И я окончательно оттаял, растрогался.
— Ничего, ничего, — зашептал я ей в ухо, как иногда утешал свою маленькую дочку. — Все будет хорошо. Уверяю тебя. Мир прекрасен и удивителен. Наперекор всему. Смотри, мимо каких красот мы проезжаем! Райские места! Того и гляди из-за дерева выйдут Адам с Евой.
— В таком виде нас сегодня утром застал твой друг, — сквозь слезы улыбнулась Майра.
— Выглянут из-за дерева Адам с Евой, помашут нам фиговыми листочками и скажут «Хай», — продолжал я медоточивым голосом, каким рассказывал сказки своей дочке в Москве.
— А чем же они прикроют свой стыд, если станут махать фиговыми листочками? — в тон мне спросила Майра, потирая щеку о мое плечо и заглядывая мне в лицо.
— А у них запасные есть. Наши праотцы были запасливыми людьми.
— Мне хочется написать ему письмо.
— Кому? Адаму?
— Твоему другу. Тони.
— Почему бы нет? Напиши. Обрадуешь.
— И опустим в первый же почтовый ящик.
Майра тут же написала письмо, примостив блокнот на коленях, языком заклеила конверт и прилепила марку.
Я притормозил возле синего почтового ящика у края дороги. Майра выскочила из машины и опустила письмо. Огляделась с прояснившимся лицом и сказала мне:
— Повернем влево. Видишь указатель? Там рыбачья гавань. Хочется чего-нибудь вкусного.
Старая рыбачья гавань на берегу Монтерейского залива уже давно не соответствовала своему названию, превратившись в аттракцион для туристов. Как и столетней древности корпуса консервных фабрик, описанных жителем этих мест Джоном Стейнбеком в романе «Консервный ряд». В них размещались теперь магазины, ресторанчики и даже карусель.
От рыбачьей гавани остались темные деревянные пирсы, к которым иногда приставали суда с уловом сардин. По изрядно прогнившим толстым доскам гуляла праздная публика, явно заезжая — стада автомобилей дожидались хозяев на стоянках у берега. По краям пирсов громоздились, как скворечники, магазины и лавчонки с местными сувенирами. Но туристов привлекали сюда, в первую очередь, свежая рыба и другие дары моря, многочисленные блюда из которых можно было отведать тут же у прилавков.
Майра и я поели всласть маринованного осьминога, копченых сардинок, жареного морского ерша, запивая пивом из банок. Острые пряные запахи и морской соленый воздух разжигали аппетит. Наевшись до отвала, мы побродили, взявшись за руки, среди туристов, рассматривая сувениры. Потом кормили кусками рыбы тюленей, повадившихся к пирсу за лакомствами и настойчивыми криками требующих у свесившихся через перила туристов подачек. Разрубленную рыбу для кормления тюленей продавали тут же на пирсе.
Майра с увлечением швыряла вниз кусок за куском. Раскормленные тюлени, напоминавшие черных свиней, довольно ловко выпрыгивали из воды, чтоб в воздухе перехватить кусок, толкались и дрались из-за добычи. А над ними с воплями носились горластые, прожорливые чайки, норовя из-под тюленьего носа вырвать и себе пропитание. Насытившиеся тюлени с добродушным похрюкиванием отваливали в сторонку и на потеху публике нежились в воде на спине, похлопывая себя ластами по набитому пузу.
Рыбачья гавань привела нас обоих в отличное расположение духа, как-то смягчила, умиротворила. Майра, словно влюбленная девчонка, не выпускала моей руки из своей и несколько раз повторяла, что она уже не помнит, когда ей было так хорошо, как теперь.
У пирса, на каменистом берегу, где колыхалась зеленая плесень на мелководье, стояла бронзовая фигура женщины с крестом в поднятой руке, обращенным к морю. У ног женщины на верхней плите гранитного постамента лежали ржавый сломанный якорь и наполовину затянутый в донный ил человеческий череп. Тоже отлитые из темной бронзы.
— Святая Розалия, — прочли мы с Майрой на граните. А медная доска пояснила нам, что статую святой Розалии — покровительницы моряков — воздвигли потомки выходцев из Сицилии, некогда обосновавшихся в Монтерее и построивших эту гавань.
У святой Розалии было грубоватое, суровое лицо крестьянки. Такими в Сицилии, вероятно, были жены моряков, в вечном беспокойстве дожидавшиеся своих мужей с моря.
— А ведь что-то в этом есть — глядеть с надеждой в море и ждать возвращения любимого, кормильца, — сказала Майра, щурясь на святую Розалию. — Что-то простое, бесхитростное и великое. Как море. Как жизнь. Нормальные немудреные чувства. Без нынешних комплексов, пустой озабоченности и неврастении. Нарожать кучу детей, которые, выросши, тоже уйдут в море, и ждать, всю жизнь ждать их домой и каждый раз радоваться их счастливому возвращению. И горевать, если море не вернет их. Нормальные радости и страдания. Замкнутый круг своих жизненных интересов. Без радио и телевидения. Без газет. На кой черт мне знать и волноваться, что кому-то худо в Африке, кого-то убивают во Вьетнаме, кто-то дохнет с голоду за тридевять земель. Я завидую тебе, святая Розалия! Твоя жизнь была полнее моей. Ты со мной согласен? — обернулась она ко мне.
Я привлек ее к себе, и она уткнулась мне в грудь, как маленькая девочка. Под моей ладонью шевелились ее лопатки, трогательно-беззащитные, и я почувствовал прилив жгучей нежности к ней.
Монтерей мы покинули окончательно примиренными. И оба не скрывали своей радости по этому поводу. Мы в равной степени изголодались по доброму к себе отношению, по теплому взгляду, ласковому касанию. И боялись неосторожным словом вспугнуть нарождавшееся чувство.
Калифорнийские дороги, такие же многорядные, как и везде в Америке, отличаются тем, что разделительная полоса — сплошные заросли цветущих олеандров, и кажется, что мчишься по оранжерее из красных, розовых, желтых и белых цветов.
Семнадцатая автострада понесла нас в направлении Сан-Франциско. В отличие от сто первой, по ней было дозволено движение тяжелых грузовиков. Мы обгоняли серебристые цистерны, длинные, с прицепами кузова, из-за решетчатых боков которых пучили глаза черно-белые коровы, огромные, в ярких рекламных надписях холодильники на колесах. А по другой стороне неслись нам навстречу такие же серебристые мамонты в многоцветном окружении легковых автомобилей. Кипение жизни на дорогах казалось мне пульсом полнокровных артерий страны, и этот пульс выдавал отменное здоровье организма.
Не только на дорогах, но и в небе Америки бьется мощный пульс. Когда я на самолете подлетал к Лос-Анджелесу, меня поразила густота движения в воздухе. Десятки авиалайнеров плыли над нами и под нами. А еще ниже стаей птиц заполонили небо маленькие частные самолеты.
И вот я их вижу на земле. Справа от меня замелькали бесконечными рядами легкие, как стрекозы, частные самолеты на придорожном аэродроме. Их сотни. Разных типов и размеров. Яркой, праздничной окраски. Потом пошли заводские корпуса, отсвечивая сталью и стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Ничего, ничего, — зашептал я ей в ухо, как иногда утешал свою маленькую дочку. — Все будет хорошо. Уверяю тебя. Мир прекрасен и удивителен. Наперекор всему. Смотри, мимо каких красот мы проезжаем! Райские места! Того и гляди из-за дерева выйдут Адам с Евой.
— В таком виде нас сегодня утром застал твой друг, — сквозь слезы улыбнулась Майра.
— Выглянут из-за дерева Адам с Евой, помашут нам фиговыми листочками и скажут «Хай», — продолжал я медоточивым голосом, каким рассказывал сказки своей дочке в Москве.
— А чем же они прикроют свой стыд, если станут махать фиговыми листочками? — в тон мне спросила Майра, потирая щеку о мое плечо и заглядывая мне в лицо.
— А у них запасные есть. Наши праотцы были запасливыми людьми.
— Мне хочется написать ему письмо.
— Кому? Адаму?
— Твоему другу. Тони.
— Почему бы нет? Напиши. Обрадуешь.
— И опустим в первый же почтовый ящик.
Майра тут же написала письмо, примостив блокнот на коленях, языком заклеила конверт и прилепила марку.
Я притормозил возле синего почтового ящика у края дороги. Майра выскочила из машины и опустила письмо. Огляделась с прояснившимся лицом и сказала мне:
— Повернем влево. Видишь указатель? Там рыбачья гавань. Хочется чего-нибудь вкусного.
Старая рыбачья гавань на берегу Монтерейского залива уже давно не соответствовала своему названию, превратившись в аттракцион для туристов. Как и столетней древности корпуса консервных фабрик, описанных жителем этих мест Джоном Стейнбеком в романе «Консервный ряд». В них размещались теперь магазины, ресторанчики и даже карусель.
От рыбачьей гавани остались темные деревянные пирсы, к которым иногда приставали суда с уловом сардин. По изрядно прогнившим толстым доскам гуляла праздная публика, явно заезжая — стада автомобилей дожидались хозяев на стоянках у берега. По краям пирсов громоздились, как скворечники, магазины и лавчонки с местными сувенирами. Но туристов привлекали сюда, в первую очередь, свежая рыба и другие дары моря, многочисленные блюда из которых можно было отведать тут же у прилавков.
Майра и я поели всласть маринованного осьминога, копченых сардинок, жареного морского ерша, запивая пивом из банок. Острые пряные запахи и морской соленый воздух разжигали аппетит. Наевшись до отвала, мы побродили, взявшись за руки, среди туристов, рассматривая сувениры. Потом кормили кусками рыбы тюленей, повадившихся к пирсу за лакомствами и настойчивыми криками требующих у свесившихся через перила туристов подачек. Разрубленную рыбу для кормления тюленей продавали тут же на пирсе.
Майра с увлечением швыряла вниз кусок за куском. Раскормленные тюлени, напоминавшие черных свиней, довольно ловко выпрыгивали из воды, чтоб в воздухе перехватить кусок, толкались и дрались из-за добычи. А над ними с воплями носились горластые, прожорливые чайки, норовя из-под тюленьего носа вырвать и себе пропитание. Насытившиеся тюлени с добродушным похрюкиванием отваливали в сторонку и на потеху публике нежились в воде на спине, похлопывая себя ластами по набитому пузу.
Рыбачья гавань привела нас обоих в отличное расположение духа, как-то смягчила, умиротворила. Майра, словно влюбленная девчонка, не выпускала моей руки из своей и несколько раз повторяла, что она уже не помнит, когда ей было так хорошо, как теперь.
У пирса, на каменистом берегу, где колыхалась зеленая плесень на мелководье, стояла бронзовая фигура женщины с крестом в поднятой руке, обращенным к морю. У ног женщины на верхней плите гранитного постамента лежали ржавый сломанный якорь и наполовину затянутый в донный ил человеческий череп. Тоже отлитые из темной бронзы.
— Святая Розалия, — прочли мы с Майрой на граните. А медная доска пояснила нам, что статую святой Розалии — покровительницы моряков — воздвигли потомки выходцев из Сицилии, некогда обосновавшихся в Монтерее и построивших эту гавань.
У святой Розалии было грубоватое, суровое лицо крестьянки. Такими в Сицилии, вероятно, были жены моряков, в вечном беспокойстве дожидавшиеся своих мужей с моря.
— А ведь что-то в этом есть — глядеть с надеждой в море и ждать возвращения любимого, кормильца, — сказала Майра, щурясь на святую Розалию. — Что-то простое, бесхитростное и великое. Как море. Как жизнь. Нормальные немудреные чувства. Без нынешних комплексов, пустой озабоченности и неврастении. Нарожать кучу детей, которые, выросши, тоже уйдут в море, и ждать, всю жизнь ждать их домой и каждый раз радоваться их счастливому возвращению. И горевать, если море не вернет их. Нормальные радости и страдания. Замкнутый круг своих жизненных интересов. Без радио и телевидения. Без газет. На кой черт мне знать и волноваться, что кому-то худо в Африке, кого-то убивают во Вьетнаме, кто-то дохнет с голоду за тридевять земель. Я завидую тебе, святая Розалия! Твоя жизнь была полнее моей. Ты со мной согласен? — обернулась она ко мне.
Я привлек ее к себе, и она уткнулась мне в грудь, как маленькая девочка. Под моей ладонью шевелились ее лопатки, трогательно-беззащитные, и я почувствовал прилив жгучей нежности к ней.
Монтерей мы покинули окончательно примиренными. И оба не скрывали своей радости по этому поводу. Мы в равной степени изголодались по доброму к себе отношению, по теплому взгляду, ласковому касанию. И боялись неосторожным словом вспугнуть нарождавшееся чувство.
Калифорнийские дороги, такие же многорядные, как и везде в Америке, отличаются тем, что разделительная полоса — сплошные заросли цветущих олеандров, и кажется, что мчишься по оранжерее из красных, розовых, желтых и белых цветов.
Семнадцатая автострада понесла нас в направлении Сан-Франциско. В отличие от сто первой, по ней было дозволено движение тяжелых грузовиков. Мы обгоняли серебристые цистерны, длинные, с прицепами кузова, из-за решетчатых боков которых пучили глаза черно-белые коровы, огромные, в ярких рекламных надписях холодильники на колесах. А по другой стороне неслись нам навстречу такие же серебристые мамонты в многоцветном окружении легковых автомобилей. Кипение жизни на дорогах казалось мне пульсом полнокровных артерий страны, и этот пульс выдавал отменное здоровье организма.
Не только на дорогах, но и в небе Америки бьется мощный пульс. Когда я на самолете подлетал к Лос-Анджелесу, меня поразила густота движения в воздухе. Десятки авиалайнеров плыли над нами и под нами. А еще ниже стаей птиц заполонили небо маленькие частные самолеты.
И вот я их вижу на земле. Справа от меня замелькали бесконечными рядами легкие, как стрекозы, частные самолеты на придорожном аэродроме. Их сотни. Разных типов и размеров. Яркой, праздничной окраски. Потом пошли заводские корпуса, отсвечивая сталью и стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117