каменщики, плотники и лакеи стояли ближе к двери во вторую приемную, а служанки, конюшие и посудомойки теснились у дальней стены. Когда мы входили во вторую приемную, стражники отдали нам салют. Яркий огонь в камине заменял собой солнце, обогревая старые кости служителей более высокого ранга: казначейских писарей, стрельцов в сапогах со шпорами, поваров из банкетного зала, стряхивавших с фартуков муку. Я впервые увидел серповидные усы шерифа, кровожадного франта, который стоял у очага и беседовал с тройкой парней совершенно злодейского вида. При появлении Иосии Коха все напускали на себя скорбный вид. Но их притворная печаль не шла ни в какое сравнение с его истинным горем. Какая-то предприимчивая дама попыталась завыть, но быстро одумалась. Я ощущал всеобщую враждебность и был рад уйти от этой толпы – в Риттерштубе, Рыцарский зал, где происходили официальные аудиенции.
– Кох, что происходит?
– Почему нас не пускают?
– Мы уже два часа тут стоим!
Благородная публика не ограничивалась немыми упреками. Когда они поняли, что я – полное ничтожество, если судить по рассказам Винкельбаха, – допущен в святая святых раньше них, раздались вопли негодования. Мартин Грюнен-фельдер топнул ногой, как избалованный ребенок. Потрясенный казначей тряхнул гривой, рассыпая счета и расписки. Даже обергофмейстеру пришлось ждать своей очереди с холодным блеском ненависти в глазах.
В пустой приватной приемной Иосия Кох отослал последнего стражника. Прекрасный паж открыл двери герцогской спальни, и лицо у него было отнюдь не заплаканным.
Внутри было темно. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и я разглядел кровать под балдахином, ставшую катафалком для окоченевшего трупа. Альбрехт, вцепившийся в простыню, молился у смертного ложа отца.
– Томас Грилли, – прошептал Иосия Кох, словно слишком громкие звуки могли потревожить покойного.
– Оставьте нас.
Я услышал, что Иосия Кох и паж вышли, -ив угасающем свете успел рассмотреть чудовищную роспись на стенах в покоях мертвого герцога.
– Он умер, – сказал Альбрехт.
– Мои соболезнования, ваша светлость.
Альбрехт, пошатываясь, встал на четвереньки, как Навуходоносор на поле, и бросился мне на грудь. Он обнял меня так сильно, что у меня перехватило дыхание; я не решался пошевелиться – просто стоял столбом, свесив руки по бокам. Наверное, мне следовало успокоить юношу, который содрогался, прижавшись ко мне? Но потом до меня дошло, что бился он не в рыданиях, а в истерическом хохоте. Это была сдавленная икота, прорывавшаяся чудовищными спазмами. Я слегка отодвинулся, как делают влюбленные, чтобы посмотреть друг другу в глаза перед очередным поцелуем, и увидел, что склеенные слюной губы герцога расплываются в ликующей улыбке.
11. Книга добродетелей
На герцогских похоронах наемные плакальщицы долго выли и царапали себе грудь, пока слезы, обманутые столь бурным проявлением фальшивых эмоций, не заструились у них из глаз уже по-настоящему. Однако в ледяном полумраке часовни холодные церемониальные законы удержали от таяния менее скорбные физиономии. Сам Альбрехт, похоже, не был подвержен скорби; несколько раз я заметил, как он вытягивает ноги, чтобы полюбоваться собственными полированными близнецами, отражавшимися в носках сапог. Герцога положили разлагаться в семейный склеп, присовокупив к праху множества прошлых Альбрехтов (когда раздастся трубный глас, и мертвые восстанут для Страшного Суда, будет легко перепутать дедушкину кость с твоей собственной). Дворяне кланялись зеву гробницы, чье сытое дыхание вскоре перекроет гранитная плита. Винкельбахи и Грюненфельдеры, Вильгельм Штрудер и рыдающий Иосия Кох надели малиновые накидки и черные бархатные мантии со снежно-белыми воротниками. Мужчины носили цепи с подвеской, напоминавшей пару ножниц: эмблема священного ордена святого Варфоломея, основанного в подражание французскому Ordre du Saint-Esprit, ордену Святого Духа. Экипированные таким образом дворяне, судя по всему, не осознавали абсурдности своих действий. Их хмурые лица были похожи на маски актеров: костюмы, надеваемые столь редко, лишь усугубляли это впечатление блеском театральной новизны.
Я последовал за траурной процессией от входа в часовню к нефу, где Альбрехта должны были облачить властью. Он поднял руки, как дитя, ожидающее, когда няня наденет на него рубашку, и Мориц фон Винкельбах надел на него герцогскую мантию. На Альбрехте она сидела ужасно, как шкура огромного хищника.
Теперь настал черед капеллана, сопровождаемого служками; он выпростал руку из рукава стихаря и осенил наследника крестным знамением.
– Сим нарекаю тебя…
– Остановись.
Пальцы капеллана замерли в воздухе.
– Остановиться, мой господин?
– Я не стану принимать родовое имя. Альбрехт Тринадцатый – плохой знак.
– Но, – сказал капеллан, – это имя было дано вашей светлости при крещении.
– Но ведь мой прадед Вильгельм сменил имя, чтобы стать герцогом? Я могу поступить точно так же.
– И… И как вашей светлости будет угодно именоваться?
– В честь славного императора – к которому все мы обязаны относиться с почетом и уважением – я принимаю имя Альбрехт Рудольфус.
Господи! Мои рассказы все-таки перебродили в юношеском воображении и опьянили его. Он высокомерно задрал свой поломанный нос, бросая вызов неодобрению Ордена. Но в часовне скопилось слишком много фамильного праха, чтобы ропот негодования мог перерасти в нечто большее. Капеллан, а за ним и весь орден святого Варфоломея покорно преклонил колени и присягнул на верность Альбрехту Рудольфу-су, ХШ герцогу Фельсенгрюнде, защитнику Шпитцендорфа, принцу Священной Римской Империи, Бичу неверных и Куче Всего Такого, что я в растерянности прослушал, мысленно поздравляя себя с удачей. Это нововведение вызвало ропот в рядах знати; и все же я безмолвно поздравил своего патрона за эту попытку проявить своеволие и решимость. У него было актерское чувство времени, но это мало ему поможет – как позже покажет пир по случаю его интронизации.
Рассаживанием гостей занимался Максимилиан фон Винкельбах как мастер церемоний. Разумеется, он сам и его знатные друзья сидели в непосредственной близости к поперечному столу, за которым обедал новый герцог. За столом собрались все родовитые вельможи герцогства и несколько гостей из-за гор: полный, щекастый баварский посол, два венецианских торговца лесом, делегация из ближайшего швейцарского кантона, состоявшая из одного человека, и епископ бог знает откуда. Все эти люди – многие из которых почти и не знали нового герцога – сидели к нему ближе, чем я. Моя обида была столь сильной, что я даже не сразу заметил гостя, сидевшего по правую руку от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– Кох, что происходит?
– Почему нас не пускают?
– Мы уже два часа тут стоим!
Благородная публика не ограничивалась немыми упреками. Когда они поняли, что я – полное ничтожество, если судить по рассказам Винкельбаха, – допущен в святая святых раньше них, раздались вопли негодования. Мартин Грюнен-фельдер топнул ногой, как избалованный ребенок. Потрясенный казначей тряхнул гривой, рассыпая счета и расписки. Даже обергофмейстеру пришлось ждать своей очереди с холодным блеском ненависти в глазах.
В пустой приватной приемной Иосия Кох отослал последнего стражника. Прекрасный паж открыл двери герцогской спальни, и лицо у него было отнюдь не заплаканным.
Внутри было темно. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и я разглядел кровать под балдахином, ставшую катафалком для окоченевшего трупа. Альбрехт, вцепившийся в простыню, молился у смертного ложа отца.
– Томас Грилли, – прошептал Иосия Кох, словно слишком громкие звуки могли потревожить покойного.
– Оставьте нас.
Я услышал, что Иосия Кох и паж вышли, -ив угасающем свете успел рассмотреть чудовищную роспись на стенах в покоях мертвого герцога.
– Он умер, – сказал Альбрехт.
– Мои соболезнования, ваша светлость.
Альбрехт, пошатываясь, встал на четвереньки, как Навуходоносор на поле, и бросился мне на грудь. Он обнял меня так сильно, что у меня перехватило дыхание; я не решался пошевелиться – просто стоял столбом, свесив руки по бокам. Наверное, мне следовало успокоить юношу, который содрогался, прижавшись ко мне? Но потом до меня дошло, что бился он не в рыданиях, а в истерическом хохоте. Это была сдавленная икота, прорывавшаяся чудовищными спазмами. Я слегка отодвинулся, как делают влюбленные, чтобы посмотреть друг другу в глаза перед очередным поцелуем, и увидел, что склеенные слюной губы герцога расплываются в ликующей улыбке.
11. Книга добродетелей
На герцогских похоронах наемные плакальщицы долго выли и царапали себе грудь, пока слезы, обманутые столь бурным проявлением фальшивых эмоций, не заструились у них из глаз уже по-настоящему. Однако в ледяном полумраке часовни холодные церемониальные законы удержали от таяния менее скорбные физиономии. Сам Альбрехт, похоже, не был подвержен скорби; несколько раз я заметил, как он вытягивает ноги, чтобы полюбоваться собственными полированными близнецами, отражавшимися в носках сапог. Герцога положили разлагаться в семейный склеп, присовокупив к праху множества прошлых Альбрехтов (когда раздастся трубный глас, и мертвые восстанут для Страшного Суда, будет легко перепутать дедушкину кость с твоей собственной). Дворяне кланялись зеву гробницы, чье сытое дыхание вскоре перекроет гранитная плита. Винкельбахи и Грюненфельдеры, Вильгельм Штрудер и рыдающий Иосия Кох надели малиновые накидки и черные бархатные мантии со снежно-белыми воротниками. Мужчины носили цепи с подвеской, напоминавшей пару ножниц: эмблема священного ордена святого Варфоломея, основанного в подражание французскому Ordre du Saint-Esprit, ордену Святого Духа. Экипированные таким образом дворяне, судя по всему, не осознавали абсурдности своих действий. Их хмурые лица были похожи на маски актеров: костюмы, надеваемые столь редко, лишь усугубляли это впечатление блеском театральной новизны.
Я последовал за траурной процессией от входа в часовню к нефу, где Альбрехта должны были облачить властью. Он поднял руки, как дитя, ожидающее, когда няня наденет на него рубашку, и Мориц фон Винкельбах надел на него герцогскую мантию. На Альбрехте она сидела ужасно, как шкура огромного хищника.
Теперь настал черед капеллана, сопровождаемого служками; он выпростал руку из рукава стихаря и осенил наследника крестным знамением.
– Сим нарекаю тебя…
– Остановись.
Пальцы капеллана замерли в воздухе.
– Остановиться, мой господин?
– Я не стану принимать родовое имя. Альбрехт Тринадцатый – плохой знак.
– Но, – сказал капеллан, – это имя было дано вашей светлости при крещении.
– Но ведь мой прадед Вильгельм сменил имя, чтобы стать герцогом? Я могу поступить точно так же.
– И… И как вашей светлости будет угодно именоваться?
– В честь славного императора – к которому все мы обязаны относиться с почетом и уважением – я принимаю имя Альбрехт Рудольфус.
Господи! Мои рассказы все-таки перебродили в юношеском воображении и опьянили его. Он высокомерно задрал свой поломанный нос, бросая вызов неодобрению Ордена. Но в часовне скопилось слишком много фамильного праха, чтобы ропот негодования мог перерасти в нечто большее. Капеллан, а за ним и весь орден святого Варфоломея покорно преклонил колени и присягнул на верность Альбрехту Рудольфу-су, ХШ герцогу Фельсенгрюнде, защитнику Шпитцендорфа, принцу Священной Римской Империи, Бичу неверных и Куче Всего Такого, что я в растерянности прослушал, мысленно поздравляя себя с удачей. Это нововведение вызвало ропот в рядах знати; и все же я безмолвно поздравил своего патрона за эту попытку проявить своеволие и решимость. У него было актерское чувство времени, но это мало ему поможет – как позже покажет пир по случаю его интронизации.
Рассаживанием гостей занимался Максимилиан фон Винкельбах как мастер церемоний. Разумеется, он сам и его знатные друзья сидели в непосредственной близости к поперечному столу, за которым обедал новый герцог. За столом собрались все родовитые вельможи герцогства и несколько гостей из-за гор: полный, щекастый баварский посол, два венецианских торговца лесом, делегация из ближайшего швейцарского кантона, состоявшая из одного человека, и епископ бог знает откуда. Все эти люди – многие из которых почти и не знали нового герцога – сидели к нему ближе, чем я. Моя обида была столь сильной, что я даже не сразу заметил гостя, сидевшего по правую руку от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125