фридрихом Великим об одном шляхтиче. За точность не ручаюсь, но смысл тот, что этот шляхтич способен на любую подлость, чтобы получить десять червонцев, которые он затем выкинет за окно.
— Полякам выгодно поссорить нашего государя с Францем-Иосифом, — говорил Фок. — Если начнется война, под шумок они надеются возродить Речь Посполиту.
Другой офицер молча тасовал карты, но сдавать почему-то не спешил.
— Да, — согласился Левицкий, — в польском обществе есть такие безответственные элементы, хотя в огромном большинстве…
— И все же, — перебил его Фок, — давайте на минуту вообразим, что Польша вновь обрела независимость.
— Это невозможно, — сказал Левицкий.
— Но если бы так… Есть у вас шансы занять польский престол?
— Ну, — польщенно улыбнулся Левицкий, — не знаю. Трудно предугадать.
— Но хоть малейшее?
— Пожалуй.
Левицкий отобрал у офицера колоду и с непринужденным величием, подобающим претенденту на престол, сдал карты, взял свои, по привычке развернул их узким шулерским веером:
— Ну-с, господа…
Никто из его партнеров к картам, однако, не притронулся.
4
Однажды во время гулянья на Крестовом острове (неподалеку, кстати, от Яхт-клуба), в ярмарочном балагане, куда Иван Дмитриевич зашел с сыном Ванечкой, он видел женщину-гидру о трех головах. Делалось это просто. В полумраке натягивалась на помосте черная материя, перед ней лицом к публике стояла грудастая мамзель в позолоченном трико, а над ее плечами, справа и слева, сквозь прорези в ткани две другие девицы выставляли свои мордашки. Получалась гидра.
В те часы, что Иван Дмитриевич провел в доме фон Аренсберга, нет-нет да и вспоминалось это балаганное чудище. На невидимом теле убийцы весь день отрастали фальшивые головы. Они шевелились, корчили рожи, подмигивали, но настоящая вместе с телом терялась во мраке. Правда, принесенный Сычом золотой наполеондор отбрасывал на нее тоненький, хрупкий лучик света. Кое-что можно было уже разглядеть.
Иван Дмитриевич с учтивым поклоном вернул Хотеку трость. Тот вцепился в нее, но замахнуться не хватило сил, и язык по-прежнему не слушался. Яростно мыча, посол двигал из стороны в сторону плотно сжатыми бескровными старческими губами. Казалось, он старательно высасывает из пересохшего рта остатки слюны, чтобы выплюнуть их в лицо Ивану Дмитриевичу.
— Как себя чувствуете, граф? — участливо осведомился Шувалов. — Не позвать ли врача?
Хотек с силой стукнул концом трости в пол — раз, другой. Половица, в которую он бил, проходила под ножками рояля, глухое гудение рояльных струн наполнило гостиную.
Иван Дмитриевич смотрел на него с тревогой: неужели удар хватил?
— Ничего, — спокойно продолжал Шувалов. — Сейчас поедете домой. Ляжете в постель, успокоитесь. Очень рекомендую горячую ножную ванну. А завтра поговорим. Если будете здоровы, завтра до полудня жду вас у себя.
Хотек опять замычал что-то нечленораздельное, но уже не яростно, а уныло и жутко, как теленок у ворот бойни, учуявший запах крови своих собратьев.
— Встретимся, как вы и предполагали, — сказал Шувалов. — Завтра до полудня. Только теперь уж вы, граф, ко мне пожалуете.
И повторил с наслаждением:
— Завтра до полудня.
— По-моему, — вмешался Певцов, — казачий конвой ему совершенно не нужен.
Все это время он крутился возле Хотека, как шакал возле мертвого льва, склонялся над ним, разглядывал сложенные на верху трости желтые сухие руки. «След укуса ищет», — сообразил Иван Дмитриевич.
— Вы правы, ротмистр, — весело согласился Шувалов. — Бояться некого. Разве что призрак покойного решит отомстить своему убийце. Но тут уж и казаки не помогут.
— Я скажу есаулу, — вызвался Певцов.
— Да, пусть остаются здесь.
По знаку Шувалова его адъютант с Рукавишниковым цепко, хотя и почтительно взяли Хотека под мышки, подняли с дивана и повели на улицу. Посол упирался больше из приличия. В карету он сел охотно. Дверца захлопнулась, кучер взмахнул кнутом. Стоя у окна, Иван Дмитриевич не без удовольствия проследил, как двуглавый габсбургский орел, украшавший посольскую карету, покосился, выпрямился и, переваливаясь по-утиному с крыла на крыло, подбито заковылял вдоль по Миллионной. Блеснули золотые перья, короны на головах, и пропали в темноте.
— Ну-с, господин Путилин, — улыбнулся Шувалов, — австрийского ордена вам теперь не видать. Если имеете Анну, я буду ходатайствовать о Святом Владимире.
— У меня нет Анны.
— Не огорчайтесь, будет. И Владимир тоже будет, дайте срок. Ведь с вашей сдачи мы получили на руки козырного туза. Посол-убийца! Надо же, а? Каков гусь! Вы, я думаю, не вполне понимаете, что это нам сулит. Удача колоссальная! Предвкушаю, с какими чувствами государь завтра утром прочтет мой доклад. Руки чешутся написать поскорее…
Несколькими штрихами Шувалов обрисовал такую перспективу: Францу-Иосифу обещано будет покрыть все дело забвением, не позорить его дипломатов, и России обеспечена поддержка Вены по всем направлениям внешней политики, даже на Балканах.
Дослушав, Иван Дмитриевич спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63