День, который так хорошо начинался, снова нырнул в кошмар; видение, возникшее в дверях, от шеи до макушки было покрыто плотным коричневым мехом. Оно улыбалось сквозь свою дикую шерсть, воплощение детского кошмара.
– К вашим услугам, – произнесло существо. – Я был бы весьма признателен, если бы вы согласились, в английской манере, пожать мне руку…
Петрус Гонсальвус – полиглот, каких много в Праге, – говорил с женой по-голландски, с детьми – по-итальянски, и по-немецки – со своими учениками в школе Тыни. Однажды я слышал, как, ушибив палец, он выругался на чистом французском; но молился он по-испански, поскольку испанский был его родным языком.
Он родился на острове Тенерифе, уже наполовину покрытый коричневым пухом; тем не менее при его рождении повитуха вздохнула не с ужасом, а с облегчением; а пока его мать подносила грудь к волосатому личику, отец получал звонкие пощечины ввиду явных признаков наследственности.
– В нашей семье это происходит уже не одно поколение, – сказал мне Гонсальвус, когда мы шли через Кляйнзайте. – Не бойся, мы самые обычные люди.
Малыша Педро не снедал дикий голод; его беззубые десны не могли рвать плоть. Что же касается Луны, то ночное светило над его колыбелью не оказывало никакого мистического оборотнического воздействия. Но он все же страдал от яркого полуденного солнца, и с годами его мех становился все толще, так что его первое воспоминание касалось удушья – как это бывает у кошек, объевшихся собственной шерсти, – от шерстяных комков на подушке.
Растущее дитя не испытывало недостатка в любви. Мать и отец души в нем не чаяли; дети в деревне заплетали его бороду в косички, и в их играх он всегда оказывался заводилой.
Но вскоре бедность положила конец этим скромным радостям. Родители, рыдая на пороге своего жилища, доверили судьбу сына одному господину из Франции – «доктору меди-кусу», – который клятвенно их заверил, что их любимое чадо получит образование и будет вести благородную жизнь.
Таким образом, еще ребенком Педро Гонзалес попал в Париж, где получил самое лучшее образование при дворе короля Генриха II. Постепенно привыкнув к его странному облику, преподаватели поражались остроте его ума. Он превратился в Пьера Гонзале, зверя-математика. Алгебра и геометрия скрашивали его одиночество – они предполагали порядок, стабильность и красоту форм, – и лишь необходимость жонглировать числами к удовольствию галантных дам отравляла эту радость.
После смерти короля – и согласно его завещанию – регентша королева Катерина держала Пьера в Лувре. В этом уравнении не было места человеколюбию. Он стал игрушкой королевских отпрысков, которые его презирали: за изящные манеры и сальные волосы на лице. Когда однажды молодой принц Генрих попытался побрить его серебряным кинжалом, Пьеру сильно повезло, что он отделался только шрамом на глотке.
Несмотря на эти неприятности, Вервульф взрослел под сенью Короны. Когда во Франции случился очередной неурожай, при дворе стали жаловаться на недостаток денег. Пьера Гонзале отослали в подарок регентше испанских Нидерландов: Маргарите Австрийской, герцогине Пармской. При намурском дворе он встретил свою будущую жену, Марию. Я ничего не знаю об их романе; и не хочу даже думать о том, какое отвращение испытывали ее опекуны к ужасному поклоннику, несмотря на его блестящее образование. Кажется, сама Маргарита Австрийская благословила их союз. У них родилось четверо детей – два сына, потом дочь и третий мальчик, – все унаследовали отцовскую особенность. Родители благодарили Господа за каждого из своих детей.
Семью надо было кормить, и Пьер Гонзале латинизировал свое имя и, с монаршего благословения, принялся демонстрировать свои таланты перед публикой. Несмотря на острую нехватку денег, он продолжал верить, что испанские чиновники и купцы с Биржи посещали его представления из любви к математике, а не из праздного любопытства.
Пришло время в очередной раз переезжать. Теперь – в родной город его царственной покровительницы.
Во время путешествия по Европе семья зарабатывала деньги, давая медикам осматривать себя. Если уж медицина решила признать факт их существования, то этой странной особенности организма нужно было подобрать название. Один врач выдал «гирсутию ликаонус», но Гонсальвус хотел избежать аллюзии с кровожадным аркадским королем. Знаменитый базельский доктор Феликс Платер (который пытался из образцов их волос сделать вытяжку от облысения) предпочел термин «гипертрихоз» – и, похоже, остался вполне доволен собой и своим диагнозом, считая, что он тем самым оказал услугу странной семье. В конце концов в Парме их осмотрел ученый из Болоньи, Улисс Альдрованди, который намеревался при помощи своих записок сохранить память об этой диковине для грядущих поколений.
– Наша слава распространяется как круги по воде, – сказал Гонсальвус, когда мы шли мимо Старой ратуши. – Моя семья не намерена прятаться, словно мы – какие-то ночные хищники. – Он объяснил, что разыскал меня из-за двоих младших детей. – Господь наградил – да, именно наградил – Карло и Катерину редчайшими особенностями. Я хочу научить их ценить свою уникальность. – Он с подозрением посмотрел мне в глаза – И я тешу себя надеждой, что их вид не станет преградой к любви, которой достойно их простодушие?
– Нет, конечно, – ответил я. Горожане зачарованно расступались перед нами. Какие возгласы раздавались за нашими спинами? Какие слухи распространялись в толпе? Кто откажется похвастаться жене или соседу, что видел оборотня под ручку с карлой?
– Нет, конечно, – эхом отозвался Гонсальвус и дружески похлопал меня по плечу. – Я тебе полностью доверяю.
Семья Петруса жила на площади Старого города, в белоснежном доме под темными шпилями собора Тыньской Богоматери. Фрау Гонсальвус встретила нас у двери. Настоящая красавица, с волосами все еще золотистыми и внушительной фигурой матроны. На ее мягкий реверанс я ответил застенчивым поклоном и прохрипел:
– Wie geht es Ihnen?
– Gut, danke,… – Вопросительно глянув на мужа, фрау Гонсальвус продолжила по-итальянски, правда, с сильным акцентом. – Прошу прощение за наше скромное жилище. Мы делим крышу с другими учителями, и дети есть далеко не у всех. Места у них, однако, оказалось гораздо больше, чем в местах обитания, привычных мне. Комнаты были с низкими потолками; пахло капустой, корицей, пыльными книгами и… гм… мокрой псиной. Меня сразу завели в столовую и усадили за стол.
– Как приятно поговорить с носителем языка, – сказала фрау Гонзальвус. – Вы должны больше говорить со мной, синьор.
– Наши сыновья… – сказал Гонсальвус.
– …наши старшие…
– …остались в Парме и живут самостоятельно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125