И раз, когда она зачем-то вышла, Филет взял руку Язона и с увлажнившимися глазами проговорил:
— Миррена возвращается к тебе. Ты не можешь представить себе, как я рад, уходя, видеть зарю твоего счастья!.. И ещё благодарю я богов за то, что они дали мне тебя другом на всю жизнь. Это было для меня всегда великим утешением…
У Язона перехватило горло.
— Мне тяжело, carissime, что ты говоришь так… Я уверен в твоём выздоровлении… Мы ещё почитаем с тобой, побеседуем…
— Нет, милый, лучше всего в жизни правда. Я ухожу… Боги были милостивы ко мне: я прожил жизнь недурно и с удовольствием. Были, конечно, и тяжёлые минуты, — тихо вздохнул он, вспомнив Елену, — но без этого никто не живёт на земле… Человек подобен нашей Этне, — указал он на сияющую в лазури гору, на вершине которой курился лёгкий дымок. — Он стремится в небо, но он прикован к земле. И иногда — помнишь тот страшный день землетрясения?! — даже и находясь головой в небе, он весь содрогается от земных страстей… А ту, другую гору помнишь?.. Та уже не знает никаких борений, никаких страстей, она уже победила все и ушла в пустыню неба… И я рад, — слабо улыбнулся он, — что я в жизни не шумел много…
— А о загробной жизни ты не изменил своего мнения, друг? — спросил Язон.
— Нет, милый… Ты знаешь, как люблю я благостного Эпикура. Но и он ошибался. Раз, в молодых годах, некий грамматик прочёл в его присутствии стих Гесиода: «Прежде всех вещей создан был Хаос…». Эпикур спросил: «Откуда же мог взяться Хаос прежде всех вещей?». «Это не моё дело, — отвечал грамматик, — это дело философов». И Эпикур решительно сказал: «Хорошо, тогда я пойду к философам». Но мы, увы, уже знаем, что идти к философам незачем, ибо и они также мало знают о начале всех вещей, как и грамматик. Напрасно и сам Эпикур написал такое множество всяких сочинений 6 том, чего знать нельзя. Посмотри, как много вокруг нас с тобой книг, но если сложить все то, что они говорят, то ты получишь…
— Нуль, — тихо уронил Язон.
— Вот, — с улыбкой подтвердил Филет. — Это единственное, что мы знаем бесспорно. Какой блестящий ум у Лукреция, а и он все пытается откопать что-то такое новое. Но все эти рассуждения эпикурейцев о четырех элементах, из которых состоит будто бы наша чудесная душа, только детская игра в бирюльки. Никаких атомов нет. И смешно было ему приводить двадцать восемь доказательств того, что загробной жизни нет, — пусть его противники дали бы только одно доказательство, что она есть. Но так как такого доказательства нет, то и нет надобности искать двадцать восемь доказательств противного. Мне всю жизнь был ближе Пиррон, который отрицал возможность всякого знания. Он вполне справедливо говорил, что утверждать нельзя ничего. Все, что мудрый может сказать, это: мне кажется, что это так… Все блаженство человека в спокойствии духа, а тщетные попытки проникнуть в тайну вещей не дают ничего, кроме смятения духа… Да, — вздохнул он тихонько, с ясной улыбкой. — Все, что говорят там эти тысячи книг нашей библиотеки, это всего одна фраза: я ничего не знаю и никогда ничего не узнаю…
— Вот и я всегда говорю Язону, что незачем столько читать и столько мудрить, — входя с прохладным питьём, проговорила Миррена. — Все, что нам нужно знать, нам открыто…
Здесь, в Сицилии, на солнышке, она поправилась, загорела и похорошела. И в глазах её, и на румяных устах все чаще и чаще зацветали улыбки. Иной раз слышался даже и греховный смех. Она спохватывалась, но снова забывалась в счастье жить и дышать, и опять звенел её смех…
Филет улыбнулся ей.
— Но среди величественных нулей, которые украшают собой нашу библиотеку, Миррена, есть и эти ваши новые мыслители, — мягко проговорил он. — Вон там в уголке лежат послания вашего Павла. Это тоже нуль, дитя моё, потому что он уверенно говорит то, чего он не знает и знать не может… Не огорчайся, дитя, я уже на краю могилы и я говорю тебе только правду. Я для себя ничего не ищу. Все, чего я хотел бы теперь, но из всех моих сил, это чтобы вы оба были, наконец, счастливы…
Миррена вспыхнула. Язон смотрел на неё сияющими глазами.
На террасе послышались твёрдые шаги Иоахима. Он с улыбкой вошёл в библиотеку.
— Ну, как? Дышишь, философ? — весело спросил он. — И хвала богам! А у меня все утро просидел Птоломей, управляющий Береники: рассчитаться со мной за римский дворец приехал… И много интересного рассказывал о римских делах, — садясь, продолжал он. — В Веспасиане я не ошибся: дельный хозяин… И Тит крепко взялся за дело. Он составляет эдикты, вместо квестора читает в курии письма императора и исполняет даже обязанности префекта преторианцев. На тут, к сожалению, он показал себя и грубым, и жестоким: заподозренных в каком-то заговоре по его приказанию убили… Веспасиан воздвигает пышный храм богине Мира, и в него внесены уже священные сосуды иерусалимского храма. Но Тору и завесу из святая святых Веспасиан приказал хранить почему-то у себя во дворце. Уже строится триумфальная арка Тита, и наши иудеи далеко обходят это место, чтобы не видеть своего унижения. Хорошо, что мы уехали из Рима, а то я, может, тоже стал бы сердиться: из нашего дворца её будет видно… А тут как-то старый Веспасиан заболел, — засмеялся вдруг Иоахим, — его и спрашивают: как ты себя, цезарь, чувствуешь? А он говорит: «К сожалению, я становлюсь, кажется, богом». А? Острый старик!.. Береника наша в своих расчётах на Тита ошиблась, — не глядя на сына, продолжал старик. — Она переехала к нему в дворец, но Августой ей, по-видимому, не быть: народ ропщет, что иудейка метит так высоко… Они уверены, что все эти их Мессалины, Агриппины и Поппеи лучше… Ну, впрочем, все это не наше дело. Мы будем в нашем уголке посиживать да на солнышке греться. Так, Миррена?
Миррена, вспыхнув, робко улыбнулась — она как-то все боялась Иоахима, — и подойдя к нему, приласкалась — в первый раз. Иоахим, тронутый, с весёлым удивлением посмотрел на Филета. Тот улыбнулся ему своей ясной улыбкой и опять тихо пожал руку Язона.
Поговорив и развеселив, как он думал, больного, Иоахим снова своим энергичным шагом пошёл к себе.
— Прав Иоахим, — тихо сказал Филет. — Нам в нашем тихом уголке много лучше, чем на Палатине. Все эти маленькие сизифы ничего не достигают. Их сердце — это бочка Данаид, которую наполнить нельзя. Ты помнишь Язон, у Лукреция:
…ничего нет милее, как жить в хорошо защищённых
Храминах светлых, воздвигнутых славным учением мудрых.
Можешь оттуда людей разглядеть ты и их заблужденья.
Видеть, как ищут они в колебаньях путей себе в жизни,
Как о способностях спорят они и о знатном рожденьи,
Ночи и дни напролёт проводя за трудом непрестанным,
Чтобы достигнуть богатства большого и власти высокой…
Жалкие души людские!.. Сердца ослеплённые смертных!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Миррена возвращается к тебе. Ты не можешь представить себе, как я рад, уходя, видеть зарю твоего счастья!.. И ещё благодарю я богов за то, что они дали мне тебя другом на всю жизнь. Это было для меня всегда великим утешением…
У Язона перехватило горло.
— Мне тяжело, carissime, что ты говоришь так… Я уверен в твоём выздоровлении… Мы ещё почитаем с тобой, побеседуем…
— Нет, милый, лучше всего в жизни правда. Я ухожу… Боги были милостивы ко мне: я прожил жизнь недурно и с удовольствием. Были, конечно, и тяжёлые минуты, — тихо вздохнул он, вспомнив Елену, — но без этого никто не живёт на земле… Человек подобен нашей Этне, — указал он на сияющую в лазури гору, на вершине которой курился лёгкий дымок. — Он стремится в небо, но он прикован к земле. И иногда — помнишь тот страшный день землетрясения?! — даже и находясь головой в небе, он весь содрогается от земных страстей… А ту, другую гору помнишь?.. Та уже не знает никаких борений, никаких страстей, она уже победила все и ушла в пустыню неба… И я рад, — слабо улыбнулся он, — что я в жизни не шумел много…
— А о загробной жизни ты не изменил своего мнения, друг? — спросил Язон.
— Нет, милый… Ты знаешь, как люблю я благостного Эпикура. Но и он ошибался. Раз, в молодых годах, некий грамматик прочёл в его присутствии стих Гесиода: «Прежде всех вещей создан был Хаос…». Эпикур спросил: «Откуда же мог взяться Хаос прежде всех вещей?». «Это не моё дело, — отвечал грамматик, — это дело философов». И Эпикур решительно сказал: «Хорошо, тогда я пойду к философам». Но мы, увы, уже знаем, что идти к философам незачем, ибо и они также мало знают о начале всех вещей, как и грамматик. Напрасно и сам Эпикур написал такое множество всяких сочинений 6 том, чего знать нельзя. Посмотри, как много вокруг нас с тобой книг, но если сложить все то, что они говорят, то ты получишь…
— Нуль, — тихо уронил Язон.
— Вот, — с улыбкой подтвердил Филет. — Это единственное, что мы знаем бесспорно. Какой блестящий ум у Лукреция, а и он все пытается откопать что-то такое новое. Но все эти рассуждения эпикурейцев о четырех элементах, из которых состоит будто бы наша чудесная душа, только детская игра в бирюльки. Никаких атомов нет. И смешно было ему приводить двадцать восемь доказательств того, что загробной жизни нет, — пусть его противники дали бы только одно доказательство, что она есть. Но так как такого доказательства нет, то и нет надобности искать двадцать восемь доказательств противного. Мне всю жизнь был ближе Пиррон, который отрицал возможность всякого знания. Он вполне справедливо говорил, что утверждать нельзя ничего. Все, что мудрый может сказать, это: мне кажется, что это так… Все блаженство человека в спокойствии духа, а тщетные попытки проникнуть в тайну вещей не дают ничего, кроме смятения духа… Да, — вздохнул он тихонько, с ясной улыбкой. — Все, что говорят там эти тысячи книг нашей библиотеки, это всего одна фраза: я ничего не знаю и никогда ничего не узнаю…
— Вот и я всегда говорю Язону, что незачем столько читать и столько мудрить, — входя с прохладным питьём, проговорила Миррена. — Все, что нам нужно знать, нам открыто…
Здесь, в Сицилии, на солнышке, она поправилась, загорела и похорошела. И в глазах её, и на румяных устах все чаще и чаще зацветали улыбки. Иной раз слышался даже и греховный смех. Она спохватывалась, но снова забывалась в счастье жить и дышать, и опять звенел её смех…
Филет улыбнулся ей.
— Но среди величественных нулей, которые украшают собой нашу библиотеку, Миррена, есть и эти ваши новые мыслители, — мягко проговорил он. — Вон там в уголке лежат послания вашего Павла. Это тоже нуль, дитя моё, потому что он уверенно говорит то, чего он не знает и знать не может… Не огорчайся, дитя, я уже на краю могилы и я говорю тебе только правду. Я для себя ничего не ищу. Все, чего я хотел бы теперь, но из всех моих сил, это чтобы вы оба были, наконец, счастливы…
Миррена вспыхнула. Язон смотрел на неё сияющими глазами.
На террасе послышались твёрдые шаги Иоахима. Он с улыбкой вошёл в библиотеку.
— Ну, как? Дышишь, философ? — весело спросил он. — И хвала богам! А у меня все утро просидел Птоломей, управляющий Береники: рассчитаться со мной за римский дворец приехал… И много интересного рассказывал о римских делах, — садясь, продолжал он. — В Веспасиане я не ошибся: дельный хозяин… И Тит крепко взялся за дело. Он составляет эдикты, вместо квестора читает в курии письма императора и исполняет даже обязанности префекта преторианцев. На тут, к сожалению, он показал себя и грубым, и жестоким: заподозренных в каком-то заговоре по его приказанию убили… Веспасиан воздвигает пышный храм богине Мира, и в него внесены уже священные сосуды иерусалимского храма. Но Тору и завесу из святая святых Веспасиан приказал хранить почему-то у себя во дворце. Уже строится триумфальная арка Тита, и наши иудеи далеко обходят это место, чтобы не видеть своего унижения. Хорошо, что мы уехали из Рима, а то я, может, тоже стал бы сердиться: из нашего дворца её будет видно… А тут как-то старый Веспасиан заболел, — засмеялся вдруг Иоахим, — его и спрашивают: как ты себя, цезарь, чувствуешь? А он говорит: «К сожалению, я становлюсь, кажется, богом». А? Острый старик!.. Береника наша в своих расчётах на Тита ошиблась, — не глядя на сына, продолжал старик. — Она переехала к нему в дворец, но Августой ей, по-видимому, не быть: народ ропщет, что иудейка метит так высоко… Они уверены, что все эти их Мессалины, Агриппины и Поппеи лучше… Ну, впрочем, все это не наше дело. Мы будем в нашем уголке посиживать да на солнышке греться. Так, Миррена?
Миррена, вспыхнув, робко улыбнулась — она как-то все боялась Иоахима, — и подойдя к нему, приласкалась — в первый раз. Иоахим, тронутый, с весёлым удивлением посмотрел на Филета. Тот улыбнулся ему своей ясной улыбкой и опять тихо пожал руку Язона.
Поговорив и развеселив, как он думал, больного, Иоахим снова своим энергичным шагом пошёл к себе.
— Прав Иоахим, — тихо сказал Филет. — Нам в нашем тихом уголке много лучше, чем на Палатине. Все эти маленькие сизифы ничего не достигают. Их сердце — это бочка Данаид, которую наполнить нельзя. Ты помнишь Язон, у Лукреция:
…ничего нет милее, как жить в хорошо защищённых
Храминах светлых, воздвигнутых славным учением мудрых.
Можешь оттуда людей разглядеть ты и их заблужденья.
Видеть, как ищут они в колебаньях путей себе в жизни,
Как о способностях спорят они и о знатном рожденьи,
Ночи и дни напролёт проводя за трудом непрестанным,
Чтобы достигнуть богатства большого и власти высокой…
Жалкие души людские!.. Сердца ослеплённые смертных!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128