Капитан Лебядкин дней уже восемь не был пьян; лицо его как-то отекло и пожелтело, взгляд был беспокойный, любопытный и очевидно недоумевающий: слишком заметно было, что он еще сам не знает, каким тоном ему можно заговорить и в какой всего выгоднее было бы прямо попасть.
– Вот-с, – указал он кругом, – живу Зосимой. Трезвость, уединение и нищета – обет древних рыцарей.
– Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?
– Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Все погубил! Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий – ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие совести. Даже стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?
Ночью дую без ночлега,
Днем же высунув язык,
по гениальному выражению поэта! Но… вы так обмокли… не угодно ли будет чаю?
– Не беспокойтесь.
– Самовар кипел с восьмого часу, но… потух… как и все в мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь… Впрочем, если надо, я сочиню. Агафья не спит.
– Скажите, Марья Тимофеевна…
– Здесь, здесь, – тотчас же подхватил Лебядкин шепотом, – угодно будет взглянуть? – указал он на припертую дверь в другую комнату.
– Не спит?
– О, нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера ожидает, и как только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, – скривил было он рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся.
– Как она вообще? – нахмурясь спросил Николай Всеволодович.
– Вообще? Сами изволите знать (он сожалительно вскинул плечами), а теперь… теперь сидит, в карты гадает…
– Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами.
Николай Всеволодович уселся на стул.
Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул себе другой стул, и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
– Это что ж у вас там в углу под скатертью? – вдруг обратил внимание Николай Всеволодович.
– Это-с? – повернулся тоже и Лебядкин, – это от ваших же щедрот, в виде, так-сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и естественную усталость, – умилительно подхихикнул он, затем встал с места и на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под нею оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо: все было улажено чисто, с знанием дела и почти щегольски.
– Это вы хлопотали?
– Я-с. Еще со вчерашнего дня и все что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимете же вы это последнее достояние мое! – докончил он умилительно.
– Гм!.. вы бы сели опять.
– Блага-а-дарен, благодарен и независим! (Он сел.) Ах, Николай Всеволодович, в этом сердце накипело столько, что я не знал, как вас и дождаться! Вот вы теперь разрешите судьбу мою и… той несчастной, а там… там, как бывало прежде, в старину, изолью пред вами все, как четыре года назад! Удостоивали же вы меня тогда слушать, читали строфы… Пусть меня тогда называли вашим Фальстафом из Шекспира, но вы значили столько в судьбе моей!.. Я же имею теперь великие страхи, и от вас одного только и жду и совета и света. Петр Степанович ужасно поступает со мной!
Николай Всеволодович любопытно слушал и пристально вглядывался. Очевидно капитан Лебядкин хоть и перестал пьянствовать, но все-таки находился далеко не в гармоническом состоянии. В подобных многолетних пьяницах утверждается под конец навсегда нечто нескладное, чадное, что-то как бы поврежденное и безумное, хотя впрочем они надувают, хитрят и плутуют почти не хуже других, если надо.
– Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти с лишком четыре года, – проговорил как бы несколько ласковее Николай Всеволодович. – Видно, правда, что вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек.
– Высокие слова! Вы разрешаете загадку жизни! – вскричал капитан, на половину плутуя, а наполовину действительно в неподдельном восторге, потому что был большой любитель словечек. – Из всех ваших слов, Николай Всеволодович, я запомнил одно по преимуществу, вы еще в Петербурге его высказали: „Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла“. Вот-с!
– Ну, равно и дураком.
– Так-с, пусть и дураком, но вы всю жизнь вашу сыпали остроумием, а они? Пусть Липутин, пусть Петр Степанович хоть что-нибудь подобное изрекут! О, как жестоко поступал со мной Петр Степанович!..
– Но ведь и вы, однако же, капитан, как сами-то вы вели себя?
– Пьяный вид и к тому же бездна врагов моих! Но теперь все, все проехало, и я обновляюсь как змей. Николай Всеволодович, знаете ли, что я пишу мое завещание и что я уже написал его?
– Любопытно. Что же вы оставляете и кому?
– Отечеству, человечеству и студентам. Николай Всеволодович, я прочел в газетах биографию об одном американце. Он оставил все свое огромное состояние на фабрики и на положительные науки, свой скелет студентам, в тамошнюю академию, а свою кожу на барабан, с тем чтобы денно и нощно выбивать на нем американский национальный гимн. Увы, мы пигмеи сравнительно с полетом мысли Северо-Американских Штатов; Россия есть игра природы, но не ума. Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем, чтобы каждый день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу… и потому ограничился одними студентами. Хочу завещать мой скелет в академию, но с тем, с тем однако чтобы на лбу его был наклеен навеки веков ярлык со словами: „раскаявшийся вольнодумец“. Вот-с!
Капитан говорил горячо и уже разумеется верил в красоту американского завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но тот и не усмехнулся, а напротив, как-то подозрительно спросил:
– Вы, стало быть, намерены опубликовать ваше завещание при жизни и получить за него награду?
– А хоть бы и так, Николай Всеволодович, хоть бы и так? – осторожно вгляделся Лебядкин. – Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович, помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, как Гоголь Последнюю Повесть, помните, еще он возвещал России, что она „выпелась“ из груди его. Так и я, пропел и баста.
– Какое же стихотворение?
– „В случае, если б она сломала ногу“!
– Что-о?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
– Вот-с, – указал он кругом, – живу Зосимой. Трезвость, уединение и нищета – обет древних рыцарей.
– Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?
– Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Все погубил! Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий – ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие совести. Даже стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?
Ночью дую без ночлега,
Днем же высунув язык,
по гениальному выражению поэта! Но… вы так обмокли… не угодно ли будет чаю?
– Не беспокойтесь.
– Самовар кипел с восьмого часу, но… потух… как и все в мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь… Впрочем, если надо, я сочиню. Агафья не спит.
– Скажите, Марья Тимофеевна…
– Здесь, здесь, – тотчас же подхватил Лебядкин шепотом, – угодно будет взглянуть? – указал он на припертую дверь в другую комнату.
– Не спит?
– О, нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера ожидает, и как только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, – скривил было он рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся.
– Как она вообще? – нахмурясь спросил Николай Всеволодович.
– Вообще? Сами изволите знать (он сожалительно вскинул плечами), а теперь… теперь сидит, в карты гадает…
– Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами.
Николай Всеволодович уселся на стул.
Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул себе другой стул, и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
– Это что ж у вас там в углу под скатертью? – вдруг обратил внимание Николай Всеволодович.
– Это-с? – повернулся тоже и Лебядкин, – это от ваших же щедрот, в виде, так-сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и естественную усталость, – умилительно подхихикнул он, затем встал с места и на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под нею оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо: все было улажено чисто, с знанием дела и почти щегольски.
– Это вы хлопотали?
– Я-с. Еще со вчерашнего дня и все что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимете же вы это последнее достояние мое! – докончил он умилительно.
– Гм!.. вы бы сели опять.
– Блага-а-дарен, благодарен и независим! (Он сел.) Ах, Николай Всеволодович, в этом сердце накипело столько, что я не знал, как вас и дождаться! Вот вы теперь разрешите судьбу мою и… той несчастной, а там… там, как бывало прежде, в старину, изолью пред вами все, как четыре года назад! Удостоивали же вы меня тогда слушать, читали строфы… Пусть меня тогда называли вашим Фальстафом из Шекспира, но вы значили столько в судьбе моей!.. Я же имею теперь великие страхи, и от вас одного только и жду и совета и света. Петр Степанович ужасно поступает со мной!
Николай Всеволодович любопытно слушал и пристально вглядывался. Очевидно капитан Лебядкин хоть и перестал пьянствовать, но все-таки находился далеко не в гармоническом состоянии. В подобных многолетних пьяницах утверждается под конец навсегда нечто нескладное, чадное, что-то как бы поврежденное и безумное, хотя впрочем они надувают, хитрят и плутуют почти не хуже других, если надо.
– Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти с лишком четыре года, – проговорил как бы несколько ласковее Николай Всеволодович. – Видно, правда, что вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек.
– Высокие слова! Вы разрешаете загадку жизни! – вскричал капитан, на половину плутуя, а наполовину действительно в неподдельном восторге, потому что был большой любитель словечек. – Из всех ваших слов, Николай Всеволодович, я запомнил одно по преимуществу, вы еще в Петербурге его высказали: „Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла“. Вот-с!
– Ну, равно и дураком.
– Так-с, пусть и дураком, но вы всю жизнь вашу сыпали остроумием, а они? Пусть Липутин, пусть Петр Степанович хоть что-нибудь подобное изрекут! О, как жестоко поступал со мной Петр Степанович!..
– Но ведь и вы, однако же, капитан, как сами-то вы вели себя?
– Пьяный вид и к тому же бездна врагов моих! Но теперь все, все проехало, и я обновляюсь как змей. Николай Всеволодович, знаете ли, что я пишу мое завещание и что я уже написал его?
– Любопытно. Что же вы оставляете и кому?
– Отечеству, человечеству и студентам. Николай Всеволодович, я прочел в газетах биографию об одном американце. Он оставил все свое огромное состояние на фабрики и на положительные науки, свой скелет студентам, в тамошнюю академию, а свою кожу на барабан, с тем чтобы денно и нощно выбивать на нем американский национальный гимн. Увы, мы пигмеи сравнительно с полетом мысли Северо-Американских Штатов; Россия есть игра природы, но не ума. Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем, чтобы каждый день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу… и потому ограничился одними студентами. Хочу завещать мой скелет в академию, но с тем, с тем однако чтобы на лбу его был наклеен навеки веков ярлык со словами: „раскаявшийся вольнодумец“. Вот-с!
Капитан говорил горячо и уже разумеется верил в красоту американского завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но тот и не усмехнулся, а напротив, как-то подозрительно спросил:
– Вы, стало быть, намерены опубликовать ваше завещание при жизни и получить за него награду?
– А хоть бы и так, Николай Всеволодович, хоть бы и так? – осторожно вгляделся Лебядкин. – Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович, помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, как Гоголь Последнюю Повесть, помните, еще он возвещал России, что она „выпелась“ из груди его. Так и я, пропел и баста.
– Какое же стихотворение?
– „В случае, если б она сломала ногу“!
– Что-о?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188