Согласна?
Удивительней всего, что она мне поверила. Лишь одно ее немного омрачило. Что сказать матери? Как объяснить свое отсутствие в Каунасе несколько дней? Конечно, она ни в коем случае не проговорится, что едет в Москву. Да еще с незнакомым мужчиной. Да к тому же русским. Оккупантом. Ее запрут на ключ и будут охранять, как в тюрьме, чтоб и носа не высунула наружу. Придется придумать что-нибудь… А врать стыдно… грех… На это я, тоже порядком пьяный, ответил, что если цель благородна и прогрессивна, то все средства хороши для ее достижения.
Алдона развеселилась, носилась по квартире, то и дело подбегая ко мне и неуклюже чмокая меня то в щеку, то в лоб. Я решил, что пора действовать. Мы были в моей спальне, которая некогда была ее комнатой, и я, сжав Алдону в объятиях, повалился вместе с ней на кровать, только что приведенную ею в порядок. Она не сопротивлялась моим поцелуям, не отводила моих рук, когда я жадно шарил поверх платья по ее телу. Но стоило ей почувствовать мою горячую ладонь на своем голом бедре, и она рывком, проявив несомненную спортивную ловкость, сбросила меня с себя и села на кровати.
— Не троньте меня, — сказала она. — Я невинная девочка.
Я не усомнился в правдивости ее слов. И сразу же увял. Всякие дальнейшие поползновения были бессмысленны. Мне, при моем официальном положении в этом городе, только недоставало скандала на сексуальной почве. Того и гляди, выложишь на стол партийный билет. И тогда прощай газета, прощай карьера.
Уныние на моем лице вызвало чувство жалости у нее. Она подвинулась ко мне и погладила по голове, как обидевшегося ребенка. Я стряхнул ее руку и встал.
— Ладно, — сказал я тоном, каким подводят итоги. — Повеселились, и хватит. У меня полно дел, надо подготовиться к отъезду.
— Значит, я в Москву не еду? — спросила она, тоже вставая.
Мне не хотелось ее оглушать отказом, и скучным голосом, стараясь не глядеть ей в глаза, я сказал, что своего предложения не отменяю, и если она не раздумала, то почему же, вполне может ехать. При этом я был уверен, что она поняла мои слова правильно — как вежливый отказ.
Я помог ей надеть плащ. На пороге она обняла меня, поцеловала в губы и, не дав мне опомниться, убежала. А я выскочил на тротуар и долго смотрел ей вслед, на мелькавшую среди дубовых стволов красно-черную, в клеточку, накидку на ее плечах, колоколом развевавшуюся у колен.
На вокзал меня отвез Коля Глушенков — фоторепортер, обслуживавший в этом городе несколько корреспондентов центральных газет. Ко мне кроме служебных связей он питал еще личную привязанность. Это был уже немолодой, на два десятка лет старше меня, одинокий человек. Врачи у него удалили половину кишечника, и ему строго-настрого запрещалось пить, предписывалась диета. Но он ел все подряд и пил, когда не работал, как заправский пьяница, напиваясь до чертей, но не теряя разума.
Ко мне он привязался, как старая нянька, и ходил за мной по пятам, если я его не отсылал, как приблудный пес. Где-то на Севере у него были жена и взрослые дети, но связь между ними давно порвалась. Ни писем, ни телефонных звонков. Это был опустившийся человек. В его большом, губастом рту не хватало половины зубов, а он и не подумывал обратиться к дантисту и, когда смеялся, пугал окружающих черными провалами между одинокими зубами — желтыми и длинными, как у коня.
Я называл его фамильярно Колей, а он меня всегда по имени-отчеству и только на «вы». Со мной он ездил за пределы Каунаса, в литовские хутора, куда ступив без охраны, можно было легко расстаться с жизнью, и лучшего стража, чем он, я не мог себе пожелать.
Если мы оставались ночевать на хуторе и перепившаяся охрана засыпала мертвецким сном на полу возле кровати, где возлежал я, охраняемый ими объект, Коля с пистолетом в руке и гранатой и кармане, трезвый и чуткий, как волк в архангельских лесах, откуда он был родом, ходил всю ночь вокруг дома, независимо от погоды — и в осеннюю слякоть, и в трескучие морозы зимой.
Много позже я понял, что Коля Глушенков питал ко мне не одну лишь личную привязанность. Фоторепортерская работа была только одной и внешней стороной его деятельности. Он был секретным сотрудником органов государственной безопасности, и среди прочих заданий слежка за мной и письменные доносы на меня были не последними. Дружба с ним была равноценна беспечной прогулке по минному полю, и, как должно было случиться, я в конце концов, «подорвался на мине».
Но это было потом.
А пока мы катили, разбрызгивая лужи, к вокзалу на маленьком трофейном «Опель-кадете» — личной собственности Коли Глушенкова. В те годы редко кто имел в СССР свой автомобиль. Старенький, расхлябанный «Опель» был по дешевке куплен Колей у приехавшего из Германии офицера, который позарез нуждался в деньгах, чтоб крепко выпить по случаю свидания с Родиной. Но запасных частей к автомобилю в Каунасе не было, и только Глушенков умудрялся найти слесарей, способных подлатать развалившуюся машину.
Я сидел, скорчившись под низкой крышей, рядом с совсем согбенным над рулем Колей и, чтоб скоротать время, старался позабавить его историей моего не совсем обычного знакомства с литовской девицей в дубовой роще, которая при ближайшем рассмотрении оказалась невинной девочкой и доверчиво пошла ко мне домой, не предполагая, чем такой визит грозит ей.
— Странно, — хмыкнул Коля, который среди журналистов считался старожилом в Каунасе и большим знатоком его нравов. — Если литовка знакомится с русским на улице, то она непременно проститутка и потребует денег вперед. А эта невинная овечка, по-моему, имела другую цель: посмотреть хорошенько, где вы живете, все входы и выходы, и навести, когда понадобится, крепких дяденек из лесу… с ножами и пистолетами.
— Да брось ты, Коля, — отмахнулся я. — Пуганая ворона куста боится. Повсюду тебе мерещатся литовские националисты.
— Если б только мерещились, — вздохнул Коля, напряженно всматриваясь в прочищаемое «дворником» ветровое стекало. — Вчера тут недалеко, в Вилиямполе, двух наших нашли… без голов… Отрубили начисто. А как ее звали-то, девицу? Я их тут многих знаю.
— Как звали? Постой, как же ее звали? Такое простое… распространенное имя… Вертится в голове… а вспомнить не могу. Да ну ее… Я ведь, Коля, наболтал ей, пока домогался, черт знает чего… Даже пообещал взять с собой в Москву! Представляешь?
— Нашли чем порадовать литовку. Москвой, — пожал плечами Коля. — Они нас так тут любят, что, даже приплати им, ни за что не поедут смотреть Москву.
— А эта обрадовалась. Даже стала строить всякие планы. Но когда… у нас ничего не вышло… поняла, что о поездке не может быть и речи.
— Да и не собиралась она с вами ехать. Ей другое нужно. Совсем не разобрались вы в здешней обстановке, — пожурил он меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Удивительней всего, что она мне поверила. Лишь одно ее немного омрачило. Что сказать матери? Как объяснить свое отсутствие в Каунасе несколько дней? Конечно, она ни в коем случае не проговорится, что едет в Москву. Да еще с незнакомым мужчиной. Да к тому же русским. Оккупантом. Ее запрут на ключ и будут охранять, как в тюрьме, чтоб и носа не высунула наружу. Придется придумать что-нибудь… А врать стыдно… грех… На это я, тоже порядком пьяный, ответил, что если цель благородна и прогрессивна, то все средства хороши для ее достижения.
Алдона развеселилась, носилась по квартире, то и дело подбегая ко мне и неуклюже чмокая меня то в щеку, то в лоб. Я решил, что пора действовать. Мы были в моей спальне, которая некогда была ее комнатой, и я, сжав Алдону в объятиях, повалился вместе с ней на кровать, только что приведенную ею в порядок. Она не сопротивлялась моим поцелуям, не отводила моих рук, когда я жадно шарил поверх платья по ее телу. Но стоило ей почувствовать мою горячую ладонь на своем голом бедре, и она рывком, проявив несомненную спортивную ловкость, сбросила меня с себя и села на кровати.
— Не троньте меня, — сказала она. — Я невинная девочка.
Я не усомнился в правдивости ее слов. И сразу же увял. Всякие дальнейшие поползновения были бессмысленны. Мне, при моем официальном положении в этом городе, только недоставало скандала на сексуальной почве. Того и гляди, выложишь на стол партийный билет. И тогда прощай газета, прощай карьера.
Уныние на моем лице вызвало чувство жалости у нее. Она подвинулась ко мне и погладила по голове, как обидевшегося ребенка. Я стряхнул ее руку и встал.
— Ладно, — сказал я тоном, каким подводят итоги. — Повеселились, и хватит. У меня полно дел, надо подготовиться к отъезду.
— Значит, я в Москву не еду? — спросила она, тоже вставая.
Мне не хотелось ее оглушать отказом, и скучным голосом, стараясь не глядеть ей в глаза, я сказал, что своего предложения не отменяю, и если она не раздумала, то почему же, вполне может ехать. При этом я был уверен, что она поняла мои слова правильно — как вежливый отказ.
Я помог ей надеть плащ. На пороге она обняла меня, поцеловала в губы и, не дав мне опомниться, убежала. А я выскочил на тротуар и долго смотрел ей вслед, на мелькавшую среди дубовых стволов красно-черную, в клеточку, накидку на ее плечах, колоколом развевавшуюся у колен.
На вокзал меня отвез Коля Глушенков — фоторепортер, обслуживавший в этом городе несколько корреспондентов центральных газет. Ко мне кроме служебных связей он питал еще личную привязанность. Это был уже немолодой, на два десятка лет старше меня, одинокий человек. Врачи у него удалили половину кишечника, и ему строго-настрого запрещалось пить, предписывалась диета. Но он ел все подряд и пил, когда не работал, как заправский пьяница, напиваясь до чертей, но не теряя разума.
Ко мне он привязался, как старая нянька, и ходил за мной по пятам, если я его не отсылал, как приблудный пес. Где-то на Севере у него были жена и взрослые дети, но связь между ними давно порвалась. Ни писем, ни телефонных звонков. Это был опустившийся человек. В его большом, губастом рту не хватало половины зубов, а он и не подумывал обратиться к дантисту и, когда смеялся, пугал окружающих черными провалами между одинокими зубами — желтыми и длинными, как у коня.
Я называл его фамильярно Колей, а он меня всегда по имени-отчеству и только на «вы». Со мной он ездил за пределы Каунаса, в литовские хутора, куда ступив без охраны, можно было легко расстаться с жизнью, и лучшего стража, чем он, я не мог себе пожелать.
Если мы оставались ночевать на хуторе и перепившаяся охрана засыпала мертвецким сном на полу возле кровати, где возлежал я, охраняемый ими объект, Коля с пистолетом в руке и гранатой и кармане, трезвый и чуткий, как волк в архангельских лесах, откуда он был родом, ходил всю ночь вокруг дома, независимо от погоды — и в осеннюю слякоть, и в трескучие морозы зимой.
Много позже я понял, что Коля Глушенков питал ко мне не одну лишь личную привязанность. Фоторепортерская работа была только одной и внешней стороной его деятельности. Он был секретным сотрудником органов государственной безопасности, и среди прочих заданий слежка за мной и письменные доносы на меня были не последними. Дружба с ним была равноценна беспечной прогулке по минному полю, и, как должно было случиться, я в конце концов, «подорвался на мине».
Но это было потом.
А пока мы катили, разбрызгивая лужи, к вокзалу на маленьком трофейном «Опель-кадете» — личной собственности Коли Глушенкова. В те годы редко кто имел в СССР свой автомобиль. Старенький, расхлябанный «Опель» был по дешевке куплен Колей у приехавшего из Германии офицера, который позарез нуждался в деньгах, чтоб крепко выпить по случаю свидания с Родиной. Но запасных частей к автомобилю в Каунасе не было, и только Глушенков умудрялся найти слесарей, способных подлатать развалившуюся машину.
Я сидел, скорчившись под низкой крышей, рядом с совсем согбенным над рулем Колей и, чтоб скоротать время, старался позабавить его историей моего не совсем обычного знакомства с литовской девицей в дубовой роще, которая при ближайшем рассмотрении оказалась невинной девочкой и доверчиво пошла ко мне домой, не предполагая, чем такой визит грозит ей.
— Странно, — хмыкнул Коля, который среди журналистов считался старожилом в Каунасе и большим знатоком его нравов. — Если литовка знакомится с русским на улице, то она непременно проститутка и потребует денег вперед. А эта невинная овечка, по-моему, имела другую цель: посмотреть хорошенько, где вы живете, все входы и выходы, и навести, когда понадобится, крепких дяденек из лесу… с ножами и пистолетами.
— Да брось ты, Коля, — отмахнулся я. — Пуганая ворона куста боится. Повсюду тебе мерещатся литовские националисты.
— Если б только мерещились, — вздохнул Коля, напряженно всматриваясь в прочищаемое «дворником» ветровое стекало. — Вчера тут недалеко, в Вилиямполе, двух наших нашли… без голов… Отрубили начисто. А как ее звали-то, девицу? Я их тут многих знаю.
— Как звали? Постой, как же ее звали? Такое простое… распространенное имя… Вертится в голове… а вспомнить не могу. Да ну ее… Я ведь, Коля, наболтал ей, пока домогался, черт знает чего… Даже пообещал взять с собой в Москву! Представляешь?
— Нашли чем порадовать литовку. Москвой, — пожал плечами Коля. — Они нас так тут любят, что, даже приплати им, ни за что не поедут смотреть Москву.
— А эта обрадовалась. Даже стала строить всякие планы. Но когда… у нас ничего не вышло… поняла, что о поездке не может быть и речи.
— Да и не собиралась она с вами ехать. Ей другое нужно. Совсем не разобрались вы в здешней обстановке, — пожурил он меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117