Она меня не любила. И не той равнодушной, полупрезрительной нелюбовью, как это было в раннем детстве, а новым, злым чувством беспомощно и неотвратимо увядающей женщины к юной, набирающей силу сопернице. Это была смесь ноющей ревности и бессильного отчаяния.
Как-то после пляжа, смыв океанскую соль в душе, мы сидели обе в спальне перед зеркалом, полуголые, сбросив с плеч на бедра белые мохнатые халаты, и обе, как две подруги, приводили косметикой свои лица в порядок. Отец оставил нас одних, отправившись в номер к доктору Шацу сразиться в шахматы.
Мы сосредоточенно и молча натирали свои щеки кремом, красили ресницы, накладывали тон и смотрели в зеркале в глаза друг другу, отрываясь лишь для того, чтобы не промахнуться, потянувшись к баночке с кремом. Какими глазами смотрела она на меня! На мои тугие, как яблочки, грудки, покрытые ровным бронзовым загаром, вкусные, как хорошо поджаренный в тостере хлебец. А ее две пустые, как спустившие воздух мячи, груди уныло распластались, уронив на жировые складки живота черные сморщенные соски. Это не был взгляд матери. Это был нескрываемо завистливый и ненавидящий взгляд. В этот момент я окончательно определила, что мы — враги и не только на сочувствие, но даже на пощаду я не должна рассчитывать.
Равнодушие и отчужденность прежних лет сменились агрессией. Мы вступили с ней в войну. И первый удар по самому чувствительному месту нанесла я.
Во Флориде стояла ровная теплынь, и мои предки решили на недельку дольше насладиться этой благодатью. Мои каникулы кончались, и мне предстояло одной переть в холодный, слякотный Нью-Йорк.
Родителям крупно повезло — удалось сэкономить на моем обратном авиабилете. По удивительному совпадению милейшему доктору Шацу тоже срочно понадобилось в Нью-Йорк, и он согласился прихватить меня в своем «Мустанге», оставив жену загорать в приятной компании моих родителей.
Зеленый «Мустанг» доктора Шаца помчал меня на север в бесконечных потоках автомобилей на автостраде, мимо апельсиновых и грейпфрутовых рощ, как золотом, пронизанных шариками зрелых плодов. Началось веселое, увлекательное путешествие в автомобиле, под мурлыканье доктора Шаца, напевавшего под нос за рулем.
Я косила глазом на его прямоносый профиль, на пористую розовую кожу лица, на седые завитки в бакенбардах, на пухлые избалованные губы, сладострастно мнущие кончик коричневой сигары, и начинала подпадать под его мужское обаяние, как это в свое время случилось с моей мамой.
Я смотрела на его пальцы, сжимавшие руль. Розовые пальцы, белеющие у суставов, с редкими рыжеватыми волосиками на фалангах и холеными, чуть синеватыми ногтями. Этими пальцами он рыскал по вялому телу моей матери, добирался до бедер, просовывал в промежность и, возбуждаясь, ласкал их кончиками то самое чувствительное место, откуда в крови и грязи вылезла на свет божий пятнадцать лет тому назад вот эта гадкая, с развращенными мозгами юная особа, сидящая рядом с доктором Шацем на переднем сиденье.
Я решила отдаться доктору Шацу. Маминому любовнику. Чувствительнее удара я придумать не могла.
Ночевали мы в отеле в Джексонвилле, на самом севере штата Флорида, и доктор Шац снял две комнаты. Мы поужинали в ресторане, и нас принимали за путешествующих отца с дочерью. Еще за ужином он заметил странности в моем поведении: лихорадочный блеск в глазах, бледность, сменяемую румянцем на щеках, и обеспокоенно спросил, не заболела ли я?
— Нет, — сказала я.
— Устала в автомобиле?
— Нет.
— Так что ж с тобой, дитя? Ты очень взвинчена, и мне бы хотелось знать причину.
— Причина проста, — с отчаяньем самоубийцы выпалила я, глядя ему прямо в глаза и не видя их, — я хочу вам отдаться. И это произойдет сегодня ночью.
Доктор Шац ничего не ответил. Мне показалось, даже не удивился. Единственной реакцией его был быстрый взгляд направо и налево: не услыхали ли за соседними столиками мои слова.
Потом он отодвинул недопитый кофе, достал сигару из нагрудного кармана пиджака, снял с нее целлофановую обертку, аккуратно обрезал кончик и закурил, окутав себя и меня ароматным синеватым облаком.
— Я знаю, о чем вы думаете, — интимно прошептала я, чувствуя, что еще немного — и у меня от страха лопнет, остановится сердце. — Вы думаете о том, что получается не очень удобно — спать одновременно и с женой, и с дочерью человека, с которым вы любите играть в шахматы.
— Значит, ты все знаешь? — без особого удивления отметил доктор Шац. — А я-то предполагал, что мы с твоей мамой отличные конспираторы.
— Отель «Веллингтон», — сказала я.
Он смотрел на меня каким-то грустным и в то же время испытующим взглядом, словно оценивая и взвешивая, созрела ли я достаточно для такого рискованного шага.
— Я вам не нравлюсь? — спросила я, теряя остатки смелости и начиная краснеть.
— Нет, почему же? Ты очень похожа на свою маму. И ей, я полагаю, не понравится, если она узнает…
— Именно поэтому я и хочу вам отдаться. Я ненавижу ее.
— Эдипов комплекс наизнанку — вздохнул доктор Шац и позвал официанта, чтоб расплатиться за ужин.
Мы поднялись к нему в комнату, и я сказала, что останусь здесь ночевать. Он, не возражая, перенес из моей комнаты к себе мои веши и спустился вниз к регистратору, чтоб отказаться от одной комнаты.
Когда он вернулся, я уже лежала раздетая под простыней. На мне были только трусики. Их я не решилась снять.
Он погасил свет и, сопя и вздыхая, разделся в темноте. Мне стало страшно, и, когда он грузно присел на кровать, придавив со своей стороны матрас, я почувствовала, как мороз прошел по моей коже.
Он коснулся меня пальцами, поиграл сосками моих грудей, проехал подушечками пальцев, как по клавиатуре, по моим ребрам и животу, просунул пальцы в трусики, и я ощутила их обжигающее прикосновение между ног, которые я судорожно сжала.
Все, что было дальше, я помню, как в полусне. Он снял с меня трусики, с усилием раздвинул мои ноги, но не сделал того, чего я ждала и одновременно боялась.
— Ты — несовершеннолетняя, — сказал он мне непривычным голосом, он тоже возбудился. — Я не стану лишать тебя невинности. Это — преступление перед законом. Да и перед своей совестью.
— Но я хочу, — всхлипнула я, как обиженный ребенок. — Я никому не скажу. Честное слово. Верьте мне, доктор Шац.
Он рассмеялся. А я заплакала от обиды.
— Но ты станешь моей любовницей, — утешая меня, как ребенка, склонился он лицом к моему животу. — Ты испытаешь наслажденье, ничем не рискуя.
Я ничего не поняла.
Он зарылся лицом между моих ног, и меня как будто опалило огнем. Он провел языком по клитору. Шершавым, дразнящим языком по нежному розовому треугольнику. Мне стало жарко, заломило в пояснице. Я задохнулась от не испытанного прежде острого, как иголка, наслаждения и стала раскрытым ртом ловить воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117