итак, сознайтесь в ваших преступлениях и укажите ваших сообщников – В моих преступлениях! – вскричал Лалли:
– Значит, вы их не открыли, если пришли просить, чтоб я в них сознался?.. Что касается моих сообщников, то, так как я ни в чем не виноват, у меня их и нет. Теперь слушайте, что я вам скажу: ваш поступок для меня оскорбителен, и вы последний из тех, которым я позволяю говорить мне о помиловании… Убирайся вон, подлец!.. Чтоб я тебя более не видел!
– Но, – сказал Паскье, – подумайте, вы увлекаетесь страстью.
– О, ты очень хорошо знаешь, что я увлекаюсь страстью!.. Ты и рассчитывал на эту страсть, чтоб осудить меня; но кровь оставляет пятно на том, кто ее проливает.., и когда прольется моя кровь, она оставит на тебе вечное пятно!
И как Лалли сделал шаг к нему, то Паскье закричал:
– Караул!
В комнату осужденного немедленно вошли тюремные служители.
– Заклепать ему рот! – сказал Паскье. – Он злословит короля.
При словах «заклепать ему рот» ярость овладела арестантом; он бросился на президента, но тюремщики его остановили: позвав двух солдат к себе на помощь, они повалили старика на землю и, повинуясь приказанию Паскье, вложили ему в рот кляп. После президента вошел священник. При благочестивых увещаниях духовника Лалли, по-видимому, успокоился; но это спокойствие было притворным; арестант достал себе где-то ножку циркуля, и духовник во время своей беседы вдруг заметил, что Лалли побледнел: он воткнул себе эту острую ножку циркуля почти под самое сердце.
Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.
– Мне не удался мой удар, – сказал Лалли, – я хотя и ранил себя, да толку мало!.. Теперь очередь палача.
Осужденному пришлось ждать недолго. Первый президент парламента, узнав от Паскье о сопротивлении Лалли, а от тюремных служителей о покушении на самоубийство, приказал ускорить совершение казни.
Об этом уведомили Лалли.
– Тем лучше! – сказал он. – А! Они заклепали мне рот в тюрьме; но, может, они не посмеют этого сделать, когда поведут меня на казнь… И тогда… О! Тогда я стану говорить.
Слова эти были переданы судьям. Так как народ обнаруживал некоторую симпатию к Лалли, то, боясь, чтобы Лалли не начал чего-либо говорить пред своей казнью, ему снова заклепали рот и связанного снесли, с пеной во рту от бешенства, в телегу, окруженную стрельцами, которая поехала вслед за двухколесной тележкой палача Сансона.
Зрителей было множество, и со дня казни графа Горна на лобной площади не бывало, казалось, такого блестящего общества, как в этот раз.
Все почти высшее дворянство съехалось на эту площадь, не из любопытства, но для того, чтобы оказать честь осужденному.
Видя это, старик Лалли принял спокойный вид и веселое лицо, как бы на поле брани. Это было последнее его сражение; только он был на этот раз уверен, что не выйдет живым из него, ибо это была борьба с самой смертью.
Он гордо вступил в эту борьбу.
Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он шел твердыми шагами, он устремил на зрителей продолжительный и спокойный взор; уста его были немы, но в этом последнем его взгляде было гораздо больше красноречия, нежели он мог излить его в самой витийственной своей речи.
Сансон-отец должен был совершить казнь над Лалли; но он предоставил эту честь своему сыну, по страшному договору, заключенному с самим Лалли тридцать пять лет тому назад.
Однажды вечером граф Лалли возвращался с несколькими своими товарищами, такими же повесами, как и он сам, из маленького отеля, принадлежавшего ему в Сент-Антуанском предместье; эти молодые люди были все навеселе, как это нередко водилось у баричей, получивших воспитание во времена регентства; они заметили, что один уединенный дом, находившийся посреди довольно большого сада, был ярко освещен внутри. В этом доме действительно происходило веселье, и через стекла окон видны были прыгавшие тени танцующих. В голову сорванцов пришла мысль – принять участие в этом празднике.
Лалли первый начал стучать в дверь; но в доме все были так весело и приятно заняты, что только тогда, когда уже наши осерчавшие молодцы употребили все свои усилия, вышел один слуга отворить им и спросил, что им угодно.
– Что нам угодно? – сказали молодые люди. – А нам угодно то, чтобы ты пошел и сказал твоему хозяину, что четыре молодых человека дворянского рода, проходя случайно мимо этою дома и не зная, чем заняться остальное время ночи, спрашивают: не позволит ли он им принять участие на его бале?
Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор, толкают его за дверь, он входит в дом, и наши четыре молодых ветреника, соблюдая приличие в самом своем неприличии, ожидают на крыльце, пока им будет дано позволение войти.
Через пять минут слуга возвращается вместе со своим хозяином. Это был человек лет тридцати, с сердитым взглядом и суровым лицом.
– Господа, – сказал он, – мой слуга от вашего имени объявил мне желание ваше, которое делает мне честь, – желание ваше принять участие в празднике, который я даю сегодня по случаю вступления моего в законный брак…
– А! – сказали молодые люди, – Так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, как свадебные балы. Итак, вы принимаете нас в число ваших гостей?
– Я уже сказал вам, господа, что я соглашаюсь на это с величайшим удовольствием; но надобно также, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в дом своими гостями.
– Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, – вот и все, что нам надобно знать!
– Так, господа, так; но вам надобно знать еще кое-что: тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу… И он остановился.
– Кто же он такой? – повторили хором молодые люди.
– Палач!
Этот ответ озадачил немного молодых шалунов. Однако граф Лалли, наиболее прочих своих товарищей разгоряченный винными парами, не хотел переменить своего намерения.
– А! – сказал он, смотря с любопытством на новобрачного. – А! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете; очень рад с вами познакомиться!
Палач почтительно поклонился.
– Милостивый государь, – сказал он, – что касается простых мучеников – воров, мошенников, колдунов, отравителей, – то я предоставляю это дело моим помощникам; для подобных негодяев хороши и мои слуги; но когда мне случится иметь дело с молодчиками знатных фамилий, каков был граф Горн, с молодыми господами, как, например, вы, то я никому уже не уступлю чести отрубить им голову или переломать им кости!..
Таким образом, господа, если когда-нибудь возвратятся времена Монморанси, Сен-Мара или Рогана, то вы можете рассчитывать на меня.
– И вы даете слово, господин Парижский? – засмеявшись, спросил Лалли.
– Даю, господа, даю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Значит, вы их не открыли, если пришли просить, чтоб я в них сознался?.. Что касается моих сообщников, то, так как я ни в чем не виноват, у меня их и нет. Теперь слушайте, что я вам скажу: ваш поступок для меня оскорбителен, и вы последний из тех, которым я позволяю говорить мне о помиловании… Убирайся вон, подлец!.. Чтоб я тебя более не видел!
– Но, – сказал Паскье, – подумайте, вы увлекаетесь страстью.
– О, ты очень хорошо знаешь, что я увлекаюсь страстью!.. Ты и рассчитывал на эту страсть, чтоб осудить меня; но кровь оставляет пятно на том, кто ее проливает.., и когда прольется моя кровь, она оставит на тебе вечное пятно!
И как Лалли сделал шаг к нему, то Паскье закричал:
– Караул!
В комнату осужденного немедленно вошли тюремные служители.
– Заклепать ему рот! – сказал Паскье. – Он злословит короля.
При словах «заклепать ему рот» ярость овладела арестантом; он бросился на президента, но тюремщики его остановили: позвав двух солдат к себе на помощь, они повалили старика на землю и, повинуясь приказанию Паскье, вложили ему в рот кляп. После президента вошел священник. При благочестивых увещаниях духовника Лалли, по-видимому, успокоился; но это спокойствие было притворным; арестант достал себе где-то ножку циркуля, и духовник во время своей беседы вдруг заметил, что Лалли побледнел: он воткнул себе эту острую ножку циркуля почти под самое сердце.
Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.
– Мне не удался мой удар, – сказал Лалли, – я хотя и ранил себя, да толку мало!.. Теперь очередь палача.
Осужденному пришлось ждать недолго. Первый президент парламента, узнав от Паскье о сопротивлении Лалли, а от тюремных служителей о покушении на самоубийство, приказал ускорить совершение казни.
Об этом уведомили Лалли.
– Тем лучше! – сказал он. – А! Они заклепали мне рот в тюрьме; но, может, они не посмеют этого сделать, когда поведут меня на казнь… И тогда… О! Тогда я стану говорить.
Слова эти были переданы судьям. Так как народ обнаруживал некоторую симпатию к Лалли, то, боясь, чтобы Лалли не начал чего-либо говорить пред своей казнью, ему снова заклепали рот и связанного снесли, с пеной во рту от бешенства, в телегу, окруженную стрельцами, которая поехала вслед за двухколесной тележкой палача Сансона.
Зрителей было множество, и со дня казни графа Горна на лобной площади не бывало, казалось, такого блестящего общества, как в этот раз.
Все почти высшее дворянство съехалось на эту площадь, не из любопытства, но для того, чтобы оказать честь осужденному.
Видя это, старик Лалли принял спокойный вид и веселое лицо, как бы на поле брани. Это было последнее его сражение; только он был на этот раз уверен, что не выйдет живым из него, ибо это была борьба с самой смертью.
Он гордо вступил в эту борьбу.
Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он шел твердыми шагами, он устремил на зрителей продолжительный и спокойный взор; уста его были немы, но в этом последнем его взгляде было гораздо больше красноречия, нежели он мог излить его в самой витийственной своей речи.
Сансон-отец должен был совершить казнь над Лалли; но он предоставил эту честь своему сыну, по страшному договору, заключенному с самим Лалли тридцать пять лет тому назад.
Однажды вечером граф Лалли возвращался с несколькими своими товарищами, такими же повесами, как и он сам, из маленького отеля, принадлежавшего ему в Сент-Антуанском предместье; эти молодые люди были все навеселе, как это нередко водилось у баричей, получивших воспитание во времена регентства; они заметили, что один уединенный дом, находившийся посреди довольно большого сада, был ярко освещен внутри. В этом доме действительно происходило веселье, и через стекла окон видны были прыгавшие тени танцующих. В голову сорванцов пришла мысль – принять участие в этом празднике.
Лалли первый начал стучать в дверь; но в доме все были так весело и приятно заняты, что только тогда, когда уже наши осерчавшие молодцы употребили все свои усилия, вышел один слуга отворить им и спросил, что им угодно.
– Что нам угодно? – сказали молодые люди. – А нам угодно то, чтобы ты пошел и сказал твоему хозяину, что четыре молодых человека дворянского рода, проходя случайно мимо этою дома и не зная, чем заняться остальное время ночи, спрашивают: не позволит ли он им принять участие на его бале?
Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор, толкают его за дверь, он входит в дом, и наши четыре молодых ветреника, соблюдая приличие в самом своем неприличии, ожидают на крыльце, пока им будет дано позволение войти.
Через пять минут слуга возвращается вместе со своим хозяином. Это был человек лет тридцати, с сердитым взглядом и суровым лицом.
– Господа, – сказал он, – мой слуга от вашего имени объявил мне желание ваше, которое делает мне честь, – желание ваше принять участие в празднике, который я даю сегодня по случаю вступления моего в законный брак…
– А! – сказали молодые люди, – Так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, как свадебные балы. Итак, вы принимаете нас в число ваших гостей?
– Я уже сказал вам, господа, что я соглашаюсь на это с величайшим удовольствием; но надобно также, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в дом своими гостями.
– Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, – вот и все, что нам надобно знать!
– Так, господа, так; но вам надобно знать еще кое-что: тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу… И он остановился.
– Кто же он такой? – повторили хором молодые люди.
– Палач!
Этот ответ озадачил немного молодых шалунов. Однако граф Лалли, наиболее прочих своих товарищей разгоряченный винными парами, не хотел переменить своего намерения.
– А! – сказал он, смотря с любопытством на новобрачного. – А! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете; очень рад с вами познакомиться!
Палач почтительно поклонился.
– Милостивый государь, – сказал он, – что касается простых мучеников – воров, мошенников, колдунов, отравителей, – то я предоставляю это дело моим помощникам; для подобных негодяев хороши и мои слуги; но когда мне случится иметь дело с молодчиками знатных фамилий, каков был граф Горн, с молодыми господами, как, например, вы, то я никому уже не уступлю чести отрубить им голову или переломать им кости!..
Таким образом, господа, если когда-нибудь возвратятся времена Монморанси, Сен-Мара или Рогана, то вы можете рассчитывать на меня.
– И вы даете слово, господин Парижский? – засмеявшись, спросил Лалли.
– Даю, господа, даю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90