Житьё, прямо сказать, не очень весёленькое. Шли на такую работу неохотно, и, может, потому среди пасечников попадались всякие люди, не только влюблённые в природу, её друзья, но и скрытые недруги. На той пасеке, что по Сашиной дороге, жил Михаил Васильевич Циба, земляк молчановский, тоже родом из Камышков.
К большой поляне Саша вышел часам к двум. По горам уже гуляло солнце, яркие пятна света легко скользили с увала на увал. Лес согревался, даль просветилась, но на небе ещё оставалось много тяжёлых, серых облаков. Поляна с некошеной травой и чёрными от дождя колодами ульев выглядела прямо сказочной. Осенние цветы, трава по пояс, а вокруг тёмный лес. В стороне, у леса, стоял домик, над ним курился дым, и пахло почему-то дрожжами и кислотой.
Циба стоял у большой кадушки и, перегнувшись в неё, что-то делая. Заслышав шаги, он испуганно, как показалось Саше, выпрямился. Но лицо его враз расплылось, когда увидел знакомого:
— А-а! Вон кто пожаловал к нам! Какими судьбами, Александр? — Он называл Сашу, как и отец, должно быть, запомнил. — Скидай обувку. Садись и рассказывай, как там житьё-бытьё у моря. Постой, постой, ты ж должон быть на уроках? Аль убёг со школы?
Последние слова он сказал с каким-то радостным восторгом, словно о подвиге. Вообще говорить Циба горазд. Он когда и в посёлке встречал, так просто закидывал словами, а уж тут, в одиночестве, и подавно. Наскучило без собеседника. С кем в лесу потолкуешь-то?
Михаил Васильевич с лица такой, что запоминается. Намного старше Саши и намного моложе Егора Ивановича, он только перевалил на четвёртый десяток, а уж волос почему-то лишился, лишь по бокам да на затылке осталась самая малость. Вся голова сверху блестела. Лоб имел заметный, проще сказать — огромный и выпуклый, как у мыслителя Сократа, он над всем лицом у него возвышался, и наблюдательный человек, оценив крупный лоб и большую голову, начинал думать, что облысел Циба, должно быть, потому, что просто не хватило волос на такую крупную голову. Ему от этого не легче, тридцать второй год, а все один — никто из девчат не идёт за него, за лысого-то. Смеются. Да и вообще он не сумел устроиться в жизни. Все не как у других. Из школы ушёл в четвёртом классе, дела никакого не освоил, и все, бывало, сидел на брёвнышках около дома и выстругивал ножом никому не нужных человечков и зверушек. У отца его имелась своя пасека, ну, затаскивал его отец, понуждал работать, так и набил руку на пчёлах, оттого подался в совхозные пчеловоды, где всегда нехватка в народе и принимают каждого, кто пчелу от оси отличить может.
По какой-то причине и щеки у него тоже не густо зарастали, брился он редко, и всегда пушились у него от висков, на подбородке и на верхней губе реденькие, нежно-золотые и мягкие волосики, делали его личико под большим лбом деликатным, не мужицким; а если добавить два слова про глаза, так придётся сказать, что они у него словно от другого человека взятые — небольшие, светлые и уныло-задумчивые. Чистая девица, если повязать голову платочком для скрытия лысины да гладенько побрить. Не очень удачная девица — и все тут.
А так широк в плечах, низкорослый, но крепенький, всегда в клетчатой рубахе навыпуск, чуть не до колен, и в чёрных штанах, заправленных в большие резиновые сапоги.
Вот эти-то сапоги сразу и привлекли Сашино внимание, он и смотрел больше на них, а не в лицо Цибе, особенно когда увидел отпечаток, очень похожий на ту ёлочку, что наследила у лесной избушки. Он поначалу хотел было рассказать Цибе всю историю с Самуром, но вовремя хватился и на все вопросы отвечал так:
— Послали со срочным письмом в заповедник.
— Ого, с уроков, значит. Что за срочность такая выдалась?
— Разрешение для экскурсии надо получить.
— Ух ты! А позвонить не догадались? Нет, Александр, наврали они тебе, тут другое какое-нибудь дело прописано в этом письме. А может, ты мне просто врёшь. Ну ладно, твоё дело, значит, в Камышки, к папе-маме? Далеконько топать придётся. Пожевать хочешь? Ты честно, мы свои все же.
Он плотно закрыл мешковиной бочку и заложил её досками, но дух от неё шёл понятный: солонина. Саша пошёл за пасечником в хатку.
— Пей, — сказал Циба и поставил перед ним кружку.
Саша думал — квас, глотнул и брезгливо отодвинул кружку.
— Бражка?
— Для нашего брата первое дело. Опрокинь с устатку. Помогает.
— Ты отца не встречал? — спросил Саша, ещё дальше отодвигая хмельное питьё.
— Нет. А что? Должон быть в наших краях?
— Ищу его, боюсь, что в обходе, тогда зря в Камышки протопаю.
— На сторожке был? — Циба не сумел упрятать напряжение, с каким задал вопрос.
— Не догадался, — слукавил Саша.
Циба сразу обмяк, напряжение исчезло.
— А зря. Мог там и отыскать. Он, случается, живёт у реки… Меду хочешь? У меня гдей-то соты были.
Циба принёс кусок сотов, хлеб. Саша с удовольствием стал есть, а пасечник уселся напротив, закурил и, вдруг засмеявшись, начал рассказывать:
— А у меня тут медведь один прикармливается. Дурной, что ли? Хочу приучить, может, ручным сделаю, пойду по городам с бубном, как цыгане ходят. Понимаешь, сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из лесу и стоит себе, нюхает. Оно, конечно, мёдом пахнет от воска-то, ему страсть охота. Я сижу. Он ближе, ещё ближе. Такой, знаешь, гладкий, глазки хитрые, жёлтые. Не боится, гад. Ну, тогда говорю ему: «Давай отседова!» И камнем запустил. Увернулся, чертяка, но не уходит, духа моего не чует, медовый запах пересиливает. И все носом водит, стерва. Так весь день и проторчал по соседству. Поднялся я — смотрю, побежал. А ночью приходил котёл вылизывать, все гремел. Потом ещё являлся. Стал я ему класть косточки разные, хлеб, значит, старые соты. Подбирает, все ближе ко мне подходит, за своего, значит, признал. Веришь, уже метров на двадцать подходил, совсем не боится.
— Смотри, — сказал Саша, — приучишь, он тебе пасеку расшвыряет. Рассказывали про таких хулиганистых. Их только повадь.
— А ружьё на что? — сказал Циба и осёкся. Ружьё-то он не имел права держать, все-таки в заповеднике. — Да и какое оно ружьё, так, для острастки, — добавил он, смягчая неловкость. — Хочешь глянуть на медведя? Он где-нибудь рядом. Подразню мёдом — не удержится, выйдет.
В другое бы время Саша с удовольствием, но сейчас… Не до комедий ему. Отец неизвестно где, Самур ранен, задание не выполнено, время идёт. В общем, гнетущие заботы, какой там медведь.
— Пойду, надо торопиться. — Он стал собираться.
— А зря. Такую кинокомедию не вот-те увидишь. — Циба тоже встал, подтянул брюки на уже заметном животике.
— Ты вчера за перевальчик не ходил? — спросил вдруг Саша и снова скользнул взглядом по сапогам.
— В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты всё мои сапоги разглядываешь, а? Понравились, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
К большой поляне Саша вышел часам к двум. По горам уже гуляло солнце, яркие пятна света легко скользили с увала на увал. Лес согревался, даль просветилась, но на небе ещё оставалось много тяжёлых, серых облаков. Поляна с некошеной травой и чёрными от дождя колодами ульев выглядела прямо сказочной. Осенние цветы, трава по пояс, а вокруг тёмный лес. В стороне, у леса, стоял домик, над ним курился дым, и пахло почему-то дрожжами и кислотой.
Циба стоял у большой кадушки и, перегнувшись в неё, что-то делая. Заслышав шаги, он испуганно, как показалось Саше, выпрямился. Но лицо его враз расплылось, когда увидел знакомого:
— А-а! Вон кто пожаловал к нам! Какими судьбами, Александр? — Он называл Сашу, как и отец, должно быть, запомнил. — Скидай обувку. Садись и рассказывай, как там житьё-бытьё у моря. Постой, постой, ты ж должон быть на уроках? Аль убёг со школы?
Последние слова он сказал с каким-то радостным восторгом, словно о подвиге. Вообще говорить Циба горазд. Он когда и в посёлке встречал, так просто закидывал словами, а уж тут, в одиночестве, и подавно. Наскучило без собеседника. С кем в лесу потолкуешь-то?
Михаил Васильевич с лица такой, что запоминается. Намного старше Саши и намного моложе Егора Ивановича, он только перевалил на четвёртый десяток, а уж волос почему-то лишился, лишь по бокам да на затылке осталась самая малость. Вся голова сверху блестела. Лоб имел заметный, проще сказать — огромный и выпуклый, как у мыслителя Сократа, он над всем лицом у него возвышался, и наблюдательный человек, оценив крупный лоб и большую голову, начинал думать, что облысел Циба, должно быть, потому, что просто не хватило волос на такую крупную голову. Ему от этого не легче, тридцать второй год, а все один — никто из девчат не идёт за него, за лысого-то. Смеются. Да и вообще он не сумел устроиться в жизни. Все не как у других. Из школы ушёл в четвёртом классе, дела никакого не освоил, и все, бывало, сидел на брёвнышках около дома и выстругивал ножом никому не нужных человечков и зверушек. У отца его имелась своя пасека, ну, затаскивал его отец, понуждал работать, так и набил руку на пчёлах, оттого подался в совхозные пчеловоды, где всегда нехватка в народе и принимают каждого, кто пчелу от оси отличить может.
По какой-то причине и щеки у него тоже не густо зарастали, брился он редко, и всегда пушились у него от висков, на подбородке и на верхней губе реденькие, нежно-золотые и мягкие волосики, делали его личико под большим лбом деликатным, не мужицким; а если добавить два слова про глаза, так придётся сказать, что они у него словно от другого человека взятые — небольшие, светлые и уныло-задумчивые. Чистая девица, если повязать голову платочком для скрытия лысины да гладенько побрить. Не очень удачная девица — и все тут.
А так широк в плечах, низкорослый, но крепенький, всегда в клетчатой рубахе навыпуск, чуть не до колен, и в чёрных штанах, заправленных в большие резиновые сапоги.
Вот эти-то сапоги сразу и привлекли Сашино внимание, он и смотрел больше на них, а не в лицо Цибе, особенно когда увидел отпечаток, очень похожий на ту ёлочку, что наследила у лесной избушки. Он поначалу хотел было рассказать Цибе всю историю с Самуром, но вовремя хватился и на все вопросы отвечал так:
— Послали со срочным письмом в заповедник.
— Ого, с уроков, значит. Что за срочность такая выдалась?
— Разрешение для экскурсии надо получить.
— Ух ты! А позвонить не догадались? Нет, Александр, наврали они тебе, тут другое какое-нибудь дело прописано в этом письме. А может, ты мне просто врёшь. Ну ладно, твоё дело, значит, в Камышки, к папе-маме? Далеконько топать придётся. Пожевать хочешь? Ты честно, мы свои все же.
Он плотно закрыл мешковиной бочку и заложил её досками, но дух от неё шёл понятный: солонина. Саша пошёл за пасечником в хатку.
— Пей, — сказал Циба и поставил перед ним кружку.
Саша думал — квас, глотнул и брезгливо отодвинул кружку.
— Бражка?
— Для нашего брата первое дело. Опрокинь с устатку. Помогает.
— Ты отца не встречал? — спросил Саша, ещё дальше отодвигая хмельное питьё.
— Нет. А что? Должон быть в наших краях?
— Ищу его, боюсь, что в обходе, тогда зря в Камышки протопаю.
— На сторожке был? — Циба не сумел упрятать напряжение, с каким задал вопрос.
— Не догадался, — слукавил Саша.
Циба сразу обмяк, напряжение исчезло.
— А зря. Мог там и отыскать. Он, случается, живёт у реки… Меду хочешь? У меня гдей-то соты были.
Циба принёс кусок сотов, хлеб. Саша с удовольствием стал есть, а пасечник уселся напротив, закурил и, вдруг засмеявшись, начал рассказывать:
— А у меня тут медведь один прикармливается. Дурной, что ли? Хочу приучить, может, ручным сделаю, пойду по городам с бубном, как цыгане ходят. Понимаешь, сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из лесу и стоит себе, нюхает. Оно, конечно, мёдом пахнет от воска-то, ему страсть охота. Я сижу. Он ближе, ещё ближе. Такой, знаешь, гладкий, глазки хитрые, жёлтые. Не боится, гад. Ну, тогда говорю ему: «Давай отседова!» И камнем запустил. Увернулся, чертяка, но не уходит, духа моего не чует, медовый запах пересиливает. И все носом водит, стерва. Так весь день и проторчал по соседству. Поднялся я — смотрю, побежал. А ночью приходил котёл вылизывать, все гремел. Потом ещё являлся. Стал я ему класть косточки разные, хлеб, значит, старые соты. Подбирает, все ближе ко мне подходит, за своего, значит, признал. Веришь, уже метров на двадцать подходил, совсем не боится.
— Смотри, — сказал Саша, — приучишь, он тебе пасеку расшвыряет. Рассказывали про таких хулиганистых. Их только повадь.
— А ружьё на что? — сказал Циба и осёкся. Ружьё-то он не имел права держать, все-таки в заповеднике. — Да и какое оно ружьё, так, для острастки, — добавил он, смягчая неловкость. — Хочешь глянуть на медведя? Он где-нибудь рядом. Подразню мёдом — не удержится, выйдет.
В другое бы время Саша с удовольствием, но сейчас… Не до комедий ему. Отец неизвестно где, Самур ранен, задание не выполнено, время идёт. В общем, гнетущие заботы, какой там медведь.
— Пойду, надо торопиться. — Он стал собираться.
— А зря. Такую кинокомедию не вот-те увидишь. — Циба тоже встал, подтянул брюки на уже заметном животике.
— Ты вчера за перевальчик не ходил? — спросил вдруг Саша и снова скользнул взглядом по сапогам.
— В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты всё мои сапоги разглядываешь, а? Понравились, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74