Почему?
— Потому, что слишком уж большое значение придаёшь ты всем этим твоим игрушкам, — проговорила она, подвигая ему вазу с фруктами и вино. — Ты помнишь, как у Горация пловец сожалеет об участи тарентинского философа Архиты, кости которого он видит на песке Апулии?.. Так как такая же участь ждёт не только философа Архиту, но и всех нас, то не лучше ли, милый философ, не пренебрегать радостями жизни, как это делаешь ты? Не лучше ли прожить жизнь свою ярко и широко, хотя бы в результате поэмы этой и были опять-таки все те же кости на матинском берегу?.. А пока — выпей этого вина…
И вместе с ним она пригубила из своей чаши.
— Ты ошибаешься, считая меня каким-то спартанцем, который не знает другой радости в жизни, как служить своей Спарте, — отвечал Язон. — Радости жизни многоразличны, Береника.
— Я не исключаю никаких радостей точно так же, — сказала Береника. — Я думаю, что я верная ученица Эпикура. Прекрасно это вино, прекрасен этот закат над морем, прекрасен стих Горация, но… я была бы не откровенна с тобой, если бы я не сказала, что глубочайшей из радостей в бытии человеческом я все же считаю радость разделённой любви… от которой ты только что вкусил, — бросив на него лукавый взгляд, прибавила она.
Он омрачился. Этими неосторожными словами она разбудила в нем воспоминание о её страшном для него прошлом. Но он сказал:
— То, что я вкусил, больше всего и показывает мне, как обманчивы все эти столь восхваляемые радости.
— Я благодарю тебя за твою дружескую откровенность, милый гость мой, но вот эта кифара в руках музыканта — одно, а в руках невежды — только доска с натянутыми струнами, — сказала Береника. — Любить надо уметь… Ах, любовь!.. Сколько прекрасных образов и поэм создала она! Тифон, троянец, был похищен Авророй на небо, но, испросив для него у Зевса бессмертия красавица богиня забыла испросить вечной юности, когда он от старости съёжился, она превратила его в кузнечика, которого мы любим слушать в летние ночи. Вакх взял в супруги себе Ариадну и, чтобы доказать милой своё божественное происхождение, он бросил её повязку о девяти алмазах на небесный свод, и ещё немного — и мы с тобой увидим её на небе, эту прелестную повязку Ариадны. Но что там мифология, когда мы с тобой чуть-чуть не были свидетелями земной поэмы, которая будет жить века!
— О чем говоришь ты?
— О Клеопатре… Ах, эта первая встреча с суровым римлянином! Он явился к ней именем грозного Рима, она выходит к нему вся обнажённая, и — забыт Рим, забыт долг, забыто все на свете, и начинается волшебная сказка любви. Он дарит ей целые страны, он весь у её ног, её радость и улыбка для него высшая награда. А битва при Акциуме, когда он отрядил семьдесят сильнейших кораблей для охраны милой?.. Я на её месте не дрогнула бы, не побежала бы, и, конечно, исход битвы был бы совсем другой, и она — или я — поднялась бы Августой на Капитолий…
— А потом?
— Никакого «потом» нет, мой милый философ, — сказала Береника. — Есть только «теперь». Потом будут обнажённые кости на неведомом берегу. И если бы даже все, что осталось от Клеопатры, была бы только ода Горация «К друзьям», то и тогда жизнь её была прожита как будто недаром. Ты помнишь её?
Теперь давайте пить и вольною ногою
О землю ударять…
Чарующий голос, солнечное вино, пылающий над морем закат и это пленительное тело пьянили Язона. Все давние мечты его о прекрасной царевне воскресли и зацвели. Но воскресло и прошлое её. Скольким читала она так оды Горация? Перед сколькими представала она в этих прозрачных одеждах? Скольких звала она так к кубку наслаждения?.. И дрогнули его брови, и потемнели глаза,
— Наша встреча с тобой, царевна…
— Теперешняя или та, давняя, когда ты был ещё Маленьким Богом, прекрасным, как… как я не знаю что… Ты видишь, я не забыла…
— И я помню все, — сумрачно сказал он. — Ив этом-то, может быть, и главное несчастье моё…
Она чуть нахмурила брови, стараясь понять эту вдруг прорвавшуюся в словах его горечь. И вдруг — поняла… Румянец залил прекрасное лицо, опустилась прекрасная, вся в золоте кудрей головка и в сердце защемило. Странно сказать, но и её, победительницу, её, уже растерявшую как будто свои молодые мечты о счастье небывалом, иногда посещала эта грусть о растраченных богатствах любви…
— Мне кажется, что ты поняла меня, Береника, — с грустью сказал Язон. — В нашей встрече с тобой все необычно — пусть необычно все это и кончится. Я… я признаюсь тебе: твой образ я носил в сердце своём долгие годы. Я пронёс его — после встречи в Афинах — дикими степями Скифии, безбрежными германскими лесами, я носил его, как святыню, среди безумий Рима и в солнечном уединении Тауромениума…
Прекрасное лицо разгоралось восхищением — точно она музыку сладкую слышала…
— Да, да, ты видишь, я не таюсь от тебя, — страстно продолжал он. — Но… но всякий раз, как я вспоминал о том, что… было до меня… я сразу потухал, я терзался… И через это я не перешагну никогда… Ты скажешь, что это глупо…
— Нет, этого я не скажу, — тихо перебила она его.
— А-а! — удивлённо уронил он. — Но все равно: этого я не приму никогда… И потом — позволь мне договорить все сразу, — ты как будто зовёшь меня куда-то. Но я не пойду за тобой каким-то… новым Антонием. Антоний для меня не герой… Вот видишь там, на грани моря, это рдеющее облачко с золотыми краями? Оно очень похоже на гору, которую я в скитаниях моих видел раз на берегу пустынного озера в Гельвеции. И та гора дала мне урок: если хочешь быть человеком, беги от пошлой толпы в небо и стой там, над жизнью, один. Не думай, что это какая-то философия для разговора, — нет, все в жизни говорит мне одно: уйди! Ты за мной на эту золотую вершину, — указал он, — не пойдёшь, а кроме того, если бы даже и пошла, то я… я никак, никак не понесу груз твой… который…
Он оборвал. Он был бледен и дышал тяжело. А она поняла самое главное: он любит её, он любит её давно, и глубоко, и нежно, он уже её… И уже не для того, чтобы подняться с ним на Палатин, а для того, чтобы испить радость этой любви его и дать ему радость любви своей, она вдруг одним движением, гибким и поющим, бросилась к его ногам.
— Язон мой… Прости меня… Будь мой… И я… с самых Афин…
На прекрасные глаза навернулись слезы, и трогательно была она неодолимо. Но он решительно встал.
— Я не могу… не могу… Береника, — едва выговорил он. — Ах, если бы я мог проникнуть в страну сказочных лотофагов, о которых рассказывали древние, и вкусить сладко-медвяных листьев лотоса, дающих забвение всему!.. Но я не знаю пути в страну лотофагов, Береника… И потому… потому… я не могу… И не могу потому, что безумно любил тебя — всю жизнь…
И, шатаясь, он торопливо вышел…
Она так и осталась на мраморном полу. И опустила на белую грудь златокудрую головку, и жаркие слезы закапали из глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Потому, что слишком уж большое значение придаёшь ты всем этим твоим игрушкам, — проговорила она, подвигая ему вазу с фруктами и вино. — Ты помнишь, как у Горация пловец сожалеет об участи тарентинского философа Архиты, кости которого он видит на песке Апулии?.. Так как такая же участь ждёт не только философа Архиту, но и всех нас, то не лучше ли, милый философ, не пренебрегать радостями жизни, как это делаешь ты? Не лучше ли прожить жизнь свою ярко и широко, хотя бы в результате поэмы этой и были опять-таки все те же кости на матинском берегу?.. А пока — выпей этого вина…
И вместе с ним она пригубила из своей чаши.
— Ты ошибаешься, считая меня каким-то спартанцем, который не знает другой радости в жизни, как служить своей Спарте, — отвечал Язон. — Радости жизни многоразличны, Береника.
— Я не исключаю никаких радостей точно так же, — сказала Береника. — Я думаю, что я верная ученица Эпикура. Прекрасно это вино, прекрасен этот закат над морем, прекрасен стих Горация, но… я была бы не откровенна с тобой, если бы я не сказала, что глубочайшей из радостей в бытии человеческом я все же считаю радость разделённой любви… от которой ты только что вкусил, — бросив на него лукавый взгляд, прибавила она.
Он омрачился. Этими неосторожными словами она разбудила в нем воспоминание о её страшном для него прошлом. Но он сказал:
— То, что я вкусил, больше всего и показывает мне, как обманчивы все эти столь восхваляемые радости.
— Я благодарю тебя за твою дружескую откровенность, милый гость мой, но вот эта кифара в руках музыканта — одно, а в руках невежды — только доска с натянутыми струнами, — сказала Береника. — Любить надо уметь… Ах, любовь!.. Сколько прекрасных образов и поэм создала она! Тифон, троянец, был похищен Авророй на небо, но, испросив для него у Зевса бессмертия красавица богиня забыла испросить вечной юности, когда он от старости съёжился, она превратила его в кузнечика, которого мы любим слушать в летние ночи. Вакх взял в супруги себе Ариадну и, чтобы доказать милой своё божественное происхождение, он бросил её повязку о девяти алмазах на небесный свод, и ещё немного — и мы с тобой увидим её на небе, эту прелестную повязку Ариадны. Но что там мифология, когда мы с тобой чуть-чуть не были свидетелями земной поэмы, которая будет жить века!
— О чем говоришь ты?
— О Клеопатре… Ах, эта первая встреча с суровым римлянином! Он явился к ней именем грозного Рима, она выходит к нему вся обнажённая, и — забыт Рим, забыт долг, забыто все на свете, и начинается волшебная сказка любви. Он дарит ей целые страны, он весь у её ног, её радость и улыбка для него высшая награда. А битва при Акциуме, когда он отрядил семьдесят сильнейших кораблей для охраны милой?.. Я на её месте не дрогнула бы, не побежала бы, и, конечно, исход битвы был бы совсем другой, и она — или я — поднялась бы Августой на Капитолий…
— А потом?
— Никакого «потом» нет, мой милый философ, — сказала Береника. — Есть только «теперь». Потом будут обнажённые кости на неведомом берегу. И если бы даже все, что осталось от Клеопатры, была бы только ода Горация «К друзьям», то и тогда жизнь её была прожита как будто недаром. Ты помнишь её?
Теперь давайте пить и вольною ногою
О землю ударять…
Чарующий голос, солнечное вино, пылающий над морем закат и это пленительное тело пьянили Язона. Все давние мечты его о прекрасной царевне воскресли и зацвели. Но воскресло и прошлое её. Скольким читала она так оды Горация? Перед сколькими представала она в этих прозрачных одеждах? Скольких звала она так к кубку наслаждения?.. И дрогнули его брови, и потемнели глаза,
— Наша встреча с тобой, царевна…
— Теперешняя или та, давняя, когда ты был ещё Маленьким Богом, прекрасным, как… как я не знаю что… Ты видишь, я не забыла…
— И я помню все, — сумрачно сказал он. — Ив этом-то, может быть, и главное несчастье моё…
Она чуть нахмурила брови, стараясь понять эту вдруг прорвавшуюся в словах его горечь. И вдруг — поняла… Румянец залил прекрасное лицо, опустилась прекрасная, вся в золоте кудрей головка и в сердце защемило. Странно сказать, но и её, победительницу, её, уже растерявшую как будто свои молодые мечты о счастье небывалом, иногда посещала эта грусть о растраченных богатствах любви…
— Мне кажется, что ты поняла меня, Береника, — с грустью сказал Язон. — В нашей встрече с тобой все необычно — пусть необычно все это и кончится. Я… я признаюсь тебе: твой образ я носил в сердце своём долгие годы. Я пронёс его — после встречи в Афинах — дикими степями Скифии, безбрежными германскими лесами, я носил его, как святыню, среди безумий Рима и в солнечном уединении Тауромениума…
Прекрасное лицо разгоралось восхищением — точно она музыку сладкую слышала…
— Да, да, ты видишь, я не таюсь от тебя, — страстно продолжал он. — Но… но всякий раз, как я вспоминал о том, что… было до меня… я сразу потухал, я терзался… И через это я не перешагну никогда… Ты скажешь, что это глупо…
— Нет, этого я не скажу, — тихо перебила она его.
— А-а! — удивлённо уронил он. — Но все равно: этого я не приму никогда… И потом — позволь мне договорить все сразу, — ты как будто зовёшь меня куда-то. Но я не пойду за тобой каким-то… новым Антонием. Антоний для меня не герой… Вот видишь там, на грани моря, это рдеющее облачко с золотыми краями? Оно очень похоже на гору, которую я в скитаниях моих видел раз на берегу пустынного озера в Гельвеции. И та гора дала мне урок: если хочешь быть человеком, беги от пошлой толпы в небо и стой там, над жизнью, один. Не думай, что это какая-то философия для разговора, — нет, все в жизни говорит мне одно: уйди! Ты за мной на эту золотую вершину, — указал он, — не пойдёшь, а кроме того, если бы даже и пошла, то я… я никак, никак не понесу груз твой… который…
Он оборвал. Он был бледен и дышал тяжело. А она поняла самое главное: он любит её, он любит её давно, и глубоко, и нежно, он уже её… И уже не для того, чтобы подняться с ним на Палатин, а для того, чтобы испить радость этой любви его и дать ему радость любви своей, она вдруг одним движением, гибким и поющим, бросилась к его ногам.
— Язон мой… Прости меня… Будь мой… И я… с самых Афин…
На прекрасные глаза навернулись слезы, и трогательно была она неодолимо. Но он решительно встал.
— Я не могу… не могу… Береника, — едва выговорил он. — Ах, если бы я мог проникнуть в страну сказочных лотофагов, о которых рассказывали древние, и вкусить сладко-медвяных листьев лотоса, дающих забвение всему!.. Но я не знаю пути в страну лотофагов, Береника… И потому… потому… я не могу… И не могу потому, что безумно любил тебя — всю жизнь…
И, шатаясь, он торопливо вышел…
Она так и осталась на мраморном полу. И опустила на белую грудь златокудрую головку, и жаркие слезы закапали из глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128