А если и впрямь вылечит Машу? Да согласится ли та?
Он с болью обратил взор на понурую фигурку любимой дочери — и сердце его радостно встрепенулось, когда он увидел, что Маша смотрит на Сивергу без страха и отвращения, но с тревожным ожиданием.
О, как он знал, как любил это юное, детское выражение надежды, смягчавшее ее утонченные черты, словно бы возвращающее их обоих в мир ее детства, прежнюю жизнь согласия и доверия, пока редкостная красота дочери не стала для светлейшего неразменным рублем, на который он еще при жизни намерен был купить себе все богатства земные и в придачу царствие небесное! Все, как прежде, как прежде… Он вспомнил: царь Петр Алексеевич некогда подарил Машеньке музыкальную шкатулку. Откроешь крышку — звучит предивная сладостная мелодия, а с разных сторон шкатулочки устремляются друг к другу две фигурки — кавалера и дамы. Выделывая разные танцевальные па, они постепенно сближались.., однако музыка заканчивалась прежде, чем фигурки сходились. Меншиков вспомнил:
Маша этим всегда огорчалась до слез и даже сама напевала мелодию, пытаясь заставить кавалера и даму вновь устремиться друг к другу и однажды встретиться.
И точно такое было у нее тогда лицо, вспомнил Александр Данилыч, точно такое, как сейчас: озаренное отблеском несбыточных надежд!
Страшно стало ему: чего ждет Маша от Сиверга?
Живя почти исключительно сердцем и воображением, без участия рассудочной трезвости, — на что надеется она сейчас? А ежели поверит, что одним мановением Сиверга способна воротить утраченное, — не разобьется ли ее душа вдребезги о новое непосильное разочарование? Ну что, собственно, может свершить темная самоядка? Только успокоить — и для сего вовлечь Машу в более глубокое затмение разума? Он рванулся было остеречь дочь.., и, к своему изумлению, обнаружил, что не может сдвинуться с места. И голоса подать не удалось, словно бы некое заклятье заградило ему уста! Еще только глаза повиновались. Скосился, сколько мог:
Александр с Александрою сидят на ступеньках, будто смолой приклеены, руки на коленях, испуганные глаза вылуплены… Да что это за оцепенение? Напущено на них на всех, что ли? Вот и Бахтияр столбом застыл в дверях — на одной ноге! И Боровский стоит, как стоял, руки в боки, завороженно глядит на Сивергу, которая приблизилась к Маше и пристально всматривается в ее лицо.
А Маша… Александр Данилыч с изумлением увидел, что всеобщее остолбенение не коснулось его дочери, и она без страха о чем-то говорит с шаманкою. Вот нервно расплела косу — Сиверга взяла распущенную темно-золотистую прядь, поглядела на просвет, улыбнулась, что-то сказала…
Меншиков напряг слух — и вдруг сквозь звон в ушах до него донесся хрипловатый голос Сиверги:
— Ты горюешь? Сильно горюешь! Так не надо. Твоя душа к умершему уйти может, тебе душу беречь надо: на голову рыболовную сетку надеть, цепочкою подпоясаться, не то душа уйдет.
— Да я на все готова, только бы с ним… Погиб он — словно месяц закатился! — безнадежно отозвалась Маша, и отцово сердце ревниво, испуганно дрогнуло: неужто она страдает по этому царственному мальчишке? Неужто успела полюбить его? Когда?! Он пропустил мимо ушей одно главное слово — о смерти.
А Сиверга меж тем с сомнением покачала головой:
— Не знаю, не знаю… Вот если бы он ребенком был, я бы его душу к тебе через другого ребенка вернула. Атак.., не знаю, захочет ли? Просить буду его к тебе прийти.
Маша покорно подставила голову Сиверге, которая медленно водила по волосам гребнем, приговаривая:
— Солнечные лучи, помогайте!
Луна, помогай!
Звезды, вы тоже помогайте!
Ветры, болезнь берите, унесите,
в болоте утопите!
Несколько длинных золотистых волосков остались на гребне. Сиверга подняла его, любуясь: чудилось, он обвит самосветно сверкающими нитями! Сорвала пучок травинок, завернула в них волоски, положила в мешочек, привешенный у пояса:
— Твою боль с собой возьму — пусть в лесу живет.
Кормить буду. Ей там понравится — уйдет от тебя.
Маша робко улыбнулась, кивнула. Сиверга достала из того же мешочка тоненькую палочку, поглядела на нее пристально — палочка вдруг с одного конца почернела, затлела.., дымок от нее пошел…
В другое время Маша изумилась бы: да разве мыслимо одним взором огонь возжечь? — но сейчас все казалось само собой разумеющимся. Молча, едва дыша, стояла, пока шаманка медленно обводила черты ее лица и тела своей палочкой, — синеватый огонек сплетал в воздухе некий причудливый узор и не таял, вот что удивительно. Поглядев пристально на дело рук своих, Сиверга тихонько дохнула — дымок полетел, взвился.., исчез. Маша все смотрела, смотрела в ту сторону…
Показалось — или впрямь мелькнула там, куда полетел дымок, понурая, печальная девичья фигурка — точь-в-точь она! — мелькнула и растаяла в воздухе, словно некий образ печали?
— Теперь легче будет, — кивнула Сиверга, словно подслушав ее мысли. — Но это еще не все. Завтра ко мне снова приходи: в лес приходи, на реку. Буду хорошо тебя лечить! Буду гнать из тебя злого духа Городе.
— А сейчас ты его еще не выгнала? — несмело спросила Маша.
— Нет, это всего лишь тень его, — тихо ответила Сиверга. — Только одна из восьми десятков его теней!
Вот когда все они растают — совсем здорова станешь.
Маша прислушалась к себе. Нет, веселее не стало, сердце исполнилось тревогою. Похоже было, словно она кого-то ждет, время выходит — а его все нет и нет.
— Страшно, что его тень так на меня похожа, — доверчиво глядя в матово-смуглое лицо Сиверги, проговорила она. — Они все, эти восемь десятков теней, одинаковые?
Сиверга покачала головой, и Маше показалось, что она хотела что-то сказать, да задумалась: говорить или нет?
— У твоей печали лиц много, — наконец промолвила Сиверга. — Однако чаще всего я вот какое лицо вижу.., сюда гляди!
Она повела в воздухе необугленным концом своей палочки. Чудилось, из пелены заката истекают тускло поблескивающие нити, сливаясь в неожиданный узор, который с каждым мгновением становился все более четким, наливался плотью, кровью, обретал черты высокого светловолосого человека с лицом, опушенным короткой бородкой. На плечи его был накинут темный кафтан, в руках он комкал шапку, пристально, неотрывно, недоверчиво глядя прямо в глаза Маши.
Она рванулась вперед — и вдруг упала, как подкошенная, а Сиверга, медленно поведя над ней рукою, ушла за околицу, скрылась в закатных лучах, которые за миг до этого поглотили неведомый образ, а теперь скрыли своей сияющей завесой и ее стройную, статную фигуру.
Теперь оцепенение, как по мановению волшебной палочки, слетело со зрителей. Они кинулись к Маше; всех опередили отец и Бахтияр. К их изумлению, она была в сознании: глянула огромными, испуганными глазами, но промолчала, даже ладонь прижала к губам, как если бы боялась молвить лишнее словцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Он с болью обратил взор на понурую фигурку любимой дочери — и сердце его радостно встрепенулось, когда он увидел, что Маша смотрит на Сивергу без страха и отвращения, но с тревожным ожиданием.
О, как он знал, как любил это юное, детское выражение надежды, смягчавшее ее утонченные черты, словно бы возвращающее их обоих в мир ее детства, прежнюю жизнь согласия и доверия, пока редкостная красота дочери не стала для светлейшего неразменным рублем, на который он еще при жизни намерен был купить себе все богатства земные и в придачу царствие небесное! Все, как прежде, как прежде… Он вспомнил: царь Петр Алексеевич некогда подарил Машеньке музыкальную шкатулку. Откроешь крышку — звучит предивная сладостная мелодия, а с разных сторон шкатулочки устремляются друг к другу две фигурки — кавалера и дамы. Выделывая разные танцевальные па, они постепенно сближались.., однако музыка заканчивалась прежде, чем фигурки сходились. Меншиков вспомнил:
Маша этим всегда огорчалась до слез и даже сама напевала мелодию, пытаясь заставить кавалера и даму вновь устремиться друг к другу и однажды встретиться.
И точно такое было у нее тогда лицо, вспомнил Александр Данилыч, точно такое, как сейчас: озаренное отблеском несбыточных надежд!
Страшно стало ему: чего ждет Маша от Сиверга?
Живя почти исключительно сердцем и воображением, без участия рассудочной трезвости, — на что надеется она сейчас? А ежели поверит, что одним мановением Сиверга способна воротить утраченное, — не разобьется ли ее душа вдребезги о новое непосильное разочарование? Ну что, собственно, может свершить темная самоядка? Только успокоить — и для сего вовлечь Машу в более глубокое затмение разума? Он рванулся было остеречь дочь.., и, к своему изумлению, обнаружил, что не может сдвинуться с места. И голоса подать не удалось, словно бы некое заклятье заградило ему уста! Еще только глаза повиновались. Скосился, сколько мог:
Александр с Александрою сидят на ступеньках, будто смолой приклеены, руки на коленях, испуганные глаза вылуплены… Да что это за оцепенение? Напущено на них на всех, что ли? Вот и Бахтияр столбом застыл в дверях — на одной ноге! И Боровский стоит, как стоял, руки в боки, завороженно глядит на Сивергу, которая приблизилась к Маше и пристально всматривается в ее лицо.
А Маша… Александр Данилыч с изумлением увидел, что всеобщее остолбенение не коснулось его дочери, и она без страха о чем-то говорит с шаманкою. Вот нервно расплела косу — Сиверга взяла распущенную темно-золотистую прядь, поглядела на просвет, улыбнулась, что-то сказала…
Меншиков напряг слух — и вдруг сквозь звон в ушах до него донесся хрипловатый голос Сиверги:
— Ты горюешь? Сильно горюешь! Так не надо. Твоя душа к умершему уйти может, тебе душу беречь надо: на голову рыболовную сетку надеть, цепочкою подпоясаться, не то душа уйдет.
— Да я на все готова, только бы с ним… Погиб он — словно месяц закатился! — безнадежно отозвалась Маша, и отцово сердце ревниво, испуганно дрогнуло: неужто она страдает по этому царственному мальчишке? Неужто успела полюбить его? Когда?! Он пропустил мимо ушей одно главное слово — о смерти.
А Сиверга меж тем с сомнением покачала головой:
— Не знаю, не знаю… Вот если бы он ребенком был, я бы его душу к тебе через другого ребенка вернула. Атак.., не знаю, захочет ли? Просить буду его к тебе прийти.
Маша покорно подставила голову Сиверге, которая медленно водила по волосам гребнем, приговаривая:
— Солнечные лучи, помогайте!
Луна, помогай!
Звезды, вы тоже помогайте!
Ветры, болезнь берите, унесите,
в болоте утопите!
Несколько длинных золотистых волосков остались на гребне. Сиверга подняла его, любуясь: чудилось, он обвит самосветно сверкающими нитями! Сорвала пучок травинок, завернула в них волоски, положила в мешочек, привешенный у пояса:
— Твою боль с собой возьму — пусть в лесу живет.
Кормить буду. Ей там понравится — уйдет от тебя.
Маша робко улыбнулась, кивнула. Сиверга достала из того же мешочка тоненькую палочку, поглядела на нее пристально — палочка вдруг с одного конца почернела, затлела.., дымок от нее пошел…
В другое время Маша изумилась бы: да разве мыслимо одним взором огонь возжечь? — но сейчас все казалось само собой разумеющимся. Молча, едва дыша, стояла, пока шаманка медленно обводила черты ее лица и тела своей палочкой, — синеватый огонек сплетал в воздухе некий причудливый узор и не таял, вот что удивительно. Поглядев пристально на дело рук своих, Сиверга тихонько дохнула — дымок полетел, взвился.., исчез. Маша все смотрела, смотрела в ту сторону…
Показалось — или впрямь мелькнула там, куда полетел дымок, понурая, печальная девичья фигурка — точь-в-точь она! — мелькнула и растаяла в воздухе, словно некий образ печали?
— Теперь легче будет, — кивнула Сиверга, словно подслушав ее мысли. — Но это еще не все. Завтра ко мне снова приходи: в лес приходи, на реку. Буду хорошо тебя лечить! Буду гнать из тебя злого духа Городе.
— А сейчас ты его еще не выгнала? — несмело спросила Маша.
— Нет, это всего лишь тень его, — тихо ответила Сиверга. — Только одна из восьми десятков его теней!
Вот когда все они растают — совсем здорова станешь.
Маша прислушалась к себе. Нет, веселее не стало, сердце исполнилось тревогою. Похоже было, словно она кого-то ждет, время выходит — а его все нет и нет.
— Страшно, что его тень так на меня похожа, — доверчиво глядя в матово-смуглое лицо Сиверги, проговорила она. — Они все, эти восемь десятков теней, одинаковые?
Сиверга покачала головой, и Маше показалось, что она хотела что-то сказать, да задумалась: говорить или нет?
— У твоей печали лиц много, — наконец промолвила Сиверга. — Однако чаще всего я вот какое лицо вижу.., сюда гляди!
Она повела в воздухе необугленным концом своей палочки. Чудилось, из пелены заката истекают тускло поблескивающие нити, сливаясь в неожиданный узор, который с каждым мгновением становился все более четким, наливался плотью, кровью, обретал черты высокого светловолосого человека с лицом, опушенным короткой бородкой. На плечи его был накинут темный кафтан, в руках он комкал шапку, пристально, неотрывно, недоверчиво глядя прямо в глаза Маши.
Она рванулась вперед — и вдруг упала, как подкошенная, а Сиверга, медленно поведя над ней рукою, ушла за околицу, скрылась в закатных лучах, которые за миг до этого поглотили неведомый образ, а теперь скрыли своей сияющей завесой и ее стройную, статную фигуру.
Теперь оцепенение, как по мановению волшебной палочки, слетело со зрителей. Они кинулись к Маше; всех опередили отец и Бахтияр. К их изумлению, она была в сознании: глянула огромными, испуганными глазами, но промолчала, даже ладонь прижала к губам, как если бы боялась молвить лишнее словцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97