Я тебя ненавижу!
— Кать…
Всхлипнув, Катюша выбежала из комнаты, она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые с детства предметы расплываются. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.
Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку — заперто. Господи, как же больно! Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти.
Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло — оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…
Звон балконной двери обрушился на нее, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила к перилам балкона, Катя тянулась, тянулась туда, в темень ночи, откуда веяло такой спасительной свежестью, но боль давила, давила, тянула вниз…
И наступило спасительное бесчувствие.
Когда, очень не скоро, Катя пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Анька. В накинутом на загорелые плечи белом халате, Истомина сидела на стуле и чутко, откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как Катя приходит в себя.
— Тихо! Не шевелись! — предупредила она, нагнувшись почти к самому Катиному лицу. — Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Три перелома, два вывиха и сотряс — это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, ты молчи, а я тебя сейчас кормить буду.
Все-таки Катя сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Левая нога и обе руки были спеленаты гипсом, голову обхватывал плотный шлем из бинтов и марлевых повязок. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.
В голове стоял туман, какой бывает после очень раннего и очень неожиданного пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание — и Катя зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.
— Ты не хочешь меня видеть? — догадалась Анька, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. — Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь. Бросить тебя такую я не могу, а давать твоей маме телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее с балкона выбросилась, — извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Тем более что ты еще очень легко отделалась, повезло тебе просто неслыханно — в кузов грузовика ты упала, а в кузове пустые картонные коробки были из продовольственного магазина. Кабы не тот грузовик, то труба бы дело было — инвалидная коляска в лучшем случае. Позвоночник бы как пить дать переломала, а то и того хуже, мозги б наружу. Давай открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом — потом как знаешь, можем даже и не здороваться.
Перед носом у Кати оказалась ложка. Больная сжала губы, но Анька была неумолима.
— Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне Анна Каренина. Нашла из-за чего с балкона сигать — из-за двух сволочей каких-то, это я про Валечку твоего, и про себя любимую, заметь! Я, когда увидела, что ты через перила перегнулась и вот-вот вниз полетишь, за тобой-то на балкон рванула, да только толку от моего геройства никакого не было, потому что тебя не за что ухватить было! Ох и долго же мне изворачиваться пришлось потом, когда следователь приходил, что я только не придумывала: будто закурить ты решила первый раз в жизни, вышла на балкон раздетой, по летнему случаю, а с непривычки от никотина голова-то и закружилась. Короче, подвели под несчастный случай. Ой, да ты мне зубы не заговаривай, — спохватилась Анька, открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!
Катя упорно стискивала губы. Выждав с минуту, Анька хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Вольно-невольно, но рот пришлось открыть, жевать и глотать — тоже.
— Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, — продолжала говорить Анька, внимательно наблюдая, добросовестно ли больная ест., — И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу. Так оно и есть в общем-то. Но хочешь верь, хочешь не верь, а только то, что произошло — это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Валентик, что он за такой самец-производитель, что на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет что-то такое, что я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно — аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Валентик на меня — я чуяла — давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент провести. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело, «как сон, как утренний туман…».
Невозможно было слушать этот когда-то родной голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того — отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Аньки. И, чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катя решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не замечала бывшую подругу.
Но Анька не реагировала на обидное поведение своей подопечной. Ежедневно с самого утра и на много часов появляясь в Катюшиной палате, Истомина продолжала выхаживать ее, как настоящая добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила: вытаскивала на свет старые детские смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между ними, больше не было сказано ни слова.
Истомина приходила каждый день, а Валентик так и не появился.
Два с лишним месяца спустя Катя стояла у двери в свою квартиру, не решаясь ее открыть. Анька стояла сзади — Катюша не могла отговориться от того, чтобы ее проводили до самого дома.
— Нет его там, Катюха, — тихо сказала подруга. — Я его на следующий же день прогнала, сразу, как только ты в сознание пришла. Нечего ему тут без тебя было высиживать, мало ли что! Вот сейчас ты стала здоровая — пусть приходит, если хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Кать…
Всхлипнув, Катюша выбежала из комнаты, она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые с детства предметы расплываются. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.
Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку — заперто. Господи, как же больно! Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти.
Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло — оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…
Звон балконной двери обрушился на нее, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила к перилам балкона, Катя тянулась, тянулась туда, в темень ночи, откуда веяло такой спасительной свежестью, но боль давила, давила, тянула вниз…
И наступило спасительное бесчувствие.
Когда, очень не скоро, Катя пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Анька. В накинутом на загорелые плечи белом халате, Истомина сидела на стуле и чутко, откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как Катя приходит в себя.
— Тихо! Не шевелись! — предупредила она, нагнувшись почти к самому Катиному лицу. — Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Три перелома, два вывиха и сотряс — это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, ты молчи, а я тебя сейчас кормить буду.
Все-таки Катя сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Левая нога и обе руки были спеленаты гипсом, голову обхватывал плотный шлем из бинтов и марлевых повязок. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.
В голове стоял туман, какой бывает после очень раннего и очень неожиданного пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание — и Катя зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.
— Ты не хочешь меня видеть? — догадалась Анька, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. — Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь. Бросить тебя такую я не могу, а давать твоей маме телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее с балкона выбросилась, — извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Тем более что ты еще очень легко отделалась, повезло тебе просто неслыханно — в кузов грузовика ты упала, а в кузове пустые картонные коробки были из продовольственного магазина. Кабы не тот грузовик, то труба бы дело было — инвалидная коляска в лучшем случае. Позвоночник бы как пить дать переломала, а то и того хуже, мозги б наружу. Давай открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом — потом как знаешь, можем даже и не здороваться.
Перед носом у Кати оказалась ложка. Больная сжала губы, но Анька была неумолима.
— Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне Анна Каренина. Нашла из-за чего с балкона сигать — из-за двух сволочей каких-то, это я про Валечку твоего, и про себя любимую, заметь! Я, когда увидела, что ты через перила перегнулась и вот-вот вниз полетишь, за тобой-то на балкон рванула, да только толку от моего геройства никакого не было, потому что тебя не за что ухватить было! Ох и долго же мне изворачиваться пришлось потом, когда следователь приходил, что я только не придумывала: будто закурить ты решила первый раз в жизни, вышла на балкон раздетой, по летнему случаю, а с непривычки от никотина голова-то и закружилась. Короче, подвели под несчастный случай. Ой, да ты мне зубы не заговаривай, — спохватилась Анька, открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!
Катя упорно стискивала губы. Выждав с минуту, Анька хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Вольно-невольно, но рот пришлось открыть, жевать и глотать — тоже.
— Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, — продолжала говорить Анька, внимательно наблюдая, добросовестно ли больная ест., — И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу. Так оно и есть в общем-то. Но хочешь верь, хочешь не верь, а только то, что произошло — это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Валентик, что он за такой самец-производитель, что на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет что-то такое, что я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно — аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Валентик на меня — я чуяла — давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент провести. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело, «как сон, как утренний туман…».
Невозможно было слушать этот когда-то родной голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того — отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Аньки. И, чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катя решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не замечала бывшую подругу.
Но Анька не реагировала на обидное поведение своей подопечной. Ежедневно с самого утра и на много часов появляясь в Катюшиной палате, Истомина продолжала выхаживать ее, как настоящая добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила: вытаскивала на свет старые детские смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между ними, больше не было сказано ни слова.
Истомина приходила каждый день, а Валентик так и не появился.
Два с лишним месяца спустя Катя стояла у двери в свою квартиру, не решаясь ее открыть. Анька стояла сзади — Катюша не могла отговориться от того, чтобы ее проводили до самого дома.
— Нет его там, Катюха, — тихо сказала подруга. — Я его на следующий же день прогнала, сразу, как только ты в сознание пришла. Нечего ему тут без тебя было высиживать, мало ли что! Вот сейчас ты стала здоровая — пусть приходит, если хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22