Близнецы, — сказала Синяя, указывая на детскую кроватку с деревянной решеткой. — А здесь спали старшие, мальчик и девочка.
Старшим детям, судя по размерам их кроватей, было около десяти лет. Над кроватью девочки висел рисунок, изображающий принцессу в лесу, идущую крупными шагами среди небрежно нарисованных елок. Ветер, сделанный тремя резкими линиями, пригнул деревья к земле. Над кроватью мальчика висел деревянный меч, на рукояти которого с помощью увеличительного стекла выжгли маленькую расплывчатую свастику. Рядом с мечом — силуэт собаки Баскервиллей, вырезанный из книжки и наклеенный на обои.
На полу валялись кубики, игрушки. Дунаев наступил на странного мягкого снеговичка, сшитого из трех подушек, наполненных изнутри песком. Виднелась детская железная дорога — поезд лежал, опрокинувшись набок, из него высыпались маленькие разноцветные пассажиры.
Дунаев подумал о том, сколько подобных поездов, только не игрушечных, а настоящих, пустил он под откос в бытность свою партизаном. Но Синей он об этом говорить не стал.
— А это моя комната, — сказала Синяя, открывая дверь. Аккуратно застеленная девичья кровать, на трюмо книга, обернутая в белую бумагу. В приоткрытое окно доносился гул канонады, пока что еще отдаленный и напоминающий чем-то тревожный грохот шторма на море.
— Присядьте. Я сейчас принесу кофе. Синяя вышла.
Дунаев сидел в кресле, схваченный неподвижностью, как льдом. Он хотел заглянуть в зеркало, хотел приоткрыть книгу, лежащую на трюмо, но вместо этого просто сидел в кресле, выпрямившись и положив руки на подлокотники.
Синяя вошла с подносом.
— Кофе больше нет, — произнесла она. — Вот чай и молоко.
Он взял из ее рук тонкую чашку на блюдце, неловко отпил глоток, но напиток оказался горячим, и он обжег передние зубы.
— Не торопитесь, — сказала она. — Сейчас остынет. Добавьте молока. Оно холодное.
— Жадность фраера сгубила, — попытался пошутить Дунаев, доливая в темный чай молоко из серебряного молочника.
— А вы жадный? — спросила она.
— На войне все жадные. Но война кончилась, и больше жадничать никто не станет. Зачем жадничать, когда есть мир?
Парторг говорил и сам себя не слушал. Он собирался признаться ей в любви, и это намерение отнимало все его силы. С ужасом он осознавал, что, возможно, не сможет сделать этого. Он, оказавшийся способным в своей магической войне практически на все, здесь может спасовать. Больше всего он боялся, что она читает его мысли (в этом он не сомневался) и в любой момент может предвосхитить его признание какой-нибудь фразой вроде: «Не говорите ничего. Я и так все понимаю». А это должно было быть сказано, именно сказано вслух, а не вычитано в мыслях.
«Надо торопиться, — подумалось ему. — В любой момент может стрястись все что угодно. Если не успею, все наебнется. А жалко ведь — война кончается, победа уже на носу почти сидит…»
Он быстро поставил горячую чашку на стол и произнес картонным, гулким голосом:
— Я люблю вас.
«Сделал! — екнуло сердце. — Ну, все. Теперь Дойчланд — капут. Теперь действительно же все по хую».
— Я тоже люблю вас, — просто ответила Мария.
Дунаев не сразу понял ее. Потом смысл сказанных слов дошел до его сознания, и он потрясенно посмотрел на Синюю (до этого он смотрел на пар, поднимающийся из чашки). Этого он как-то не ожидал.
— Как же… Значит… Когда? — задохнувшись, спросил парторг.
— Я полюбила вас сразу. Еще тогда, в Бресте, — спокойно сказала Синяя. — Вы были такой жалкий. Жалкий и вместе с тем отважный.
Дунаев вскочил, почему-то сделал несколько больших шагов по направлению к трюмо и сильно щелкнул пальцем по зеркалу.
— Тогда… Я хочу сделать… Давайте поженимся, будем жить вместе.
Она улыбнулась.
— Не в этом мире. У вас приятная манера делать предложение. Война не очень воспитала вас. Вы так и остались неотесанным, мой друг. Впрочем, в вас все же появился какой-то странный блеск, какого не было раньше, в начале войны. Мне все равно, я вас не за этот блеск люблю. Я с удовольствием ответила бы согласием на ваше предложение, но… через несколько часов я уезжаю. Я не могу остаться. И вас взять с собой на этот раз не могу.
— На этот раз? — переспросил Дунаев.
— На этот раз, — повторила она.
— И что, никак нельзя по-другому?
— Никак. Ветер переменился, — она усмехнулась. — Вы сами переменили ветер. Если бы вы согласились на поражение, мы могли бы быть вместе. Но победитель всегда одинок. Вы победили. И мы расстаемся.
Дунаев стоял посреди комнаты. Затем он подошел к ней, неуверенно взял ее руку, посмотрел на ее узкие длинные пальцы.
— Даже если нам надо расстаться, — сказал он сдавленно, — даже если навсегда, то мы все равно можем пожениться. Прямо сейчас.
— И как же это мы сделаем? — Она удивленно приподняла брови. — Ведь нужен священник, кольца…
— Священника не нужно. На хуй он нужен? А кольца есть, — Дунаев быстро приподнял угол пыльника, зубами разорвал подкладку и вынул из тайника мешочек. В мешочке оказалось два золотых обручальных кольца.
— Чьи это? — спросила Мария (несколько брезгливо, как показалось Дунаеву).
— Наши, — ответил парторг. — Кольца с Посоха. Их никто еще не надевал на палец. Одно твое, другое мое.
— И что же надо делать? — спросила она, глядя на кольца.
— Надо выпить что-нибудь. Пьянящее. А руки сплести вместе, как во время брудершафта. Потом поцеловаться и провозгласиться мужем и женой.
— Дикий ритуал. Но раз уж я вступаю в брак с варваром… Согласна, пусть будет так.
— Спиртное есть? — лихорадочно осведомился Дунаев.
— Не знаю. Может быть, найдем что-нибудь…
Они вышли из комнаты, прошли на кухню. Огромная кухня тускло сверкала своими начищенными сковородами, висящими на кафельных стенах. На столе стояла пустая винная бутылка. Синяя перевернула ее, и последняя темная капля упала в старинную раковину, где на изогнутом фарфоре изображена была синяя усадьба и две собаки — сеттер и спаниель, — прыгающие через забор. Больше никакого алкоголя здесь найти не удалось.
— Может быть, в кабинете? — спросил парторг.
Они вновь вошли в кабинет хозяина. С тех пор, как они проходили здесь, этот кабинет стал еще мрачнее, больше и величественнее. В шкафах, где, как надеялся парторг, благородный господин должен держать бутылку коньяка или виски, стояли лишь сплошные географические атласы и лежал пистолет. Дунаев взял его, рассеянно повертел. Браунинг. Заряжен. Он осторожно положил его на край письменного стола.
— Ничего нет, — сказала Мария, закрывая шкафы. — В других комнатах нет и подавно. Ничего не получится из нашей свадьбы.
— Получится! — внезапно возразил парторг вдохновенно. — Мы сами сделаем пьянящий напиток. Более пьянящий, чем любое буржуйское вино. Сделаем настоящее любовное зелье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Старшим детям, судя по размерам их кроватей, было около десяти лет. Над кроватью девочки висел рисунок, изображающий принцессу в лесу, идущую крупными шагами среди небрежно нарисованных елок. Ветер, сделанный тремя резкими линиями, пригнул деревья к земле. Над кроватью мальчика висел деревянный меч, на рукояти которого с помощью увеличительного стекла выжгли маленькую расплывчатую свастику. Рядом с мечом — силуэт собаки Баскервиллей, вырезанный из книжки и наклеенный на обои.
На полу валялись кубики, игрушки. Дунаев наступил на странного мягкого снеговичка, сшитого из трех подушек, наполненных изнутри песком. Виднелась детская железная дорога — поезд лежал, опрокинувшись набок, из него высыпались маленькие разноцветные пассажиры.
Дунаев подумал о том, сколько подобных поездов, только не игрушечных, а настоящих, пустил он под откос в бытность свою партизаном. Но Синей он об этом говорить не стал.
— А это моя комната, — сказала Синяя, открывая дверь. Аккуратно застеленная девичья кровать, на трюмо книга, обернутая в белую бумагу. В приоткрытое окно доносился гул канонады, пока что еще отдаленный и напоминающий чем-то тревожный грохот шторма на море.
— Присядьте. Я сейчас принесу кофе. Синяя вышла.
Дунаев сидел в кресле, схваченный неподвижностью, как льдом. Он хотел заглянуть в зеркало, хотел приоткрыть книгу, лежащую на трюмо, но вместо этого просто сидел в кресле, выпрямившись и положив руки на подлокотники.
Синяя вошла с подносом.
— Кофе больше нет, — произнесла она. — Вот чай и молоко.
Он взял из ее рук тонкую чашку на блюдце, неловко отпил глоток, но напиток оказался горячим, и он обжег передние зубы.
— Не торопитесь, — сказала она. — Сейчас остынет. Добавьте молока. Оно холодное.
— Жадность фраера сгубила, — попытался пошутить Дунаев, доливая в темный чай молоко из серебряного молочника.
— А вы жадный? — спросила она.
— На войне все жадные. Но война кончилась, и больше жадничать никто не станет. Зачем жадничать, когда есть мир?
Парторг говорил и сам себя не слушал. Он собирался признаться ей в любви, и это намерение отнимало все его силы. С ужасом он осознавал, что, возможно, не сможет сделать этого. Он, оказавшийся способным в своей магической войне практически на все, здесь может спасовать. Больше всего он боялся, что она читает его мысли (в этом он не сомневался) и в любой момент может предвосхитить его признание какой-нибудь фразой вроде: «Не говорите ничего. Я и так все понимаю». А это должно было быть сказано, именно сказано вслух, а не вычитано в мыслях.
«Надо торопиться, — подумалось ему. — В любой момент может стрястись все что угодно. Если не успею, все наебнется. А жалко ведь — война кончается, победа уже на носу почти сидит…»
Он быстро поставил горячую чашку на стол и произнес картонным, гулким голосом:
— Я люблю вас.
«Сделал! — екнуло сердце. — Ну, все. Теперь Дойчланд — капут. Теперь действительно же все по хую».
— Я тоже люблю вас, — просто ответила Мария.
Дунаев не сразу понял ее. Потом смысл сказанных слов дошел до его сознания, и он потрясенно посмотрел на Синюю (до этого он смотрел на пар, поднимающийся из чашки). Этого он как-то не ожидал.
— Как же… Значит… Когда? — задохнувшись, спросил парторг.
— Я полюбила вас сразу. Еще тогда, в Бресте, — спокойно сказала Синяя. — Вы были такой жалкий. Жалкий и вместе с тем отважный.
Дунаев вскочил, почему-то сделал несколько больших шагов по направлению к трюмо и сильно щелкнул пальцем по зеркалу.
— Тогда… Я хочу сделать… Давайте поженимся, будем жить вместе.
Она улыбнулась.
— Не в этом мире. У вас приятная манера делать предложение. Война не очень воспитала вас. Вы так и остались неотесанным, мой друг. Впрочем, в вас все же появился какой-то странный блеск, какого не было раньше, в начале войны. Мне все равно, я вас не за этот блеск люблю. Я с удовольствием ответила бы согласием на ваше предложение, но… через несколько часов я уезжаю. Я не могу остаться. И вас взять с собой на этот раз не могу.
— На этот раз? — переспросил Дунаев.
— На этот раз, — повторила она.
— И что, никак нельзя по-другому?
— Никак. Ветер переменился, — она усмехнулась. — Вы сами переменили ветер. Если бы вы согласились на поражение, мы могли бы быть вместе. Но победитель всегда одинок. Вы победили. И мы расстаемся.
Дунаев стоял посреди комнаты. Затем он подошел к ней, неуверенно взял ее руку, посмотрел на ее узкие длинные пальцы.
— Даже если нам надо расстаться, — сказал он сдавленно, — даже если навсегда, то мы все равно можем пожениться. Прямо сейчас.
— И как же это мы сделаем? — Она удивленно приподняла брови. — Ведь нужен священник, кольца…
— Священника не нужно. На хуй он нужен? А кольца есть, — Дунаев быстро приподнял угол пыльника, зубами разорвал подкладку и вынул из тайника мешочек. В мешочке оказалось два золотых обручальных кольца.
— Чьи это? — спросила Мария (несколько брезгливо, как показалось Дунаеву).
— Наши, — ответил парторг. — Кольца с Посоха. Их никто еще не надевал на палец. Одно твое, другое мое.
— И что же надо делать? — спросила она, глядя на кольца.
— Надо выпить что-нибудь. Пьянящее. А руки сплести вместе, как во время брудершафта. Потом поцеловаться и провозгласиться мужем и женой.
— Дикий ритуал. Но раз уж я вступаю в брак с варваром… Согласна, пусть будет так.
— Спиртное есть? — лихорадочно осведомился Дунаев.
— Не знаю. Может быть, найдем что-нибудь…
Они вышли из комнаты, прошли на кухню. Огромная кухня тускло сверкала своими начищенными сковородами, висящими на кафельных стенах. На столе стояла пустая винная бутылка. Синяя перевернула ее, и последняя темная капля упала в старинную раковину, где на изогнутом фарфоре изображена была синяя усадьба и две собаки — сеттер и спаниель, — прыгающие через забор. Больше никакого алкоголя здесь найти не удалось.
— Может быть, в кабинете? — спросил парторг.
Они вновь вошли в кабинет хозяина. С тех пор, как они проходили здесь, этот кабинет стал еще мрачнее, больше и величественнее. В шкафах, где, как надеялся парторг, благородный господин должен держать бутылку коньяка или виски, стояли лишь сплошные географические атласы и лежал пистолет. Дунаев взял его, рассеянно повертел. Браунинг. Заряжен. Он осторожно положил его на край письменного стола.
— Ничего нет, — сказала Мария, закрывая шкафы. — В других комнатах нет и подавно. Ничего не получится из нашей свадьбы.
— Получится! — внезапно возразил парторг вдохновенно. — Мы сами сделаем пьянящий напиток. Более пьянящий, чем любое буржуйское вино. Сделаем настоящее любовное зелье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160