– Вы говорите, что видели за границей? – встрепенулся фон-Лембке.
– Еще бы, четыре месяца назад, или даже пять.
– Как много вы однако за границей видели, – тонко посмотрел фон-Лембке. Петр Степанович, не слушая, развернул бумажку и прочел вслух стихотворение:
Светлая личность
Он незнатной был породы,
Он возрос среди народа,
Но гонимый местью царской,
Злобной завистью боярской,
Он обрек себя страданью,
Казням, пыткам, истязанью,
И пошел вещать народу
Братство, равенство, свободу.
И, восстанье начиная,
Он бежал в чужие краи,
Из царева каземата,
От кнута, щипцов и ката.
А народ, восстать готовый
Из-под участи суровой,
От Смоленска до Ташкента
С нетерпеньем ждал студента.
Ждал его он поголовно,
Чтоб идти беспрекословно
Порешить в конец боярство,
Порешить совсем и царство,
Сделать общими именья
И предать навеки мщенью
Церкви, браки и семейство –
Мира старого злодейство!
– Должно быть у того офицера взяли, а? – спросил Петр Степанович.
– А вы и того офицера изволите знать?
– Еще бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и надо было сойти с ума.
– Он может быть и не сходил с ума.
– Не потому ли что кусаться начал?
– Но, позвольте, если вы видели эти стихи за границей и потом оказывается здесь у того офицера…
– Что? замысловато! Вы, Андрей Антонович, меня, как вижу, экзаменуете? Видите-с, – начал он вдруг с необыкновенною важностью. – О том, что я видел за границей, я возвратясь уже кой-кому объяснил, и объяснения мои найдены удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы моим присутствием здешнего города. Считаю, что дела мои в этом смысле покончены, и никому не обязан отчетом. И не потому покончены, что я доносчик, а потому, что не мог иначе поступить. Те, которые писали Юлие Михайловне, зная дело, писали обо мне, как о человеке честном… Ну, это все однако же к чорту, а я вам пришел сказать одну серьезную вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали. Дело для меня важное, Андрей Антонович; будет одна моя чрезвычайная просьба к вам.
– Просьба? Гм, сделайте одолжение, я жду и, признаюсь, с любопытством. И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Петр Степанович.
Фон-Лембке был в некотором волнении. Петр Степанович закинул ногу за ногу.
– В Петербурге, – начал он, – я насчет многого был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по Светлой Личности), я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали. Не люблю в этом смысле сам вперед забегать; в этом и вижу разницу между подлецом и честным человеком, которого просто-за-просто накрыли обстоятельства… Ну, одним словом, это в сторону. Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и уже у вас в руках, и от вас, я вижу, не укроется – потому что вы человек с глазами, и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я… я… ну, да я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности… Не в романах же одних собственного изделия вы так гуманны! – с грубым сарказмом и в нетерпении оборвал он вдруг речь.
Одним словом, было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней может быть щекотливости, главное, человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон-Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
– За кого же вы просите и что же это все означает? – сановито осведомился он, стараясь скрыть свое любопытство.
– Это… это… чорт… Я не виноват ведь, что в вас верю? Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека, и главное толкового… способного, то-есть, понять… чорт…
Бедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.
– Вы, наконец, поймите, – продолжал он, – поймите, что, называя вам его имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?
– Но как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесь высказаться?
– То-то вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашею логикой, чорт… ну, чорт… эта „светлая личность“, этот „студент“ – это Шатов… вот вам и все!
– Шатов? То-есть как это Шатов?
– Шатов – это „студент“, вот про которого здесь упоминается. Он здесь живет; бывший крепостной человек, ну, вот пощечину дал.
– Знаю, знаю! – прищурился Лембке, – но, позвольте, в чем же собственно он обвиняется и о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?
– Да спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его восемь лет тому еще знал, ведь я ему другом может быть был, – выходил из себя Петр Степанович. – Ну, да я вам не обязан отчетами в прежней жизни, – махнул он рукой, – все это ничтожно, все это три с половиной человека, а с заграничными и десяти не наберется, а главное – я понадеялся на вашу гуманность, на ум. Вы поймете и сами покажете дело в настоящем виде, а не как бог знает что, как глупую мечту сумасбродного человека… от несчастий, заметьте, от долгих несчастий, а не как чорт знает там какой небывалый государственный заговор!..
Он почти задыхался.
– Гм. Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, – почти величаво заключил Лембке; – позвольте, однако же, если б один, то как мог он их разбросать и здесь, и в провинциях, и даже в Х-и губернии и… и наконец главнейшее, где взял?
– Да говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-все пять человек, ну, десять, почему я знаю?
– Вы не знаете?
– Да почему мне знать, чорт возьми?
– Но вот знали же, однако, что Шатов один из сообщников?
– Эх! – махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя; – ну, слушайте, я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего не знаю, то-есть ровнешенько ничего, чорт возьми, понимаете, что значит ничего?.. Ну, конечно, тот подпоручик, да еще кто-нибудь, да еще кто-нибудь здесь… ну, и может Шатов, ну, и еще кто-нибудь, ну, вот и все, дрянь и мизер… но я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что это стихотворение – его, его собственное сочинение и за границей через него отпечатано; вот что я знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего не знаю.
– Если стихи – его, то наверно и прокламации. Какие же, однако, данные заставляют вас подозревать господина Шатова?
Петр Степанович, с видом окончательно выведенного из терпения человека, выхватил из кармана бумажник, а из него записку.
– Вот данные! – крикнул он, бросив ее на стол. Лембке развернул; оказалось, что записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то за границу, коротенькая в двух словах:

Светлую Личность отпечатать здесь не могу, да и ничего не могу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188