Мне казалось, что если я уеду с острова, я освобожусь от злобы, вины, проклятия, а то — и от Бога.
Не так я была глупа, чтобы положиться на крабов. Неверные они твари. Всегда знают, если уж очень нужны, и по вредности своей не ловятся. Может показаться, что, как бы рано я ни вставала, меня не очень заботили наши успехи. Когда мы уже плыли, тыкая багром в морскую траву, я непременно говорила, только взойдет солнце:
— Самое лучшее время суток, а? Бог с ними, с крабами. Давай-ка лучше отдохнем.
Крик глядел на меня, словно я утратила разум, но был слишком добрым, чтобы сказать это вслух. Не могу поручиться, что я ловко обдуривала крабов, но ловили мы тем летом немало. Однако, повторю, не на них я ставила. Были и другие способы подработать.
Ответ я нашла в лавке у Келлама на обороте комикса про капитана Марвела, и потратила на него целых десять центов, хотя деньги давались мне трудно, а потом — спрятала в бельевом шкафу, с другими сокровищами.
Вот что я там прочитала:
"ПРИСЫЛАЙТЕ ТЕКСТЫ ДЛЯ ПЕСЕН.
Мы вам заплатим"
Заплатим. Это слово оживило мое воображение. Правда, до сих пор я видела стихи только на могилах — но что с того? Я ведь слушала радио! Там пели:
Над синими волнами,
Над белыми холмами —
Ты только потерпи и подожди!
Взовьется, улетая,
Голубок белых стая,
И побегут, играя,
Любви благословенные ключи.
Ну, что такого особенного? Любой идиот сочинит. Две строчки в рифму, одна — просто так, потом еще три в рифму, и последняя, в пару к третьей. Вот, пожалуйста:
Кричат над морем птицы
О том, что нет границы
Меж мною и тобой.
Да, мы с тобой простились,
Но не разъединились,
А может — породнились
И телом, и душой.
Чего ж еще надо? Романтично, печально, вроде бы про войну и уж точно про любовь. Да, я настоящий поэт, как говорится, лирик, но и ум при мне.
Однажды, когда мы ловили крабов, я попробовала стихи на Крике.
— Это что значит? — спросил он.
— У нее друг на фронте.
— А причем тут птицы? Им-то какое дело?
— В стихах нельзя все прямо говорить.
— Почему?
— Потому что это будут не стихи.
— Значит, по-твоему, надо врать?
— Это не вранье.
— Ну, прям! Хоть одна чайка тут орет из-за того, что кто-то воюет? Самое вранье, какое же еще нужно!
— Это особая манера речи. Для красоты.
— Врать некрасиво.
— Да забудь ты про этих птиц! Как тебе остальное?
— А что там осталось?
— Весь стишок. Как он тебе?
— Да я забыл.
Я заскрипела зубами, чтобы на него не гавкнуть, и очень кротко, очень мягко прочитала все заново.
— Что ж ты про птичек не забыла?
— Нет, ты их забудь. Как остальное?
— Непонятно чего-то…
— Почему?
— Ну, посуди сама, или он здесь, или он там.
— Крик, это стихи. На самом деле он там, но она о нем все время думает, и для нее он — тут, рядом.
— Чушь какая-то.
— Подожди, пока влюбишься.
Он взглянул на меня так, словно я предложила что-то неприличное.
Я вздохнула.
— Ты слышал про австралийца, который хотел купить новый бумеранг, но не мог избавиться от старого?
— Нет. А что с ним случилось?
— Ну, ты пойми. Бумеранг. Хочет купить новый, а другой все время возвращается.
— Тогда зачем ему новый? Старый сгодится, он же еще в порядке.
— Ладно. Замнем.
Он терпеливо и недоверчиво покачал головой, а я забыла, что собиралась думать не о крабах, и сосредоточилась на этих чудищах. Приятно вспомнить, что в тот день мы наловили две полных корзинки, один лучше другого.
Никто не заставлял меня отдавать все заработанные деньги, но я отдавала. Сперва, наверное, мне в голову не пришло, что можно откладывать. Мы еле-еле сводили концы с концами, и я гордилась, что помогаю семье. Мама и папа всегда меня благодарили, хотя не особо на меня рассчитывали. Помню, когда бабушка разворчится, я молчала, как иначе, но думала, что зарабатываю, а они с Каролиной, в сущности, приживалки. Какое-никакое, но утешение.
Однако никто не велел мне класть в копилку все монетки до единой.
Почему же я так терзалась? Разве я не имела права оставить что-то себе из трудно заработанных денег? Да, а вдруг Отис скажет папе, сколько он у нас купил? Что, если мама Крика похвастается нашей, сколько он теперь приносит? Деньги свои я делила ровно пополам. Если не получалось, лишнее шло в копилку. Клала я примерно столько же, сколько в прошлом году, но не приносила маме, чтобы она их гордо пересчитывала и клала в копилку. Теперь туда совала я, а потом говорила: «Да, кстати, я там в горшке кое-что оставила». Мама меня благодарила, тихо, как всегда. Я ни разу не сказала, что положила все деньги, я ведь не врала. Но никто и не спрашивал.
Если бы только можно было как-нибудь еще заработать! Крику не понравились мои стихи, и я сразу выдохлась. Конечно, я знала, что в поэзии он разбирается не лучше, чем в юморе, то есть просто ничего не смыслит, но только ему из всех людей я решилась прочитать их. Ну, сказал бы: «Я стихов не понимаю, но звучит приятно». Вежливо, в сущности — честно, а мне — поддержка, когда я в ней так нуждаюсь.
Пришлось мне подождать недели две, собраться, опять переписать стихи на листочке из записной книжки и послать их в издательство. Они еще не могли дойти до Нью-Йорка, когда я уже рыскала у доков, ждала парома, на котором привозили почту. Спросить капитана Билли, есть ли мне письма, я не решалась, но прикинула — если просто стоять там, он меня увидит и скажет. Я не знала, что он не открывает мешок, только относит на почту, миссис Келлам. А вот про нее я знала, что она редкостная сплетница, и тряслась при одной мысли, что она спросит бабушку, какие-такие письма приходят мне из Нью-Йорка.
Примерно в те дни балтиморская газета «Сан» (она запаздывала на сутки) оповестила прямо шапками о восьми немецких шпионах. Их доставила во Флориду подводная лодка, а там их чуть не сразу поймали. Я прекрасно знала, что Капитан — не шпион, но, читая, как будто давилась сосулькой. А что, если б он им был? А что, если б мы с Криком поймали его и прославились? Удача промелькнула так близко, что мне вдруг захотелось разузнать о нем побольше. Если он не шпион, если он и правда Хайрем Уоллес, зачем он приехал через столько лет на остров, где его и вспоминают только с брезгливостью?
Глава 7
Мы с Криком столько работали на каникулах, что почти не ходили вместе к Капитану. Я знала, что Крик ходит к нему под вечер, по воскресеньям, но мама с папой любили, чтоб я в свободный день сидела дома. Долгие часы перед ужином, когда все спали, очень хороши для стихов. У меня накопилась целая коробка из-под обуви на тот случай, что издательство попросит все, как есть.
Поэтому Крик удивился, когда я предложила во вторник кончить работу на часок раньше и пойти к Капитану.
— Я думал, ты его не любишь, — сказал Крик.
— Что ты, люблю! С чего мне его не любить?
— Он очень здорово шутит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Не так я была глупа, чтобы положиться на крабов. Неверные они твари. Всегда знают, если уж очень нужны, и по вредности своей не ловятся. Может показаться, что, как бы рано я ни вставала, меня не очень заботили наши успехи. Когда мы уже плыли, тыкая багром в морскую траву, я непременно говорила, только взойдет солнце:
— Самое лучшее время суток, а? Бог с ними, с крабами. Давай-ка лучше отдохнем.
Крик глядел на меня, словно я утратила разум, но был слишком добрым, чтобы сказать это вслух. Не могу поручиться, что я ловко обдуривала крабов, но ловили мы тем летом немало. Однако, повторю, не на них я ставила. Были и другие способы подработать.
Ответ я нашла в лавке у Келлама на обороте комикса про капитана Марвела, и потратила на него целых десять центов, хотя деньги давались мне трудно, а потом — спрятала в бельевом шкафу, с другими сокровищами.
Вот что я там прочитала:
"ПРИСЫЛАЙТЕ ТЕКСТЫ ДЛЯ ПЕСЕН.
Мы вам заплатим"
Заплатим. Это слово оживило мое воображение. Правда, до сих пор я видела стихи только на могилах — но что с того? Я ведь слушала радио! Там пели:
Над синими волнами,
Над белыми холмами —
Ты только потерпи и подожди!
Взовьется, улетая,
Голубок белых стая,
И побегут, играя,
Любви благословенные ключи.
Ну, что такого особенного? Любой идиот сочинит. Две строчки в рифму, одна — просто так, потом еще три в рифму, и последняя, в пару к третьей. Вот, пожалуйста:
Кричат над морем птицы
О том, что нет границы
Меж мною и тобой.
Да, мы с тобой простились,
Но не разъединились,
А может — породнились
И телом, и душой.
Чего ж еще надо? Романтично, печально, вроде бы про войну и уж точно про любовь. Да, я настоящий поэт, как говорится, лирик, но и ум при мне.
Однажды, когда мы ловили крабов, я попробовала стихи на Крике.
— Это что значит? — спросил он.
— У нее друг на фронте.
— А причем тут птицы? Им-то какое дело?
— В стихах нельзя все прямо говорить.
— Почему?
— Потому что это будут не стихи.
— Значит, по-твоему, надо врать?
— Это не вранье.
— Ну, прям! Хоть одна чайка тут орет из-за того, что кто-то воюет? Самое вранье, какое же еще нужно!
— Это особая манера речи. Для красоты.
— Врать некрасиво.
— Да забудь ты про этих птиц! Как тебе остальное?
— А что там осталось?
— Весь стишок. Как он тебе?
— Да я забыл.
Я заскрипела зубами, чтобы на него не гавкнуть, и очень кротко, очень мягко прочитала все заново.
— Что ж ты про птичек не забыла?
— Нет, ты их забудь. Как остальное?
— Непонятно чего-то…
— Почему?
— Ну, посуди сама, или он здесь, или он там.
— Крик, это стихи. На самом деле он там, но она о нем все время думает, и для нее он — тут, рядом.
— Чушь какая-то.
— Подожди, пока влюбишься.
Он взглянул на меня так, словно я предложила что-то неприличное.
Я вздохнула.
— Ты слышал про австралийца, который хотел купить новый бумеранг, но не мог избавиться от старого?
— Нет. А что с ним случилось?
— Ну, ты пойми. Бумеранг. Хочет купить новый, а другой все время возвращается.
— Тогда зачем ему новый? Старый сгодится, он же еще в порядке.
— Ладно. Замнем.
Он терпеливо и недоверчиво покачал головой, а я забыла, что собиралась думать не о крабах, и сосредоточилась на этих чудищах. Приятно вспомнить, что в тот день мы наловили две полных корзинки, один лучше другого.
Никто не заставлял меня отдавать все заработанные деньги, но я отдавала. Сперва, наверное, мне в голову не пришло, что можно откладывать. Мы еле-еле сводили концы с концами, и я гордилась, что помогаю семье. Мама и папа всегда меня благодарили, хотя не особо на меня рассчитывали. Помню, когда бабушка разворчится, я молчала, как иначе, но думала, что зарабатываю, а они с Каролиной, в сущности, приживалки. Какое-никакое, но утешение.
Однако никто не велел мне класть в копилку все монетки до единой.
Почему же я так терзалась? Разве я не имела права оставить что-то себе из трудно заработанных денег? Да, а вдруг Отис скажет папе, сколько он у нас купил? Что, если мама Крика похвастается нашей, сколько он теперь приносит? Деньги свои я делила ровно пополам. Если не получалось, лишнее шло в копилку. Клала я примерно столько же, сколько в прошлом году, но не приносила маме, чтобы она их гордо пересчитывала и клала в копилку. Теперь туда совала я, а потом говорила: «Да, кстати, я там в горшке кое-что оставила». Мама меня благодарила, тихо, как всегда. Я ни разу не сказала, что положила все деньги, я ведь не врала. Но никто и не спрашивал.
Если бы только можно было как-нибудь еще заработать! Крику не понравились мои стихи, и я сразу выдохлась. Конечно, я знала, что в поэзии он разбирается не лучше, чем в юморе, то есть просто ничего не смыслит, но только ему из всех людей я решилась прочитать их. Ну, сказал бы: «Я стихов не понимаю, но звучит приятно». Вежливо, в сущности — честно, а мне — поддержка, когда я в ней так нуждаюсь.
Пришлось мне подождать недели две, собраться, опять переписать стихи на листочке из записной книжки и послать их в издательство. Они еще не могли дойти до Нью-Йорка, когда я уже рыскала у доков, ждала парома, на котором привозили почту. Спросить капитана Билли, есть ли мне письма, я не решалась, но прикинула — если просто стоять там, он меня увидит и скажет. Я не знала, что он не открывает мешок, только относит на почту, миссис Келлам. А вот про нее я знала, что она редкостная сплетница, и тряслась при одной мысли, что она спросит бабушку, какие-такие письма приходят мне из Нью-Йорка.
Примерно в те дни балтиморская газета «Сан» (она запаздывала на сутки) оповестила прямо шапками о восьми немецких шпионах. Их доставила во Флориду подводная лодка, а там их чуть не сразу поймали. Я прекрасно знала, что Капитан — не шпион, но, читая, как будто давилась сосулькой. А что, если б он им был? А что, если б мы с Криком поймали его и прославились? Удача промелькнула так близко, что мне вдруг захотелось разузнать о нем побольше. Если он не шпион, если он и правда Хайрем Уоллес, зачем он приехал через столько лет на остров, где его и вспоминают только с брезгливостью?
Глава 7
Мы с Криком столько работали на каникулах, что почти не ходили вместе к Капитану. Я знала, что Крик ходит к нему под вечер, по воскресеньям, но мама с папой любили, чтоб я в свободный день сидела дома. Долгие часы перед ужином, когда все спали, очень хороши для стихов. У меня накопилась целая коробка из-под обуви на тот случай, что издательство попросит все, как есть.
Поэтому Крик удивился, когда я предложила во вторник кончить работу на часок раньше и пойти к Капитану.
— Я думал, ты его не любишь, — сказал Крик.
— Что ты, люблю! С чего мне его не любить?
— Он очень здорово шутит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34