Он бы с удовольствием приехал и раньше. На Люсю приятно смотреть и еще приятнее слушать ее. Если он уйдет на новую работу, ему, конечно, труднее будет встречаться с ней — много забот, большая работа. Но Люся умница — она все поймет.
— Я знаю, ты не опоздал, но мне хотелось, чтобы ты пришел еще раньше. — В дверях стояла улыбающаяся Люся, короткие волосы ее гладкой прически чуть растрепались, и это было красиво. Ему сейчас все в ней нравилось, все красиво было. Удивительно, что она никогда не манерничает, говорит, что думает. Начальник с ходу начал ей рассказывать о заседании. Когда он ехал в машине с этого собрания без Люси — он думал о ней, а вот когда он приехал к ней — говорит о заседании.
Он стал ей рассказывать, как ему жалко Романа Васильевича, как он единственный, кто выступил в его защиту, как он сказал о его многолетних заслугах, как это, по-видимому, некоторым не понравилось: кому ж нравится, если что-то хорошее мог бы сказать ты, да побоялся, и говорит другой. Это, конечно, опасно, потому что люди не прощают своих ошибок другим. Но…
Начальник, казалось, был доволен собой и не очень обращал внимание на недовольство сильных заседания того.
Люся же считала, что у профессоров, присутствовавших и решавших, могли быть и другие основания для недовольства, тем более что о Начальнике говорили как о наиболее вероятном преемнике.
— Смотри, милый, от вашей комиссии, особливо от твоей защиты, Роману Васильевичу слишком худо на душе может быть. Смотри, милый, если с ним что случится, навек тебе на душе худо будет.
— Во-первых, я его действительно искренне защищал…
— Оставь. Хоронил…
— А во-вторых, о самоубийстве я и…
— Да я не…
— Нет, не в его привычках судить. А самоубийство потому и есть самый страшный грех, что судят при этом окружающих, да к тому же судом самым страшным — без всякой возможности оправдаться или даже просто просить прощения.
— Опять ты все обобщаешь — это ведь наиболее удобная форма оправдывания. А я тебе говорю конкретно, да и достаточно мягко: Роману Васильевичу худо будет, в частности и от твоего выступления тоже. А самоубийство!.. При чем тут? Я совсем не об этом. Что ты!
— Перестань, Люсенька. Что ты меня пугаешь? Я сделал, что мог, совесть моя чиста, от всей этой суеты и интриг пришел отдохнуть к тебе, отдохнуть душой, а ты опять про то же.
А дальше Люся повинилась и согласилась, и перестали они говорить на эту тему — действительно, что они будут обсуждать чьи-то чужие интриги и заботы, когда все это их не касается, когда у них есть более важное и вечное, то, что не осуждается, не должно осуждаться… И нечего его шпынять — он ведь не по расчету говорил так.
Так думала Люся.
А Начальник посмотрел на висящие перед ним книжные полки, на сдвинувшуюся вдруг гармошку книжных корешков перед глазами… он потянулся к Люсе.
— Не надо. Прости меня. Никак не пойму… Что-то в тебе не то сегодня, сейчас. Что?
Застыла книжная гармошка. Она ведь живет без расчета. Значит, сейчас ей так лучше. Ей. А каково же ему! Нет, он не может так. Он разобьет сейчас какую-то глупую преграду, созданную наверняка неправильно понятыми словами его. Он вспомнил, как Люся как-то сказала: «Никогда ничего никого и ни о чем, по возможности, просить не надо. При хороших отношениях люди сами должны понимать друг друга и помогать друг другу и все прочее. Я стараюсь не просить».
Речь тогда шла об операциях, о распределении их Начальником, а он обобщил. И тогда обобщил, и сейчас. Конечно, он не мог с этим согласиться. Надо добиваться своей цели, — естественно, сохраняя порядочность. Да, да, даже неправедной цели надо добиваться средствами праведными. Нет, нет, он сейчас сломает эту напряженность.
— Люсь…
— Не считай, не считай, не занимайся арифметикой. Я ж тебя люблю. Ты же знаешь.
— Думаешь, этого достаточно?
— Достаточно, недостаточно, а не считай.
— Не городи ерунды. При чем тут расчеты? Ты же знаешь, что я приехал не бухгалтерией заниматься и не уравнения решать.
— Все равно. Для меня главное, как я люблю.
А у него в глазах вновь бегали книжные корешки. Он молчал. Сейчас он правильно рассчитал.
* * *
Начальника не было на работе уже три дня. Не приезжал он и к ней домой. Хотя известно было, что он не болен и ни в какую срочную командировку не уезжал. Был дома — наверное, работал.
На третий день под вечер — звонок телефонный. Он был краток.
— Приехать можно?
— Конечно! Сейчас?
— Да.
— Жду.
Он был буквально через пять минут.
— Как ты быстро!
— Я был рядом. В департаменте нашем.
— А ты что такой смурной?
— Я когда общаюсь с начальством нашим административным — всегда смурной. Был там с Сергеем. Все им не так. Расписание составлено не так. Отчет о научной работе — тоже не так. Кучу бумаг дали — формы самых разнообразных отчетов. Ведь думают все только про бумаги, а до дела никому нет дела.
— Ну, а ты что — впервые с этим встретился? Почему говоришь с жаром первооткрывателя? Ведь не первый раз, наверное, и не сегодня только. Ты так кипятишься, как будто они тебя разочаровали. «Владыко дней моих! дух праздности унылой, любоначалия змеи сокрытой сей, и празднословия не дай душе моей».
— Ты права, Люсенька. Но иногда они выводят меня из себя. Сама подумай. Старика этого, Романа Васильевича, сняли. Я тебе рассказывал о комиссии. Слова никто о нем хорошего не сказал. А то, что я говорил тепло, — естественно, не понравилось. При этом делают хорошую мину — а игра-то плохая. Все им не нравится, и даже говорят, будто я просто хоронил его с почестями.
— Конечно. По-моему, тоже. Нехорошо. Особенно если тебя могут назначить на освобождающееся место. Не понравилось кому-то, наверное. Мне бы не понравилось. Да еще и всех стариков сразу обидел — целое поколение.
— Да что ты! Они все без обратной связи. Намеки бесполезны — они их к себе не относят, на свой счет не принимают. И все старики заседавшие, и главный наш старик. Ты подумай, кого назначили на это место!
— А что, уже есть преемник?
— И даже утвержден министерством. Это молодой хам, рвущийся в передовые, желающий показать себя прогрессивным любыми средствами, правда, без риска для положения, хам, постоянно рекламирующий и декларирующий свои деловые качества и что для него дело превыше всего, и уж во всяком случае превыше личных отношений, а на самом деле все эти слова просто защита и оправдание собственного хамства и грубости, оправдание своего издевательства над своими сотрудниками, постоянного унижения их. На самом деле, на поверку получается, что думает он только о себе и о своем положении, кстати как и все, кто долдонит о том, что дело выше отношений между людьми. Болтун — много красивых слов и ни одной научной концепции собственной. Школу он зато создает, и создаст — всех заставляет оперировать, например, только как он, только по его методике, вернее, по принятой им для себя методике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61