Сосет ли она соки? Или же она безразлична, свободна и не нуждается в питании? Может быть, наоборот, не-пустота сосет пустоту? А может быть, есть лишь различные типы пустоты, настолько различные, что друг другу они кажутся не-пустотой».
Эти мысли показались парторгу чужими, но кто мог так думать, он не знал. Между тем тихие шаги приближались. Кто-то шел легко, так что лишь старинный шумный скрипучий паркет выдавал его приближение. Парторг вспомнил, как он сам был вампиром по имени Ян Блок и бродил в загадочном душном мире, полном садами и грозами. Уж не Румынией ли являлся тот пустой, но тугой мир?
Вампир с огромными руками
(Как у крота! Как у крота!)
Толкает дверь, идет рывками —
Скрипят подземные врата.
Летят вразнос гнилые доски,
А он, как ржавый автомат,
Подходит к ней и тихо просит
Немного сока пососать.
Она доверчиво и нежно
Откинет кружевной рукав…
Потом кибитка в поле снежном
И привкус крови на губах.
едленно приоткрылась белая лакированная дверь, украшенная золотой выпуклой паутиной, в центре которой вместо паука теплилась пастушеская сценка. В комнату вошел маленький мальчик в национальной одежде — возможно, румынской, а может быть, гуцульской или молдавской. На голове — была черная курчавая шапка холмиком. Белая, расшитая национальным орнаментом рубаха подпоясана узорным кушаком, поверх рубахи — черная безрукавка, расшитая бисером. Белые штаны заправлены в постолы. Лицо обычное, худое, смугло-бледное, залитое лунным светом. Глаза закрыты.
«Лунатик!» — подумал Дунаев.
Мальчик сделал несколько шагов по лунной дорожке и остановился, обратив лицо к высокому окну, где сияла полная луна. Он стоял между двух зеркальных простенков, и казалось, это стоят бесконечные гуцульские мальчики. Его шапка, отражаясь, образовала как бы череду черных стожков, уходящих в зеркальную неисчислимость.
— Ты кто? Как тебя звать? — громко спросил Дунаев, привставая с кровати. В этот же момент он подумал, что мальчик, наверное, не понимает по русски.
Мальчик вздрогнул, но бескровное лицо его не отвернулось от луны. Не открывая глаз, он ответил:
— Гугуце.
— А, понимаешь по-русски? — обрадовано спросил парторг.
— НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ, — произнес Гугуце словно бы раздавленным мужским голосом. Дунаев вдруг понял, что это его, дунаевский, голос, но только деформированный, который лунатик транслирует. Мальчонка, по-видимому, действительно ничего не понимал — ни по-русски, ни на каком другом языке.
Парторгу вдруг показалось, что он сам тоже ничего не понимает.
— А? Что? Что ты сказал? — закричал парторг и вскочил с кровати. Он хотел подбежать к пацану и ударить его изо всех сил в зубы, но что-то страшно сжало его со всех сторон. Он сделал шаг, но шаг не получился — он забыл, как ходить. Словно простое перемещение в пространстве осуществлялось по каким-то чуть ли не шахматным правилам. А он друг забыл, как ходят фигуры. Вообще забыл, как играют.
— А? Что?! — снова закричал он, но он уже не совсем понимал, что означает загадочное слово «что»…
«Блядь! Пиздец! Становлюсь слабоумным! Доигрался…» — подумалось ему. Однако сознание продолжало как-то действовать: он же смог подумать, что становится слабоумным. Но все мысли приходили какие-то половинчатые, словно наполовину замороженные, с обрубленными продолжениями. Кажется, ему выморозило половину мозга. Вторая половина работала, как могла, стараясь компенсировать потери. Пространство вдруг совершенно исчезло — все сплющилось в какую-то плотную восковую поверхность, и в нее были впечатаны — мальчик, окно, луна, зеркала и отражения в них. Все они стали элементами плоского орнамента, как на ковре. Омерзение, отчаяние и тоскливый ужас вызывал этот валашский мир жирных, вжатых друг в друга поверхностей. Сад прижался к окну, просто прилип к нему, луна гадко прижалась к саду вместе с плоским небом, и все это смешалось с орнаментом в духе рококо, с этими золочеными сеточками, натянувшимися между застывших золотых волн, как если бы даже столь подвижная субстанция, как море, вдруг ухитрилась застыть и подернуться паутиной. Чувствовалось, что это сплющивание мира связано с потерей какой-то мозговой субстанции, с потерей какой-то части сознания, и что за этим стоит какой-то чисто физиологический процесс, происходящий в мозгу… У Дунаева не осталось сомнения в том, что он вдруг стал дебилом. И он отчасти знал и помнил, что это чудовищно, так как ему надо делать нечто важное… Но часть сознания (может быть, Машенька в макушке) продолжала действовать, не затронутая поражением. Этой частью он осознавал, что источником его слабоумия является Гугуце, а точнее, даже не он, а его проклятая шапка, отраженная в зеркалах.
Он понял (и то, что он смог что-либо «понять», уже казалось блаженством), что Гугуце действительно вампир, но только сосет он не кровь, а разум. Каким-то образом, не приближаясь, не чавкая и не выпуская клычков, эта сомнамбула высасывала из мозга драгоценную субстанцию сознания — невидимый и тончайший «сок разума».
— Эх ты, мозговой упырек… Предложить бы тебе осиный кал! — прошептал парторг в полубреду. Почему-то ему почудилось, что «осиный кал» — хорошая защита от мозгососа. Но тут же сообразил, что «осиный кал» — лишь искажение подлинной мысли — «осиновый кол».
— Ося Кол! Ося Кол! — звучало в помятом мозгу.
Парень родился в Одессе —
Крепкий, веселый, простой.
Пел криминальные песни
Он в молдаванской пивной.
Щеголем в белой рубашке
С девкой гулял в Ланжерон
И пиджаком нараспашку
Встретил свой первый обшмон.
Опытный мент отодвинул
Стулья, кровать и стол
И в тайнике обнаружил
Острый осиновый кол.
Хмуро майор усмехнулся:
«Ждет тебя, поц, Колыма».
Видно, приблизилось время
Встречи с тобою, тюрьма!
Дверь с другой стороны спальни (комната была частью анфилады) открылась, и вошел очень высокий и худой парень явно одесско-бандитского типа. Видно, сиделый, и не раз. Во рту тускло сверкала золотая фикса, пальцы были в оловянных перстнях, на лбу татуирован крест в венке из роз. Серая пиджачная пара, белая рубаха, черные лакированные «колесики со скрипом», серая кепка — в общем, все было при нем. В одной руке он нес заточенный кол, в другой — санитарный чемоданчик с красным крестом.
Рыдает гармошка. Эх, плачет гармошка!
Ты помолчи-ка, родная, немножко!
Пусть промолвит слово Ося Кол.
Он — пахан. На сходку к нам пришел.
Встала братва, отодвинулись стулья,
Гул голосов как в ошпаренном улье.
Вдруг все затихло. Высокий и узкий
Ося вошел. И промолвил по-русски:
«Парни, не буду раскачивать шланг:
Нынешней ночью идем мы на банк.
Слухай: капусту не трогать руками.
Зелень и золото — к ебаной маме.
В самом глубоком подвале на банке
Ужас сидит, заспиртованный в банке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Эти мысли показались парторгу чужими, но кто мог так думать, он не знал. Между тем тихие шаги приближались. Кто-то шел легко, так что лишь старинный шумный скрипучий паркет выдавал его приближение. Парторг вспомнил, как он сам был вампиром по имени Ян Блок и бродил в загадочном душном мире, полном садами и грозами. Уж не Румынией ли являлся тот пустой, но тугой мир?
Вампир с огромными руками
(Как у крота! Как у крота!)
Толкает дверь, идет рывками —
Скрипят подземные врата.
Летят вразнос гнилые доски,
А он, как ржавый автомат,
Подходит к ней и тихо просит
Немного сока пососать.
Она доверчиво и нежно
Откинет кружевной рукав…
Потом кибитка в поле снежном
И привкус крови на губах.
едленно приоткрылась белая лакированная дверь, украшенная золотой выпуклой паутиной, в центре которой вместо паука теплилась пастушеская сценка. В комнату вошел маленький мальчик в национальной одежде — возможно, румынской, а может быть, гуцульской или молдавской. На голове — была черная курчавая шапка холмиком. Белая, расшитая национальным орнаментом рубаха подпоясана узорным кушаком, поверх рубахи — черная безрукавка, расшитая бисером. Белые штаны заправлены в постолы. Лицо обычное, худое, смугло-бледное, залитое лунным светом. Глаза закрыты.
«Лунатик!» — подумал Дунаев.
Мальчик сделал несколько шагов по лунной дорожке и остановился, обратив лицо к высокому окну, где сияла полная луна. Он стоял между двух зеркальных простенков, и казалось, это стоят бесконечные гуцульские мальчики. Его шапка, отражаясь, образовала как бы череду черных стожков, уходящих в зеркальную неисчислимость.
— Ты кто? Как тебя звать? — громко спросил Дунаев, привставая с кровати. В этот же момент он подумал, что мальчик, наверное, не понимает по русски.
Мальчик вздрогнул, но бескровное лицо его не отвернулось от луны. Не открывая глаз, он ответил:
— Гугуце.
— А, понимаешь по-русски? — обрадовано спросил парторг.
— НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ, — произнес Гугуце словно бы раздавленным мужским голосом. Дунаев вдруг понял, что это его, дунаевский, голос, но только деформированный, который лунатик транслирует. Мальчонка, по-видимому, действительно ничего не понимал — ни по-русски, ни на каком другом языке.
Парторгу вдруг показалось, что он сам тоже ничего не понимает.
— А? Что? Что ты сказал? — закричал парторг и вскочил с кровати. Он хотел подбежать к пацану и ударить его изо всех сил в зубы, но что-то страшно сжало его со всех сторон. Он сделал шаг, но шаг не получился — он забыл, как ходить. Словно простое перемещение в пространстве осуществлялось по каким-то чуть ли не шахматным правилам. А он друг забыл, как ходят фигуры. Вообще забыл, как играют.
— А? Что?! — снова закричал он, но он уже не совсем понимал, что означает загадочное слово «что»…
«Блядь! Пиздец! Становлюсь слабоумным! Доигрался…» — подумалось ему. Однако сознание продолжало как-то действовать: он же смог подумать, что становится слабоумным. Но все мысли приходили какие-то половинчатые, словно наполовину замороженные, с обрубленными продолжениями. Кажется, ему выморозило половину мозга. Вторая половина работала, как могла, стараясь компенсировать потери. Пространство вдруг совершенно исчезло — все сплющилось в какую-то плотную восковую поверхность, и в нее были впечатаны — мальчик, окно, луна, зеркала и отражения в них. Все они стали элементами плоского орнамента, как на ковре. Омерзение, отчаяние и тоскливый ужас вызывал этот валашский мир жирных, вжатых друг в друга поверхностей. Сад прижался к окну, просто прилип к нему, луна гадко прижалась к саду вместе с плоским небом, и все это смешалось с орнаментом в духе рококо, с этими золочеными сеточками, натянувшимися между застывших золотых волн, как если бы даже столь подвижная субстанция, как море, вдруг ухитрилась застыть и подернуться паутиной. Чувствовалось, что это сплющивание мира связано с потерей какой-то мозговой субстанции, с потерей какой-то части сознания, и что за этим стоит какой-то чисто физиологический процесс, происходящий в мозгу… У Дунаева не осталось сомнения в том, что он вдруг стал дебилом. И он отчасти знал и помнил, что это чудовищно, так как ему надо делать нечто важное… Но часть сознания (может быть, Машенька в макушке) продолжала действовать, не затронутая поражением. Этой частью он осознавал, что источником его слабоумия является Гугуце, а точнее, даже не он, а его проклятая шапка, отраженная в зеркалах.
Он понял (и то, что он смог что-либо «понять», уже казалось блаженством), что Гугуце действительно вампир, но только сосет он не кровь, а разум. Каким-то образом, не приближаясь, не чавкая и не выпуская клычков, эта сомнамбула высасывала из мозга драгоценную субстанцию сознания — невидимый и тончайший «сок разума».
— Эх ты, мозговой упырек… Предложить бы тебе осиный кал! — прошептал парторг в полубреду. Почему-то ему почудилось, что «осиный кал» — хорошая защита от мозгососа. Но тут же сообразил, что «осиный кал» — лишь искажение подлинной мысли — «осиновый кол».
— Ося Кол! Ося Кол! — звучало в помятом мозгу.
Парень родился в Одессе —
Крепкий, веселый, простой.
Пел криминальные песни
Он в молдаванской пивной.
Щеголем в белой рубашке
С девкой гулял в Ланжерон
И пиджаком нараспашку
Встретил свой первый обшмон.
Опытный мент отодвинул
Стулья, кровать и стол
И в тайнике обнаружил
Острый осиновый кол.
Хмуро майор усмехнулся:
«Ждет тебя, поц, Колыма».
Видно, приблизилось время
Встречи с тобою, тюрьма!
Дверь с другой стороны спальни (комната была частью анфилады) открылась, и вошел очень высокий и худой парень явно одесско-бандитского типа. Видно, сиделый, и не раз. Во рту тускло сверкала золотая фикса, пальцы были в оловянных перстнях, на лбу татуирован крест в венке из роз. Серая пиджачная пара, белая рубаха, черные лакированные «колесики со скрипом», серая кепка — в общем, все было при нем. В одной руке он нес заточенный кол, в другой — санитарный чемоданчик с красным крестом.
Рыдает гармошка. Эх, плачет гармошка!
Ты помолчи-ка, родная, немножко!
Пусть промолвит слово Ося Кол.
Он — пахан. На сходку к нам пришел.
Встала братва, отодвинулись стулья,
Гул голосов как в ошпаренном улье.
Вдруг все затихло. Высокий и узкий
Ося вошел. И промолвил по-русски:
«Парни, не буду раскачивать шланг:
Нынешней ночью идем мы на банк.
Слухай: капусту не трогать руками.
Зелень и золото — к ебаной маме.
В самом глубоком подвале на банке
Ужас сидит, заспиртованный в банке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160