Варвара Петровна вышла у него прелестнейшею брюнеткой („восхищавшею Петербург и весьма многие столицы Европы“), а муж ее умер, „сраженный в Севастополе пулей“, единственно лишь потому, что чувствовал себя недостойным любви ее и уступая сопернику, то-есть все тому же Степану Трофимовичу… „Не смущайтесь, моя тихая, моя христианка! – воскликнул он Софье Матвеевне, почти сам веря всему тому, что рассказывал, – это было нечто высшее, нечто до того тонкое, что мы оба ни разу даже и не объяснились во всю нашу жизнь“. Причиною такого положения вещей являлась в дальнейшем рассказе уже блондинка (если не Дарья Павловна, – то я уж и не знаю кого тут подразумевал Степан Трофимович). Эта блондинка была всем обязана брюнетке и в качестве дальней родственницы выросла в ее доме. Брюнетка, заметив наконец любовь блондинки к Степану Трофимовичу, заключилась сама в себя. Блондинка, с своей стороны, заметив любовь брюнетки к Степану Трофимовичу, тоже заключилась сама в себя. И все трое, изнемогая от взаимного великодушия, промолчали таким образом двадцать лет, заключившись сами в себя. „О, что это была за страсть, что это была за страсть!“ восклицал он, всхлипывая в самом искреннем восторге. Я видел полный расцвет красоты ее (брюнетки), видел „с нарывом в сердце“ ежедневно, как она проходила мимо меня, как бы стыдясь красоты своей. (Раз он сказал: „стыдясь своей полноты“.) Наконец он убежал, бросив весь этот горячешный двадцатилетний сон. – Vingt ans! И вот теперь на большой дороге…
Затем, в каком-то воспалительном состоянии мозга, принялся он объяснять Софье Матвевне, что должна означать сегодняшняя „столь нечаянная и столь роковая встреча их навеки веков“. Софья Матвевна в ужасном смущении встала наконец с дивана; он даже сделал попытку опуститься пред нею на колени, так что она заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли в запертой комнате уже несколько часов…
– Нет, уж лучше вы меня отпустите в ту комнату-с, – лепетала она, – а то пожалуй ведь что люди подумают-с.
Она вырвалась наконец; он ее отпустил, дав ей слово сейчас же лечь спать. Прощаясь пожаловался, что у него очень болит голова. Софья Матвеевна, еще как входила, оставила свой сак и вещи в первой комнате, намереваясь ночевать с хозяевами: но ей не удалось отдохнуть.
В ночи со Степаном Трофимовичем приключился столь известный мне и всем друзьям его припадок холерины – обыкновенный исход всех нервных напряжений и нравственных его потрясений. Бедная Софья Матвевна на спала всю ночь. Так как ей, ухаживая за больным, приходилось довольно часто входить и выходить из избы через хозяйскую комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйка ворчали и даже начали под конец браниться, когда она вздумала под утро поставить самовар. Степан Трофимович все время припадка был в полузабытьи; иногда как бы мерещилось ему, что ставят самовар, что его чем-то поят (малиной), греют ему чем-то живот, грудь. Но он чувствовал почти каждую минуту, что она была тут подле него; что это она приходила и уходила, снимала его с кровати и опять укладывала на нее. Часам к трем пополуночи ему стало легче; он привстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чем, свалился пред нею на пол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги и целовал полы ее платья…
– Полноте-с, я совсем не стою-с, – лепетала она, стараясь поднять его на кровать.
– Спасительница моя, – благоговейно сложил он пред нею руки: – Vous &ecurc;tes noble comme une marquise!* я – я негодяй! О, я всю жизнь был бесчестен…
– Успокойтесь, – упрашивала Софья Матвеевна.
– Я вам давеча все налгал, – для славы, для роскоши, из праздности, – все, все до последнего слова, о, негодяй, негодяй!
Холерина перешла таким образом в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: „Это было так ужасно и – тут наверно было несчастье, а я не спросил, не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы что с нею?“ умолял он Софью Матвеевну.
Потом он клялся, что „не изменит“, что он к ней воротится (то-есть к Варваре Петровне). „Мы будем подходить к ее крыльцу (то-есть все с Софьей Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre!* Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… „ланиту“, Я никогда не понимал прежде!“
Для Софьи Матвеевны наступили два страшные дня ее жизни; она и теперь припоминает о них с содроганием. Степан Трофимович заболел так серьезно, что он не мог отправиться на пароходе, который на этот раз явился аккуратно в два часа пополудни; она же не в силах была оставить его одного и тоже не поехала в Спасов. По ее рассказу, он очень даже обрадовался, что пароход ушел:
– Ну и славно, ну и прекрасно, – пробормотал он с постели; – а то я все боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь лучше всего… Вы меня не оставите? О, вы меня не оставили!
„Здесь“, однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать из ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они пойдут и станут продавать „эти книжки“. Он просил ее почитать ему Евангелие.
– Я давно уже не читал… в оригинале. А то кто-нибудь спросит, и я ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.
Она уселась подле него и развернула книжку.
– Вы прекрасно читаете, – прервал он ее с первой же строки. – Я вижу, вижу, что я не ошибся! – прибавил он неясно, но восторженно. И вообще он был в беспрерывном восторженном состоянии. Она прочитала нагорную проповедь.
– Assez, assez, mon enfant,* довольно… Неужто вы думаете, что этого не довольно!
И он в бессилии закрыл глаза. Он был очень слаб, но еще не терял сознания. Софья Матвеевна поднялась-было, полагая, что он хочет заснуть. Но он остановил:
– Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу… О, где те друзья, которых я оскорблял моею дружбой всю мою жизнь? И все, и все! Savez-vous,* я, может, лгу и теперь; наверно лгу и теперь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу. Всего труднее, в жизни жить и не лгать… и… и собственной лжи не верить, да, да, вот это именно! Но подождите, это все потом… Мы вместе, вместе! – прибавил он с энтузиазмом.
– Степан Трофимович, – робко попросила Софья Матвеевна, – не послать ли в „губернию“ за доктором?
Он ужасно был поражен.
– Зачем? Est-ce que je suis si malade? Mais rien de s?rieux.* И зачем нам посторонние люди?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
Затем, в каком-то воспалительном состоянии мозга, принялся он объяснять Софье Матвевне, что должна означать сегодняшняя „столь нечаянная и столь роковая встреча их навеки веков“. Софья Матвевна в ужасном смущении встала наконец с дивана; он даже сделал попытку опуститься пред нею на колени, так что она заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли в запертой комнате уже несколько часов…
– Нет, уж лучше вы меня отпустите в ту комнату-с, – лепетала она, – а то пожалуй ведь что люди подумают-с.
Она вырвалась наконец; он ее отпустил, дав ей слово сейчас же лечь спать. Прощаясь пожаловался, что у него очень болит голова. Софья Матвеевна, еще как входила, оставила свой сак и вещи в первой комнате, намереваясь ночевать с хозяевами: но ей не удалось отдохнуть.
В ночи со Степаном Трофимовичем приключился столь известный мне и всем друзьям его припадок холерины – обыкновенный исход всех нервных напряжений и нравственных его потрясений. Бедная Софья Матвевна на спала всю ночь. Так как ей, ухаживая за больным, приходилось довольно часто входить и выходить из избы через хозяйскую комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйка ворчали и даже начали под конец браниться, когда она вздумала под утро поставить самовар. Степан Трофимович все время припадка был в полузабытьи; иногда как бы мерещилось ему, что ставят самовар, что его чем-то поят (малиной), греют ему чем-то живот, грудь. Но он чувствовал почти каждую минуту, что она была тут подле него; что это она приходила и уходила, снимала его с кровати и опять укладывала на нее. Часам к трем пополуночи ему стало легче; он привстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чем, свалился пред нею на пол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги и целовал полы ее платья…
– Полноте-с, я совсем не стою-с, – лепетала она, стараясь поднять его на кровать.
– Спасительница моя, – благоговейно сложил он пред нею руки: – Vous &ecurc;tes noble comme une marquise!* я – я негодяй! О, я всю жизнь был бесчестен…
– Успокойтесь, – упрашивала Софья Матвеевна.
– Я вам давеча все налгал, – для славы, для роскоши, из праздности, – все, все до последнего слова, о, негодяй, негодяй!
Холерина перешла таким образом в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: „Это было так ужасно и – тут наверно было несчастье, а я не спросил, не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы что с нею?“ умолял он Софью Матвеевну.
Потом он клялся, что „не изменит“, что он к ней воротится (то-есть к Варваре Петровне). „Мы будем подходить к ее крыльцу (то-есть все с Софьей Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre!* Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… „ланиту“, Я никогда не понимал прежде!“
Для Софьи Матвеевны наступили два страшные дня ее жизни; она и теперь припоминает о них с содроганием. Степан Трофимович заболел так серьезно, что он не мог отправиться на пароходе, который на этот раз явился аккуратно в два часа пополудни; она же не в силах была оставить его одного и тоже не поехала в Спасов. По ее рассказу, он очень даже обрадовался, что пароход ушел:
– Ну и славно, ну и прекрасно, – пробормотал он с постели; – а то я все боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь лучше всего… Вы меня не оставите? О, вы меня не оставили!
„Здесь“, однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать из ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они пойдут и станут продавать „эти книжки“. Он просил ее почитать ему Евангелие.
– Я давно уже не читал… в оригинале. А то кто-нибудь спросит, и я ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.
Она уселась подле него и развернула книжку.
– Вы прекрасно читаете, – прервал он ее с первой же строки. – Я вижу, вижу, что я не ошибся! – прибавил он неясно, но восторженно. И вообще он был в беспрерывном восторженном состоянии. Она прочитала нагорную проповедь.
– Assez, assez, mon enfant,* довольно… Неужто вы думаете, что этого не довольно!
И он в бессилии закрыл глаза. Он был очень слаб, но еще не терял сознания. Софья Матвеевна поднялась-было, полагая, что он хочет заснуть. Но он остановил:
– Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу… О, где те друзья, которых я оскорблял моею дружбой всю мою жизнь? И все, и все! Savez-vous,* я, может, лгу и теперь; наверно лгу и теперь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу. Всего труднее, в жизни жить и не лгать… и… и собственной лжи не верить, да, да, вот это именно! Но подождите, это все потом… Мы вместе, вместе! – прибавил он с энтузиазмом.
– Степан Трофимович, – робко попросила Софья Матвеевна, – не послать ли в „губернию“ за доктором?
Он ужасно был поражен.
– Зачем? Est-ce que je suis si malade? Mais rien de s?rieux.* И зачем нам посторонние люди?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188