– Кто трое? Кто трое из нас?
– Третьего дня в четвертом часу ночи вы, Толкаченко, подговаривали Фомку Завьялова в Незабудке.
– Помилуйте, – привскочил тот, – я едва одно слово сказал, да и то без намерения, а так, потому что его утром секли, и тотчас бросил, вижу слишком пьян. Если бы вы не напомнили, я бы совсем и не вспомнил. От слова не могло загореться.
– Вы похожи на того, который бы удивился, что от крошечной искры взлетел на воздух весь пороховой завод.
– Я говорил шопотом и в углу, ему на ухо, как могли вы узнать? – сообразил вдруг Толкаченко.
– Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвертого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась спать.
Липутин разинул рот и побледнел.
(Потом стало известно, что он о подвиге Липутина узнал от Агафьи, Липутинской служанки, которой с самого начала платил деньги за шпионство, о чем только после разъяснилось.)
– Могу ли и я констатировать факт? – поднялся вдруг Шигалев.
– Констатируйте, Шигалев сел и подобрался:
– Сколько я понял, да и нельзя не понять, вы сами, в начале и потом еще раз, весьма красноречиво, – хотя и слишком теоретически, – развивали картину России, покрытой бесконечною сетью узлов. С своей стороны каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние. Ваши ли это слова, которые я старался припомнить буквально? Ваша ли это программа действий, сообщенная вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного нам до сих пор и почти фантастического для нас комитета?
– Верно, только вы очень тянете.
– Всякий имеет право своего слова. Давая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети, уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких сотен, и развивая предположение, что если каждый сделает свое дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу…
– Ах чорт возьми, и без вас много дела! – повернулся в креслах Петр Степанович.
– Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросом: мы уже видели скандалы, видели недовольство населений, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и наконец своими глазами увидели пожар. Чем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чем можете вы нас обвинять?
– В своеволии! – яростно крикнул Петр Степанович. – Пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения. Довольно. Готов донос, и может быть завтра же или сегодня в ночь вас перехватают. Вот вам. Известие верное.
Тут уже все разинули рты.
– Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятерку. Доносчику известна вся тайна сети. Вот что вы напрокудили!
– Наверно Ставрогин! – крикнул Липутин.
– Как… почему Ставрогин? – как бы осекся вдруг Петр Степанович. – Э, чорт, – спохватился он тотчас же, – это Шатов! Вам, кажется, всем уже теперь известно, что Шатов в свое время принадлежал делу. Я должен открыть, что следя за ним чрез лиц, которых он не подозревает, я к удивлению узнал, что для него не тайна и устройство сети, и… одним словом, все. Чтобы спасти себя от обвинения в прежнем участии, он донесет на всех. До сих пор он все еще колебался, и я щадил его. Теперь вы этим пожаром его развязали: он потрясен и уже не колеблется. Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники.
– Верно ли? Почему Шатов знает?
Волнение было неописанное.
– Все совершенно верно. Я не в праве вам объявить пути мои и как открывал, но вот что покамест я могу для вас сделать: чрез одно лицо я могу подействовать на Шатова, так что он, совершенно не подозревая, задержит донос, – но не более как на сутки. Дальше суток не могу. Итак вы можете считать себя обеспеченными до послезавтрого утра.
Все молчали.
– Да отправить же его наконец к чорту! – первый крикнул Толкаченко.
– И давно бы надо сделать! – злобно ввернул Лямшин, стукнув кулаком по столу.
– Но как сделать? – пробормотал Липутин.
Петр Степанович тотчас же подхватил вопрос и изложил свой план. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединенное место, где она закопана, завтра, в начале ночи и – „уж там и распорядиться“. Он вошел во многие нужные подробности, которые мы теперь опускаем, и разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю.
– Все так, – нетвердо заметил Липутин, – но так как опять… новое приключение в том же роде… то слишком уж поразит умы.
– Без сомнения, – подтвердил Петр Степанович, – но и это предусмотрено. Есть средство вполне отклонить подозрение.
И он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его намерении застрелиться и о том, как он обещал ждать сигнала, а умирая, оставить записку и принять на себя все, что ему продиктуют. (Одним словом, все что уже известно читателю.)
– Твердое его намерение лишить себя жизни, – философское, а по-моему сумасшедшее, – стало известно там (продолжал разъяснять Петр Степанович). Там не теряют ни волоска, ни пылинки, все идет в пользу общего дела. Предвидя пользу и убедившись, что намерение его совершенно серьезное, ему предложили средства доехать до России (он для чего-то непременно хотел умереть в России), дали поручение, которое он обязался исполнить (и исполнил), и сверх того обязали его уже известным вам обещанием кончить с собою лишь тогда, когда ему скажут. Он все обещал. Заметьте, что он принадлежит делу на особых основаниях и желает быть полезным; больше я вам открыть не могу. Завтра, после Шатова, я продиктую ему записку, что причина смерти Шатова он. Это будет очень вероятно: они были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и все это будет в записке объяснено… и… и даже, судя по обстоятельствам, можно будет и еще кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях, и – пожалуй отчасти пожар. Об этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он без предрассудков; все подпишет.
Раздались сомнения. Повесть показалась фантастическою. О Кириллове впрочем все более или менее несколько слышали; Липутин же более всех.
– Вдруг он раздумает и не захочет, – сказал Шигалев, – так или этак, а все-таки он сумасшедший, стало быть надежда неточная.
– Не беспокойтесь, господа, он захочет, – отрезал Петр Степанович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188