Отец же спросил пытливо:
- А вот ты мне так и не писал в письмах, как теперь в Эрмитаже? Много ли там осталось картин старых мастеров?
- В Эрмитаже? Не знаю. Там я вообще ни разу не был... Не успел как-то... Я ведь жил в Лесном, около своего института, а Эрмитаж - он в центре.
- Ка-ак? Неужели ни разу не был в Эрмитаже? - до того изумился отец, что даже слегка поднялся на месте и только потом сделал вид, что ему нужно дотянуться до сахарницы.
- А когда же мне было туда ездить? - спокойно отозвался Леня.
- А в опере там ты на чем был? - спросил Зелендуб.
- В опере? Гм... В оперу я собирался было, и даже билет у меня в руках был на "Пиковую даму", да как раз в этот день меня обожгло взрывом... Так и пропал билет...
- Одним словом, как я теперь вижу, ты совсем забросил искусство, горестно протянул Михаил Петрович. Зелендуб же только поглядел скорбно и даже как будто сконфуженно не на Леню, а на его отца, потом начал усиленно глотать чай с вишневым вареньем.
Леня же, улыбаясь понемногу всем, заговорил взвешенно, не в полный голос:
- Представьте себе Полину Поликарповну некую, этакую салопницу лет на пятьдесят, - мою хозяйку в Лесном... У нее все болезни, известные медицине, и дюжины две новых, медициной еще не исследованных. И ото всех этих болезней она с утра до ночи стонет, и охает, и движется, как тень. Но все время движется - вот в чем секрет этой Поликарповны; другая бы на ее месте тысячу раз умерла, а она и картошку варит, и ячмень для кофе жарит, целый день вообще хлопочет не приседая, только стонет и охает... У нее племянник-писец со вставным глазом, с балалайкой и баяном. Этот чуть только придет из учреждения своего, сейчас же или за балалайку, или за баян, и на-чи-на-ет-ся... А в соседней комнате маленькая Кострицкая заливается в самом высоком регистре... Так что можете представить, какая около меня опера все время пелась... А я, между прочим, был ведь ударник, не кое-как. Пятнадцать часов в сутки работал, должен же я был - не скажу отдыхать, а просто хотя выспаться?.. Искусство - прекрасная, конечно, вещь, и Эрмитаж, и "Пиковая дама", и даже роман какой-нибудь, о каком кричат усиленно в газетах, - но вот время, время... В сутках очень мало часов, всего только двадцать четыре... И если, - вот когда настали белые ночи в Ленинграде, можно было забыть об этих двадцати четырех часах и о ночах вообще, так ведь человек все-таки не железный, о двух ночах подряд забудешь, а потом целые сутки проспишь. В этом загвоздка с искусством... И ведь не требую же я от композиторов и от художников, чтобы они вместе со мной работали еще и по взрывам.
Михаил Петрович сверкнул на него очками и отозвался:
- Есть такое изречение у Козьмы Пруткова: "Специалист флюсу подобен".
А Ольга Алексеевна, посмотрев на пустые тарелки у всех, пришла в притворную ярость:
- Крокодилы! Разве можно с такими зверскими аппетитами являться в гости? Беритесь-ка за свои фуражки и уходите! А то и накурили тут еще, крышу сними, не вытянет. Идите, довольно... Леонида тоже можете взять. Только если он вернется позже двенадцати, я его совсем не впущу.
Гуляли потом все четверо в парке. Говорили и о своем будущем, как оно рисовалось каждому из них, и о заводах, и о шахтах Донбасса, и о своем подвале, четырьмя китами которого они были. Между прочим, Леня спросил о Тане:
- Что это за лаборантка новая появилась у нас в подвале? Дикая какая-то и химии совсем не знает: наливает в уголь перманганат как квас, да еще и размешивает палочкой очень старательно.
- Это Голубинский ее принял, - отозвался Шамов. - А я, признаться, и не разглядел ее как следует.
- Особа действительно дикая, - поддержал Леню Близнюк. - Но есть, представьте, способность неплохо делать карикатуры.
И только Зелендуб заступился за Таню:
- Нет, в химии она кое-что знает и на газовом заводе работала, я справлялся... А что неразвита вообще и в музыке ни в зуб ногой, это конечно.
Павлонии парка очень густо были обвешаны теперь широкими, как лопухи, листьями; березки тоже пока еще не думали засыхать, вопреки мнению многих, скептически настроенных умов, так что смелые замыслы северян и южан из здешнего горсовета вполне себя оправдали.
Леня внимательнейше вглядывался при свете электрических шаров во все кругом и говорил с большим подъемом:
- Нет, черт возьми, как вы себе хотите, а наш город все-таки весьма неплохой город!
Когда на другой день Леня ехал на трамвае на завод, в ту часть города, где все кругом, как и лица людей, было закопчено слегка или весьма густо рабочим дымом, бодро и уверенно выдыхавшимся отовсюду сквозь узкие бронхи высоких труб, и где тянулась казавшаяся бесконечной, на высоте нескольких метров от земли, толстая железная кишка от газгольдера к мартенам, он представил вдруг свой город очень отчетливо и живо, так, как почему-то не представлялся он ему раньше: к становому хребту его, богатому водой Днепру, прикрепился сложно, но зато крепко спаянный костяк из добрых двух десятков больших и огромных заводов и паровых мельниц, и костяк этот оброс мясом проспектов и просто улиц и переулков, площадей и стадионов, парков и скверов, обывательских садов и огородов, пригородов, выселков и левад.
Это был один из самых молодых русских городов, основанный чуть ли не на сто лет позже, чем Петербург, но это был безошибочно обдуманный промышленный город, и, вспоминая теперь старую картину отца "Звуки леса, когда тихо" речка в дубовом лесу, черная коряга, зимородок на этой коряге, - Леня думал, что вот бы написать отцу теперь такую картину: "Звуки города, в котором двадцать заводов". Это было бы потруднее, конечно, но зато каким бы трепетом и огнем современной жизни можно было пронизать и озарить такой холст, непременно огромный по размерам!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
I
Когда дня через два Таня пришла, как обычно, в лабораторию, Черныш предупредительно сообщил ей:
- А Леонид Михайлович давно уже здесь орудует.
Действительно, он переставлял со стола на другой стол приборы. Таня поглядела на него удивленно и спросила:
- Вы... назначены заведующим лабораторией?
- А-а, здравствуйте! - кивнул ей Леонид Михайлович и ответил: - Нет, я буду только приходить сюда иногда заниматься тут кое-чем...
- Вам это разрешил профессор Голубинский? - захотела уточнить этот вопрос Таня.
- Да-а... Я его только что видел здесь и с ним говорил, - небрежно ответил он и добавил: - А куда же девалась ваша черная тюбетейка?
- Тюбетейка? - очень удивилась такому любопытству Таня и отвернулась. Зачем вам моя тюбетейка?
А Леня, безжалостно внимательно разглядывая ее новую тюбетейку, тянул, бессознательно подражая отцу:
- Эта красная, она-а... конечно... она, пожалуй, тоже не так плоха, но... черная была оригинальней... Так куда она делась?
- Пропала, - проходя мимо него к своему столу и стараясь не глядеть на Леню, бросила Таня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73