Бедный Йессениус. Что они сделали с трупом? Неужели
его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?
– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.
– Сдается мне, ваш язык лжет.
– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.
– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?
– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?
– Убирайся.
– Настоящий художник ценит ужасы жизни.
– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.
– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы оба фиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.
– Для начала убив.
– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.
– Дешевые черепушки.
– По крайней мере они настоящие.
– Что?
– Нельзя подделать человеческую плоть.
Холодный пот потек у меня между лопатками.
– На что вы намекаете, герр Шнойбер?
– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.
– Герцогу Альбрехту?
– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.
Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.
– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.
– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.
– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.
– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?
– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.
Мои подушки были холодными, жесткими и истрепанными. Мое левое колено тряслось, как тогда, десятилетия назад, на темной лестнице таверны в Кляйнзайте.
– Но я вам еще не рассказал, – сказал Шнойбер, – чем я зарабатывал на жизнь до Белой Горы.
(О Боже!)
– Я работал на человека по имени Моосбрюггер. Матеус Фридрих Моосбрюггер. Кажется, вы с ним встречались в годы своей юности?
– Чушь собачья. Вы тогда были совсем ребенком.
– Филип фон Лангенфельс – да, его вы тоже знали, – взял меня в пажи незадолго до своего ареста. Моосбрюггер оставил меня при себе. После Лангенфельса мы кочевали с места на место по Саксонии и Тюрингии. Он научил меня многим полезным вещам. А еще он мне рассказывал про свои старые интриги. Именно так я и узнал о вашем позоре.
Мое горло сжал острый спазм, я даже не мог сглотнуть слюну.
– Он не застал меня у реки, – прохрипел я. – Этот ваш благодетельный убийца.
– Зато он пытался утопить вас в Далиборе… Я, конечно, забыл про эту историю. Их ведь так много. Но потом мой добрый друг Джонатан Нотт описал вас в письме, и я задумался, не тот ли это карла. Что-то вы приуныли. Вас разве не воодушевляет, что ваше имя фигурирует в чужой переписке?
– И Нотт пригласил вас сюда, чтобы раскрыть мою постыдную тайну и дискредитировать меня в глазах герцога.
– Герцог привязан к вам. Это странно, но факт. Он далеко не сразу поверил моим обвинениям. Даже сейчас он не хочет отправлять вас в изгнание.
– Как мне повезло, – буркнул я.
– Его светлость нуждается в очищении. Чтобы облегчить душу и восстановить здоровье тела, ему необходимо изгнать из своей жизни все загрязняющие примеси. Включая тех, кто мешает ему очиститься. – Якоб Шнойбер бесшумно встал; мой обычно крикливый стул издал только слабый скрип. – Вы есть препятствие на его пути к выздоровлению.
– Это ваш коллега его отравляет. Каким дурманом вы его пичкаете?
– Герр Нотт применяет алхимические законы ко всему – и ко всем. Вас следовало удалить из жизни герцога.
Любезный читатель, это стало почти облегчением. Мою ложь раскрыли, как брюхо рыбы, предназначенной для потрошения. В глазах герцога мое имя превратилось в осколки.
– Спокойной ночи, герр Грилли. Пусть вам снятся хорошие сны о победе.
Согнувшись в шутовском поклоне, ваятель по плоти удалился. Я проводил его до двери и еще долго стоял, слушая удаляющиеся шаги. Я не боялся, что в темноте по моим жилам полоснет острый нож. Даже если бы Якобу Шнойберу захотелось добавить меня в свою коллекцию засоленных уродцев, убивать меня было бы излишней тратой времени.
Я и так сделался чучелом. Набитым чучелом.
16. Мангейм
Все началось с прибытия всадника. Томмазо Грилли, впавший в немилость куратор библиотеки искусств, спал, уткнувшись лицом в подушку, когда во двор с цокотом влетела весть. На стене замка запел рожок, и невидимые трубачи подхватили сигнал на востоке, севере и юге. Я проснулся под затихающее эхо.
По грохоту пульса в висках и ноющей боли в плечах я понял, что спал слишком долго и, что называется, «переспал». В последнее время это случалось все чаще и чаще. Сон стал мне убежищем, как вино – для других, и так же, как горькие пьяницы, перебрав лишку, я ощущал беспокойную слабость. Где тот поэт, что воспоет телесные мучения, найдет слова, чтобы описать страдания плененного духа? Сколько всего было сказано или написано, сотню раз на сотне языков, про бабочку-однодневку Любовь! Но если бурление крови есть достойная тема поэзии, то почему в этом отказано мутной хандре? Последнее знакомо всему человечеству; первое многих из нас об ходит стороной.
Сидя на подушках и шипя, словно кружка стоялого пива, я слышал, как по замку бегают люди. В их голосах сквозила тревога и удивление. Я зевнул аки лев, дав глазам увлажниться слезами и раскрыв челюсти так, что за ушами явственно хрустнуло. Я потерял интерес к внешнему миру. Конные гонцы были обычным явлением в замке, и в Фельсенгрюнде было полно людей, которым платили за то, чтобы они носились туда-сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?
– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.
– Сдается мне, ваш язык лжет.
– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.
– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?
– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?
– Убирайся.
– Настоящий художник ценит ужасы жизни.
– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.
– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы оба фиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.
– Для начала убив.
– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.
– Дешевые черепушки.
– По крайней мере они настоящие.
– Что?
– Нельзя подделать человеческую плоть.
Холодный пот потек у меня между лопатками.
– На что вы намекаете, герр Шнойбер?
– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.
– Герцогу Альбрехту?
– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.
Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.
– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.
– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.
– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.
– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?
– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.
Мои подушки были холодными, жесткими и истрепанными. Мое левое колено тряслось, как тогда, десятилетия назад, на темной лестнице таверны в Кляйнзайте.
– Но я вам еще не рассказал, – сказал Шнойбер, – чем я зарабатывал на жизнь до Белой Горы.
(О Боже!)
– Я работал на человека по имени Моосбрюггер. Матеус Фридрих Моосбрюггер. Кажется, вы с ним встречались в годы своей юности?
– Чушь собачья. Вы тогда были совсем ребенком.
– Филип фон Лангенфельс – да, его вы тоже знали, – взял меня в пажи незадолго до своего ареста. Моосбрюггер оставил меня при себе. После Лангенфельса мы кочевали с места на место по Саксонии и Тюрингии. Он научил меня многим полезным вещам. А еще он мне рассказывал про свои старые интриги. Именно так я и узнал о вашем позоре.
Мое горло сжал острый спазм, я даже не мог сглотнуть слюну.
– Он не застал меня у реки, – прохрипел я. – Этот ваш благодетельный убийца.
– Зато он пытался утопить вас в Далиборе… Я, конечно, забыл про эту историю. Их ведь так много. Но потом мой добрый друг Джонатан Нотт описал вас в письме, и я задумался, не тот ли это карла. Что-то вы приуныли. Вас разве не воодушевляет, что ваше имя фигурирует в чужой переписке?
– И Нотт пригласил вас сюда, чтобы раскрыть мою постыдную тайну и дискредитировать меня в глазах герцога.
– Герцог привязан к вам. Это странно, но факт. Он далеко не сразу поверил моим обвинениям. Даже сейчас он не хочет отправлять вас в изгнание.
– Как мне повезло, – буркнул я.
– Его светлость нуждается в очищении. Чтобы облегчить душу и восстановить здоровье тела, ему необходимо изгнать из своей жизни все загрязняющие примеси. Включая тех, кто мешает ему очиститься. – Якоб Шнойбер бесшумно встал; мой обычно крикливый стул издал только слабый скрип. – Вы есть препятствие на его пути к выздоровлению.
– Это ваш коллега его отравляет. Каким дурманом вы его пичкаете?
– Герр Нотт применяет алхимические законы ко всему – и ко всем. Вас следовало удалить из жизни герцога.
Любезный читатель, это стало почти облегчением. Мою ложь раскрыли, как брюхо рыбы, предназначенной для потрошения. В глазах герцога мое имя превратилось в осколки.
– Спокойной ночи, герр Грилли. Пусть вам снятся хорошие сны о победе.
Согнувшись в шутовском поклоне, ваятель по плоти удалился. Я проводил его до двери и еще долго стоял, слушая удаляющиеся шаги. Я не боялся, что в темноте по моим жилам полоснет острый нож. Даже если бы Якобу Шнойберу захотелось добавить меня в свою коллекцию засоленных уродцев, убивать меня было бы излишней тратой времени.
Я и так сделался чучелом. Набитым чучелом.
16. Мангейм
Все началось с прибытия всадника. Томмазо Грилли, впавший в немилость куратор библиотеки искусств, спал, уткнувшись лицом в подушку, когда во двор с цокотом влетела весть. На стене замка запел рожок, и невидимые трубачи подхватили сигнал на востоке, севере и юге. Я проснулся под затихающее эхо.
По грохоту пульса в висках и ноющей боли в плечах я понял, что спал слишком долго и, что называется, «переспал». В последнее время это случалось все чаще и чаще. Сон стал мне убежищем, как вино – для других, и так же, как горькие пьяницы, перебрав лишку, я ощущал беспокойную слабость. Где тот поэт, что воспоет телесные мучения, найдет слова, чтобы описать страдания плененного духа? Сколько всего было сказано или написано, сотню раз на сотне языков, про бабочку-однодневку Любовь! Но если бурление крови есть достойная тема поэзии, то почему в этом отказано мутной хандре? Последнее знакомо всему человечеству; первое многих из нас об ходит стороной.
Сидя на подушках и шипя, словно кружка стоялого пива, я слышал, как по замку бегают люди. В их голосах сквозила тревога и удивление. Я зевнул аки лев, дав глазам увлажниться слезами и раскрыв челюсти так, что за ушами явственно хрустнуло. Я потерял интерес к внешнему миру. Конные гонцы были обычным явлением в замке, и в Фельсенгрюнде было полно людей, которым платили за то, чтобы они носились туда-сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125