И, я полагаю, наш с тобой общий секрет по-прежнему остается секретом? — понизив голос, спросила она.
Катон посмотрел ей в глаза.
— О да, госпожа, безусловно. Я дал тебе слово и буду держать его, пока жив.
— Благодарю, мой Катон.
В беседе возникла неловкая пауза. И Флавия, и Катон вернулись мыслями в памятную для них ночь. Над Римом бушевала гроза, и маленький мальчик, ища укрытия, заскочил в комнату, где, освещаемые всполохами сверкавших за окнами молний, двое любовников предавались неистовой страсти. Позднее, когда мужчина ушел, женщина обнаружила трясущегося в углу малыша и, схватив его за плечи, взяла с него страшную клятву молчать обо всем, что он видел. Но вид насмерть перепуганного ребенка так растрогал ее, что она, позабыв о собственных страхах, обласкала его, в результате чего мальчуган обрел покровительницу, а знатная дама — восторженного пажа.
— Скажи, Катон, — прервала молчание Флавия, решив сменить опасную тему, — чего тебе здесь более всего не хватает? По чему ты скучаешь?
— По книгам, — не колеблясь ответил Катон. — Самое лучшее чтиво, какое здесь можно раздобыть, — это армейский устав. А перед отъездом из Рима я начал читать Тита Ливия. Увы, теперь одни боги ведают, когда мне выпадет случай вернуться к нему.
— Тит Ливии! История! — воскликнул а Флавия. — Не понимаю, что тебе в ней? Я полагала, что молодежь должна тянуться к чему-то другому. К поэзии, например, к таким прекрасным поэтам, как Лукреций, Овидий, Катулл.
— Овидия трудновато найти, госпожа, — возразил ей Катон. — И в любом случае, мои вкусы несколько консервативны. По-настоящему меня волнует лишь эпика.
— Вергилий? Да? — поморщилась Флавия. — Но он очень напыщенный. В его стихах напрочь отсутствует чувство.
— Зато он изящен, а то, что в нем считают напыщенным, я назвал бы возвышенным. Вергилий не разменивается на преходящее, он мыслит о вечном. Вот почему его читают и будут читать даже тогда, когда все забудут о броских, но поверхностных виршах остальных нынешних стихоплетов. Истинные ценители высокого и прекрасного всегда найдут, что в нем почерпнуть.
— О Катон, я восхищена твоей речью в защиту занудства, — засмеялась Флавия. — Оно, значит, ты полагаешь, пребудет всегда? Я только не поняла, каких ценителей ты имеешь в виду? Твоих теперешних сотоварищей? А?
— О нет! — Катон рассмеялся в ответ. — В мыслях солдат литературные изыски занимают отнюдь не первое место.
— Эй малый, передай-ка мне заливное, — бесцеремонно вмешался в беседу задетый их смехом Макрон.
— Да, командир, — ответил Катон виновато. — Пожалуйста, командир.
— Центурион, поддержи меня, — воскликнула Флавия, забавляясь. — Докажем этому маловеру, что он не прав. Я лично не верю, что офицеры моего мужа игнорируют муз.
— Кого, я не понял?
— Ответь, ты читаешь стихи?
— Нечасто, матрона, у меня мало свободного времени.
— Но ты, конечно, их любишь? — не унималась патрицианка.
— Конечно, матрона, как их не любить?
— И кто же твой любимый поэт?
— Кто мой любимый поэт? Погодите, тут надо подумать. Пожалуй, тот самый, о каком говорил оптион.
— Правда? — Мучительница наморщила лоб. — И какую же из работ Вергилия ты выделяешь?
— Трудный вопрос, матрона. По моему разумению, все они хороши.
— Обманщик! — рассмеялась Флавия и вдруг умолкла. — Тсс! — Она поднесла палец к губам. — По-моему, мой супруг поднимается с места и явно хочет нам что-то сказать.
Так и было. Веспасиан осушил свою чашу, встал и подал знак разнести по столам кувшины с фалернским. Потом он постучал жезлом по мозаичному полу, и в зале немедленно воцарилась мертвая тишина.
— Легионеры! — сказал легат. — Центурионы и оптионы! Я обращаюсь к вам, ибо трибунам известно, о чем я хочу сообщить. Я знаю, от вашего внимания не укрылось, что легион готовится к передислокации, но место нашего назначения по сей день оставалось в секрете. Сейчас пришло время открыть вам этот секрет. Итак, объявляю официально, что волею императора нам надлежит выступить в Галлию, с тем, чтобы выйти к ее побережью и закрепиться там на какое-то время.
Веспасиан сделал паузу, очевидно рассчитывая на возбужденный отклик собравшихся, однако ничего подобного не произошло. Командиры, смущенно покашливая, отводили глаза, а одинокие наигранно-изумленные восклицания лишъ усугубили неловкость, и легат внутренне передернулся.
— Когда к нам присоединятся другие подразделения, — сухо продолжил он, — мы приступим к совместной переброске в Британию. Десантная флотилия нас уже ждет. Не сомневаюсь, что римская армия, вдохновленная славным примером Тиберия Клавдия Друза Германика, уже к концу года одарит Рим новой провинцией, за что я и предлагаю сейчас осушить наши чаши! Виват!
Когда Макрон перебрался с носилок на больничное ложе, санитар, поклонившись, ушел. Катон тоже намеревался откланяться, но центурион ухватил его за тунику.
— Останься. Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.
Тон командира был настолько серьезным, что юноше сделалось не по себе. Макрон какое-то время мялся, потом, собравшись с духом, спросил:
— Ты ведь умеешь помалкивать, а?
— Командир?
— Можем ли мы кое-чем тут заняться? Так, чтобы это осталось лишь между нами, а остальным ни гу-гу?
Катон нервно сглотнул, хмель мигом слетел с него.
— Ну… это самое, командир. — Он смущенно покашлял. — Я, конечно, польщен, но… ты ведь знаешь, как это бывает. Кто-то может, кто-то не может. Так уж вышло, что я, извини, не могу.
Макрон вытаращил глаза.
— Что за хрень ты несешь? — Он привстал на локте. — Или ты решил, что я охоч до солдатских задниц? Если так, я мигом расколочу твою долбаную башку.
— Так точно, командир, — ответил Катон с облегчением. — Я ничего такого не думал. Чем я могу помочь, командир?
— Ты только и можешь. — Макрон шумно вздохнул. -Короче, обучи меня грамоте, малый.
— Грамоте?
— Ну да, грамоте, что тут такого? Ты знаешь все эти хреновые правила, и цифры, и литеры, и все такое, а я хочу этому научиться. То есть, по правде говоря, не хочу, тут я малость приврал, да только деваться мне некуда. Центуриону, видишь ли, положено уметь читать и писать, и если кто догадается, что я малограмотный, меня мигом разжалуют в рядовые. Вот и сегодня эта ехидная баба чуть было не подкузьмила меня.
— Понятно. А ты будешь стараться?
— Из кожи вылезу, но ты обещай мне, что об этом никто не узнает. Обещаешь?
Катон призадумался. Было похоже, что из него хотят сделать вселенское хранилище тайн. Но ответил, как должно, хотя и не по уставу:
— Естественно, командир.
ГЛАВА 17
Зима двигалась к весне, снег растаял; частые сильные ливни превратили все немощеные дороги в полосы топкой грязи. Однако движение по ним не прекращалось: между отдаленным гарнизоном и Римом беспрерывно сновали гонцы, доставлявшие в лагерь последние циркуляры генерального штаба и возвращавшиеся обратно с отчетами и просьбами о выделении дополнительных фондов на закупку вьючных лошадей, фуража и рабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Катон посмотрел ей в глаза.
— О да, госпожа, безусловно. Я дал тебе слово и буду держать его, пока жив.
— Благодарю, мой Катон.
В беседе возникла неловкая пауза. И Флавия, и Катон вернулись мыслями в памятную для них ночь. Над Римом бушевала гроза, и маленький мальчик, ища укрытия, заскочил в комнату, где, освещаемые всполохами сверкавших за окнами молний, двое любовников предавались неистовой страсти. Позднее, когда мужчина ушел, женщина обнаружила трясущегося в углу малыша и, схватив его за плечи, взяла с него страшную клятву молчать обо всем, что он видел. Но вид насмерть перепуганного ребенка так растрогал ее, что она, позабыв о собственных страхах, обласкала его, в результате чего мальчуган обрел покровительницу, а знатная дама — восторженного пажа.
— Скажи, Катон, — прервала молчание Флавия, решив сменить опасную тему, — чего тебе здесь более всего не хватает? По чему ты скучаешь?
— По книгам, — не колеблясь ответил Катон. — Самое лучшее чтиво, какое здесь можно раздобыть, — это армейский устав. А перед отъездом из Рима я начал читать Тита Ливия. Увы, теперь одни боги ведают, когда мне выпадет случай вернуться к нему.
— Тит Ливии! История! — воскликнул а Флавия. — Не понимаю, что тебе в ней? Я полагала, что молодежь должна тянуться к чему-то другому. К поэзии, например, к таким прекрасным поэтам, как Лукреций, Овидий, Катулл.
— Овидия трудновато найти, госпожа, — возразил ей Катон. — И в любом случае, мои вкусы несколько консервативны. По-настоящему меня волнует лишь эпика.
— Вергилий? Да? — поморщилась Флавия. — Но он очень напыщенный. В его стихах напрочь отсутствует чувство.
— Зато он изящен, а то, что в нем считают напыщенным, я назвал бы возвышенным. Вергилий не разменивается на преходящее, он мыслит о вечном. Вот почему его читают и будут читать даже тогда, когда все забудут о броских, но поверхностных виршах остальных нынешних стихоплетов. Истинные ценители высокого и прекрасного всегда найдут, что в нем почерпнуть.
— О Катон, я восхищена твоей речью в защиту занудства, — засмеялась Флавия. — Оно, значит, ты полагаешь, пребудет всегда? Я только не поняла, каких ценителей ты имеешь в виду? Твоих теперешних сотоварищей? А?
— О нет! — Катон рассмеялся в ответ. — В мыслях солдат литературные изыски занимают отнюдь не первое место.
— Эй малый, передай-ка мне заливное, — бесцеремонно вмешался в беседу задетый их смехом Макрон.
— Да, командир, — ответил Катон виновато. — Пожалуйста, командир.
— Центурион, поддержи меня, — воскликнула Флавия, забавляясь. — Докажем этому маловеру, что он не прав. Я лично не верю, что офицеры моего мужа игнорируют муз.
— Кого, я не понял?
— Ответь, ты читаешь стихи?
— Нечасто, матрона, у меня мало свободного времени.
— Но ты, конечно, их любишь? — не унималась патрицианка.
— Конечно, матрона, как их не любить?
— И кто же твой любимый поэт?
— Кто мой любимый поэт? Погодите, тут надо подумать. Пожалуй, тот самый, о каком говорил оптион.
— Правда? — Мучительница наморщила лоб. — И какую же из работ Вергилия ты выделяешь?
— Трудный вопрос, матрона. По моему разумению, все они хороши.
— Обманщик! — рассмеялась Флавия и вдруг умолкла. — Тсс! — Она поднесла палец к губам. — По-моему, мой супруг поднимается с места и явно хочет нам что-то сказать.
Так и было. Веспасиан осушил свою чашу, встал и подал знак разнести по столам кувшины с фалернским. Потом он постучал жезлом по мозаичному полу, и в зале немедленно воцарилась мертвая тишина.
— Легионеры! — сказал легат. — Центурионы и оптионы! Я обращаюсь к вам, ибо трибунам известно, о чем я хочу сообщить. Я знаю, от вашего внимания не укрылось, что легион готовится к передислокации, но место нашего назначения по сей день оставалось в секрете. Сейчас пришло время открыть вам этот секрет. Итак, объявляю официально, что волею императора нам надлежит выступить в Галлию, с тем, чтобы выйти к ее побережью и закрепиться там на какое-то время.
Веспасиан сделал паузу, очевидно рассчитывая на возбужденный отклик собравшихся, однако ничего подобного не произошло. Командиры, смущенно покашливая, отводили глаза, а одинокие наигранно-изумленные восклицания лишъ усугубили неловкость, и легат внутренне передернулся.
— Когда к нам присоединятся другие подразделения, — сухо продолжил он, — мы приступим к совместной переброске в Британию. Десантная флотилия нас уже ждет. Не сомневаюсь, что римская армия, вдохновленная славным примером Тиберия Клавдия Друза Германика, уже к концу года одарит Рим новой провинцией, за что я и предлагаю сейчас осушить наши чаши! Виват!
Когда Макрон перебрался с носилок на больничное ложе, санитар, поклонившись, ушел. Катон тоже намеревался откланяться, но центурион ухватил его за тунику.
— Останься. Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.
Тон командира был настолько серьезным, что юноше сделалось не по себе. Макрон какое-то время мялся, потом, собравшись с духом, спросил:
— Ты ведь умеешь помалкивать, а?
— Командир?
— Можем ли мы кое-чем тут заняться? Так, чтобы это осталось лишь между нами, а остальным ни гу-гу?
Катон нервно сглотнул, хмель мигом слетел с него.
— Ну… это самое, командир. — Он смущенно покашлял. — Я, конечно, польщен, но… ты ведь знаешь, как это бывает. Кто-то может, кто-то не может. Так уж вышло, что я, извини, не могу.
Макрон вытаращил глаза.
— Что за хрень ты несешь? — Он привстал на локте. — Или ты решил, что я охоч до солдатских задниц? Если так, я мигом расколочу твою долбаную башку.
— Так точно, командир, — ответил Катон с облегчением. — Я ничего такого не думал. Чем я могу помочь, командир?
— Ты только и можешь. — Макрон шумно вздохнул. -Короче, обучи меня грамоте, малый.
— Грамоте?
— Ну да, грамоте, что тут такого? Ты знаешь все эти хреновые правила, и цифры, и литеры, и все такое, а я хочу этому научиться. То есть, по правде говоря, не хочу, тут я малость приврал, да только деваться мне некуда. Центуриону, видишь ли, положено уметь читать и писать, и если кто догадается, что я малограмотный, меня мигом разжалуют в рядовые. Вот и сегодня эта ехидная баба чуть было не подкузьмила меня.
— Понятно. А ты будешь стараться?
— Из кожи вылезу, но ты обещай мне, что об этом никто не узнает. Обещаешь?
Катон призадумался. Было похоже, что из него хотят сделать вселенское хранилище тайн. Но ответил, как должно, хотя и не по уставу:
— Естественно, командир.
ГЛАВА 17
Зима двигалась к весне, снег растаял; частые сильные ливни превратили все немощеные дороги в полосы топкой грязи. Однако движение по ним не прекращалось: между отдаленным гарнизоном и Римом беспрерывно сновали гонцы, доставлявшие в лагерь последние циркуляры генерального штаба и возвращавшиеся обратно с отчетами и просьбами о выделении дополнительных фондов на закупку вьючных лошадей, фуража и рабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84