Но, боже! Целая вечность пройдет, прежде чем он одолеет все эти ступеньки, а они уже совсем близко. Он зарыдал, сломленный отчаянием и страхом. Что делать, они вот-вот настигнут его! Он не мог передвигать ноги и только полз, скованный свинцовой тяжестью. Однако, несмотря на нечеловеческие усилия, двигался все медленнее и медленнее. Наконец он все же добрался до площадки, быть может, ему удастся скрыться в галереях! Но как раз в ту минуту, когда у него блеснула надежда, он почувствовал их руки на своих плечах. Он обернулся, не помня себя от ужаса, увидел оскаленные черепа и немецкие шлемы. Их руки душили его, он отчаянно старался вздохнуть, ему не хватало воздуха. Он изо всех сил ударил одного кулаком и до крови расшиб руку о твердую кость; чувствуя, что вот-вот задохнется, он вцепился второму в горло здоровой рукой, и пальцы его впились в деревянную кость на лишенной мяса шее. Все кончено, они одолели его. Он попытался вскрикнуть, но язык беспомощно ворочался в пересохшем рту, и у него вырвался какой-то хриплый стон…
Энтони лежал неподвижно поперек кровати, с трудом переводя дыхание и прислушиваясь к глухим ударам своего сердца. Подушка наполовину закрывала лицо, левой рукой он крепко сжимал деревянную перекладину. Суставы правой руки болели. Энтони разжал кулак, слабым движением сдвинул с лица подушку и задышал глубже и ровнее. Пижама его насквозь промокла от пота, но, хотя ему было холодно лежать непокрытым, он все-таки не двигался.
Еще не совсем вернувшись из темного мира сна, полного ужасов, он не в состоянии был что-либо отчетливо сознавать, а мысль о том, что ему больше ничто не грозит, еще не совсем освободилась от страшных призраков кошмара. За последнюю неделю это уже был третий такой сон.
Энтони слегка вздрогнул, когда холодное мокрое полотно коснулось его тела, и в проясняющемся сознании мелькнула мысль — надо переменить белье.
Но он не двинулся, а только покосился на бледный сероватый круг стеклянного потолка мастерской. Наконец, сделав над собой усилие, он сел на край кровати. Ноги его не слушались, и во всем теле была такая слабость, точно он всю ночь шел не останавливаясь. Дотянувшись до ночного столика, он стал шарить дрожащими руками, чуть не свалил на пол часы, а затем вдруг комната ожила, озаренная спокойным ровным светом.
Освободившись от чего-то неведомого, что пряталось в темноте, он сразу пришел в себя. Зажег газовую печку, включил большую электрическую лампу, стащил с себя пижаму и пошел в крошечную убогую ванную комнату: открыл оба крана — вода оказалась ледяной, горячая уже давным-давно остыла, — от холода у него перехватило дыхание, Энтони быстро вымылся губкой и несколько раз облил холодной водой коротко стриженую голову. Вытираясь перед камином, он безучастно взглянул на рубец, обезобразивший его левое бедро, в которое попал осколок шрапнели, и на красные пятна на коже — кровь его все еще была отравлена скверной водой.
В комоде не оказалось чистой пижамы, и он, полуодетый, сунул ноги в ночные туфли, накинул на плечи вместо халата теплую военную куртку. Приложив часы к уху, он взглянул на циферблат — десять минут четвертого и никакой надежды, что снова удастся заснуть. Он стоял не двигаясь, глядя в стеклянный потолок, потом невольно вздохнул, подавленный унылой скукой этих бесцельно протекающих часов. И у него снова мелькнула мысль, которая теперь постоянно преследовала его: какой ты идиот, что вернулся, и вдвойне идиот, что радовался этому.
Через стекло крыши видны были мягко падавшие темные хлопья снега — не стоит, пожалуй, и выходить. Он снова вздохнул и начал ходить взад и вперед по комнате. Это была большая мастерская без окон, свет в нее проникал только сквозь замерзшее стекло крыши; голые стены со следами гвоздей, на которых когда-то висели картины, были выкрашены какой-то наводящей тоску мутно-желтой краской.
Они были влажные и как будто потные. Эта комната вызывала в нем чувство тоскливого беспокойства, как у пойманного в западню животного. И все-таки он был так благодарен, когда получил возможность перебраться сюда из гнусного убожества лондонских меблированных комнат! И у него навсегда останется чувство благодарности за эту доброту, за это единственное проявление человеческой доброты, которое он встретил за все эти годы, а ведь человек, оказавший ему такую услугу, был с ним едва знаком. Все наживались на войне, квартиры были так дороги, и их было так трудно найти, что сдать такое помещение без надбавки, за ту цену, которую она и стоила, было просто каким-то чудом! Тони шагал взад и вперед по комнате, отчаянно цепляясь за мысль О Доброте Дика Уотертона. Это было его единственным утешением — он встретил человека, который, не задумываясь, совершил доброе дело. Как отблагодарить его, как высказать ему свою смиренную благодарность? Не просто личную благодарность за бесценную услугу, но более широкую, всеобъемлющую, за некий символ, за искорку веры в человеческую доброту. Однако даже в эту минуту безграничной признательности он знал, что ничего не сделает и не скажет, что его истерзанное «я» по-прежнему будет отгораживать его от других человеческих существ непроницаемым щитом недоверия, который он с такой горечью выковал для себя за эти пять лет.
Тони подошел к ночному столику и снова посмотрел на часы: двадцать минут четвертого, только десять минут прошло из этих бесконечных часов, а казалось, их минули сотни. В течение нескольких секунд он как будто старался побороть какое-то желание, потом вдруг закинул голову, и то ли застонал, то ли горько расхохотался. Подойдя к небольшому шкафчику, достал стакан, сифон и бутылку бренди: налил его в стакан, плеснул туда содовой и залпом с отвращением проглотил несколько глотков, — он ненавидел вкус бренди. Затем, поставив стакан на подлокотник глубокого кресла, стоявшего у камина, Энтони снова стал ходить взад и вперед по комнате, пересчитывая щели в голом дощатом полу, не закрытом целиком потертым квадратным ковриком. Наконец он остановился у небольшого письменного стола. Над ним висели окантованные цветные паспарту — художественные фотографии работы Алинари, прекрасная Афродита и великолепный Аполлон. Тони снял их, положил на стол и стал пристально разглядывать. Все та же невозмутимая загадочная улыбка бога, неизъяснимо прекрасная поза богини. Энтони, не отрываясь, смотрел на оба изображения, пока у него не зарябило в глазах; он старался вспомнить, где их видел — в Италии, конечно, — но где? Он засмеялся и швырнул картины на пол, стекла с треском разлетелись на мелкие осколки.
— Нет никаких богов, — сказал он громко. — Настоящих богов убили. Остальные все самозванцы.
Алкоголь начинал оказывать свое действие и несколько успокоил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Энтони лежал неподвижно поперек кровати, с трудом переводя дыхание и прислушиваясь к глухим ударам своего сердца. Подушка наполовину закрывала лицо, левой рукой он крепко сжимал деревянную перекладину. Суставы правой руки болели. Энтони разжал кулак, слабым движением сдвинул с лица подушку и задышал глубже и ровнее. Пижама его насквозь промокла от пота, но, хотя ему было холодно лежать непокрытым, он все-таки не двигался.
Еще не совсем вернувшись из темного мира сна, полного ужасов, он не в состоянии был что-либо отчетливо сознавать, а мысль о том, что ему больше ничто не грозит, еще не совсем освободилась от страшных призраков кошмара. За последнюю неделю это уже был третий такой сон.
Энтони слегка вздрогнул, когда холодное мокрое полотно коснулось его тела, и в проясняющемся сознании мелькнула мысль — надо переменить белье.
Но он не двинулся, а только покосился на бледный сероватый круг стеклянного потолка мастерской. Наконец, сделав над собой усилие, он сел на край кровати. Ноги его не слушались, и во всем теле была такая слабость, точно он всю ночь шел не останавливаясь. Дотянувшись до ночного столика, он стал шарить дрожащими руками, чуть не свалил на пол часы, а затем вдруг комната ожила, озаренная спокойным ровным светом.
Освободившись от чего-то неведомого, что пряталось в темноте, он сразу пришел в себя. Зажег газовую печку, включил большую электрическую лампу, стащил с себя пижаму и пошел в крошечную убогую ванную комнату: открыл оба крана — вода оказалась ледяной, горячая уже давным-давно остыла, — от холода у него перехватило дыхание, Энтони быстро вымылся губкой и несколько раз облил холодной водой коротко стриженую голову. Вытираясь перед камином, он безучастно взглянул на рубец, обезобразивший его левое бедро, в которое попал осколок шрапнели, и на красные пятна на коже — кровь его все еще была отравлена скверной водой.
В комоде не оказалось чистой пижамы, и он, полуодетый, сунул ноги в ночные туфли, накинул на плечи вместо халата теплую военную куртку. Приложив часы к уху, он взглянул на циферблат — десять минут четвертого и никакой надежды, что снова удастся заснуть. Он стоял не двигаясь, глядя в стеклянный потолок, потом невольно вздохнул, подавленный унылой скукой этих бесцельно протекающих часов. И у него снова мелькнула мысль, которая теперь постоянно преследовала его: какой ты идиот, что вернулся, и вдвойне идиот, что радовался этому.
Через стекло крыши видны были мягко падавшие темные хлопья снега — не стоит, пожалуй, и выходить. Он снова вздохнул и начал ходить взад и вперед по комнате. Это была большая мастерская без окон, свет в нее проникал только сквозь замерзшее стекло крыши; голые стены со следами гвоздей, на которых когда-то висели картины, были выкрашены какой-то наводящей тоску мутно-желтой краской.
Они были влажные и как будто потные. Эта комната вызывала в нем чувство тоскливого беспокойства, как у пойманного в западню животного. И все-таки он был так благодарен, когда получил возможность перебраться сюда из гнусного убожества лондонских меблированных комнат! И у него навсегда останется чувство благодарности за эту доброту, за это единственное проявление человеческой доброты, которое он встретил за все эти годы, а ведь человек, оказавший ему такую услугу, был с ним едва знаком. Все наживались на войне, квартиры были так дороги, и их было так трудно найти, что сдать такое помещение без надбавки, за ту цену, которую она и стоила, было просто каким-то чудом! Тони шагал взад и вперед по комнате, отчаянно цепляясь за мысль О Доброте Дика Уотертона. Это было его единственным утешением — он встретил человека, который, не задумываясь, совершил доброе дело. Как отблагодарить его, как высказать ему свою смиренную благодарность? Не просто личную благодарность за бесценную услугу, но более широкую, всеобъемлющую, за некий символ, за искорку веры в человеческую доброту. Однако даже в эту минуту безграничной признательности он знал, что ничего не сделает и не скажет, что его истерзанное «я» по-прежнему будет отгораживать его от других человеческих существ непроницаемым щитом недоверия, который он с такой горечью выковал для себя за эти пять лет.
Тони подошел к ночному столику и снова посмотрел на часы: двадцать минут четвертого, только десять минут прошло из этих бесконечных часов, а казалось, их минули сотни. В течение нескольких секунд он как будто старался побороть какое-то желание, потом вдруг закинул голову, и то ли застонал, то ли горько расхохотался. Подойдя к небольшому шкафчику, достал стакан, сифон и бутылку бренди: налил его в стакан, плеснул туда содовой и залпом с отвращением проглотил несколько глотков, — он ненавидел вкус бренди. Затем, поставив стакан на подлокотник глубокого кресла, стоявшего у камина, Энтони снова стал ходить взад и вперед по комнате, пересчитывая щели в голом дощатом полу, не закрытом целиком потертым квадратным ковриком. Наконец он остановился у небольшого письменного стола. Над ним висели окантованные цветные паспарту — художественные фотографии работы Алинари, прекрасная Афродита и великолепный Аполлон. Тони снял их, положил на стол и стал пристально разглядывать. Все та же невозмутимая загадочная улыбка бога, неизъяснимо прекрасная поза богини. Энтони, не отрываясь, смотрел на оба изображения, пока у него не зарябило в глазах; он старался вспомнить, где их видел — в Италии, конечно, — но где? Он засмеялся и швырнул картины на пол, стекла с треском разлетелись на мелкие осколки.
— Нет никаких богов, — сказал он громко. — Настоящих богов убили. Остальные все самозванцы.
Алкоголь начинал оказывать свое действие и несколько успокоил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151