Он хотел было вернуться назад, но грохот за его спиной испугал его, и он выбрал меньшее зло.
— Где Бурамара? — спросил его Крум.
Чернокожий показал головой вниз.
— В камере. Мистер Том не отвязал его. Запер вместе с тюремщиком.
Крум вскочил.
— Жди меня здесь! — обернулся он к сестре. — Я сейчас вернусь.
И он начал спускаться по лестнице. А кругом все скрипело, трещало, обваливалось. В воздухе стоял грохот, треск и густая удушающая пыль. Крум зажал нос носовым платком и бегом бросился вниз. Чудом ему удалось сориентироваться в сотрясаемом постоянными толчками лабиринте, он толкнул дверь и вбежал в камеру. Стражник и Бурамара уже развязали зубами веревки и сейчас безуспешно пытались сдвинуть в сторону тяжелую плиту двери с помощью копья охранника.
Не говоря ни слова, задыхаясь от пыли, Крум знаком показал им на выход, и все трое бросились бежать обратно. Наружу они выбрались тяжело дыша, почти выбившись из сил.
Гурмалулу смотрел на них, вытаращив глаза. Он не мог поверить своим глазам — белый человек жертвует собой ради чернокожего.
В это мгновение подземный грохот потряс скалистое плато. Взорвался пороховой погреб. Каменная громада покрылась множеством трещин, которые, подобно проворным змейкам, расползались во все стороны, их становилось все больше, пошел дым, запахло порохом. И затем медленно, словно это происходило во сне, гигантские глыбы начали откалываться от скалы и с грохотом обрушиваться в бездну.
Обезумев от ужаса, чернокожие бросились спасаться. Крум и Бурамара подняли раненого, чтобы перенести его в более безопасное место. Мария шла за ними.
Наконец гул затих, отшумев многократным эхом в разветвлениях страшного ущелья. Удушающее облако пыли и пороха постепенно рассеялось.
— Нефертити, где ты? — простонал фараон. Вероятно, он уже не видел их.
— Нефертити, ты здесь?
Услышав это имя, попугай закричал:
— Эхнатон и Нефертити! Эхнатон и Нефертити!
Невольно Мария отозвалась на имя, которым он ее окрестил:
— Я здесь! Успокойтесь! Мы спасем вас!
— Все кончено, Нефертити! Я скоро отправлюсь на запад. Хочу только одного. Чтобы ты меня выслушала... И простила меня...
— В следующий раз поговорим. Долго будем говорить. А сейчас не волнуйтесь!
— Нет! Только сейчас! Еще немного, и будет поздно... Ты услышишь правду. Тогда можешь проклясть меня... Он глубоко вздохнул.
— Я никакой не фараон, Нефертити!.. Я злосчастный обыкновенный метис, который стремился к славе, к величию...
Крум вмешался:
— А подземный город, а храм, а скульптуры?
— Они настоящие... Но создатели давно оставили их, тысячи лет назад, наверное, еще тогда, когда Белая гибель опустошила континент... После этого не осталось никакой надписи, никакого знака, которые бы подсказали, что здесь снова жили люди... На протяжении тысячелетий считалось проклятым местом для аборигенов царство Радужной Змеи, зловещих «ир-мунен»...
Он задыхался. Грудь его опускалась и поднималась с хрипом, натужно, словно кузнецкий мех, который уже не может вобрать необходимое количество воздуха. Брат с сестрой слушали его ошеломленные, потрясенные истиной, которую он им раскрыл.
И вот он заговорил снова, забормотал; слова его походили на стоны, на губах выступила кровавая пена:
— Мой отец был белым... Одним из немногих белых, которые не прогоняют своих черных жен... Миссионер... Он пренебрег обычаями белых, остался со своей черной женой, со своим черным ребенком... Мать моя умерла, когда я еще ходить не умел... Вырастил меня отец — он был мне и отцом, и матерью, и учителем... Общество белых изгнало его из своей среды... И он остался один среди аборигенов — ни белый, ни черный. Охоту он не любил, поэтому занялся земледелием. Земля нас и кормила... Какими были его жизнь, его заботы, страдания, не знаю... Помню, что только тогда, с ним, я был счастлив. Учился, работал в саду и рос...
Он остановился, чтобы перевести дыхание.
— Но на нашу землю пришли белые. Понравились им наши пастбища. Вместе с черными отошли к пустыне и мы. А белые все наступали. И мы снова покидали свою землю... Однажды черные скитальцы сказали отцу, что здесь, возле гор Радужной Змеи, есть прекрасный оазис возле непересыхающей реки. И мы поселились там, где вы нашли опалы... Однако тайна загадочной горы не давала покоя моему отцу. Он исходил ее вдоль и поперек. И однажды, когда мы с ним бродили по этому плато, обнаружили колодец со змеями. Но тогда змей в нем не было. Я уже после развел их. Мы спустились в него по веревке. Обошли весь подземный город от склада опалов до главного храма со статуей Нефертити. Когда я ее увидел, то оцепенел. Я не мог допустить, что может существовать такая красота. Я не встречал другого взгляда, который бы так пронзал своим каменным безразличием и в то же время смотрел с такой теплотой и самоотверженной нежностью. И с такой горечью в складке прекрасных губ... Лишь у одной живой женщины увидел я этот взгляд — у тебя, Нефертити!
Голос его уже едва слышался, но он не останавливался. Странно, что он все еще был жив, что еще находил силы говорить.
— Выслушайте меня! Отец мой не был обыкновенным миссионером. Прежде чем надеть рясу, он изучал египтологию. Для него подземный город оказался сказочной находкой. Он научил меня распознавать иероглифы, познакомил со всей историей Египта. Вместе с ним мы прочитали надписи, оставленные Нефертити и Ахмесом. Вы знаете, что австралийцы — прирожденные художники. Отец мой писал свое исследование, а я переписывал древние надписи, срисовывал фрески и статуи... Очевидно, несчастный хотел ошеломить мир своим открытием. Может быть, он мечтал покорить его, вернуть себе потерянное место в обществе, завоевать в нем место и для своего черного сына. Я еще не знал тогда, не представлял, какое это проклятье — родиться с черной кожей.
Эхнатон умолк. Голова его упала на грудь.
— Каким бы прекрасным был мир, если бы никто не обращал внимания на цвет кожи!
Он попытался вновь поднять голову.
— Наконец мой отец закончил свой труд. Тогда мне было восемнадцать лет. Я не знал, что люди разделяются по цвету кожи, не допускал, что один белый негодяй несравненно «ценнее» какого бы то ни было «цветного». Мой отец был белый, я — черный. Ну, и что из этого? Это не мешало нам быть отцом и сыном и любить друг друга. Но белые так не думали. И вот однажды мы тронулись с отцом в путь. Путешествовали долго. И пешком, и на верблюдах, и на грузовиках. Наконец прибыли в Мельбурн. Хорошо, что отец еще раньше догадался спрятать рукопись в одном дупле. Не забыл еще совсем, каковы нравы его племени. Но уже у въезда в город нас остановили. Меня дальше не пустили. Несчастный кричал, ругался, угрожал. Закон оставался законом. Белый отец мог войти в город белых, его черный сын — нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Где Бурамара? — спросил его Крум.
Чернокожий показал головой вниз.
— В камере. Мистер Том не отвязал его. Запер вместе с тюремщиком.
Крум вскочил.
— Жди меня здесь! — обернулся он к сестре. — Я сейчас вернусь.
И он начал спускаться по лестнице. А кругом все скрипело, трещало, обваливалось. В воздухе стоял грохот, треск и густая удушающая пыль. Крум зажал нос носовым платком и бегом бросился вниз. Чудом ему удалось сориентироваться в сотрясаемом постоянными толчками лабиринте, он толкнул дверь и вбежал в камеру. Стражник и Бурамара уже развязали зубами веревки и сейчас безуспешно пытались сдвинуть в сторону тяжелую плиту двери с помощью копья охранника.
Не говоря ни слова, задыхаясь от пыли, Крум знаком показал им на выход, и все трое бросились бежать обратно. Наружу они выбрались тяжело дыша, почти выбившись из сил.
Гурмалулу смотрел на них, вытаращив глаза. Он не мог поверить своим глазам — белый человек жертвует собой ради чернокожего.
В это мгновение подземный грохот потряс скалистое плато. Взорвался пороховой погреб. Каменная громада покрылась множеством трещин, которые, подобно проворным змейкам, расползались во все стороны, их становилось все больше, пошел дым, запахло порохом. И затем медленно, словно это происходило во сне, гигантские глыбы начали откалываться от скалы и с грохотом обрушиваться в бездну.
Обезумев от ужаса, чернокожие бросились спасаться. Крум и Бурамара подняли раненого, чтобы перенести его в более безопасное место. Мария шла за ними.
Наконец гул затих, отшумев многократным эхом в разветвлениях страшного ущелья. Удушающее облако пыли и пороха постепенно рассеялось.
— Нефертити, где ты? — простонал фараон. Вероятно, он уже не видел их.
— Нефертити, ты здесь?
Услышав это имя, попугай закричал:
— Эхнатон и Нефертити! Эхнатон и Нефертити!
Невольно Мария отозвалась на имя, которым он ее окрестил:
— Я здесь! Успокойтесь! Мы спасем вас!
— Все кончено, Нефертити! Я скоро отправлюсь на запад. Хочу только одного. Чтобы ты меня выслушала... И простила меня...
— В следующий раз поговорим. Долго будем говорить. А сейчас не волнуйтесь!
— Нет! Только сейчас! Еще немного, и будет поздно... Ты услышишь правду. Тогда можешь проклясть меня... Он глубоко вздохнул.
— Я никакой не фараон, Нефертити!.. Я злосчастный обыкновенный метис, который стремился к славе, к величию...
Крум вмешался:
— А подземный город, а храм, а скульптуры?
— Они настоящие... Но создатели давно оставили их, тысячи лет назад, наверное, еще тогда, когда Белая гибель опустошила континент... После этого не осталось никакой надписи, никакого знака, которые бы подсказали, что здесь снова жили люди... На протяжении тысячелетий считалось проклятым местом для аборигенов царство Радужной Змеи, зловещих «ир-мунен»...
Он задыхался. Грудь его опускалась и поднималась с хрипом, натужно, словно кузнецкий мех, который уже не может вобрать необходимое количество воздуха. Брат с сестрой слушали его ошеломленные, потрясенные истиной, которую он им раскрыл.
И вот он заговорил снова, забормотал; слова его походили на стоны, на губах выступила кровавая пена:
— Мой отец был белым... Одним из немногих белых, которые не прогоняют своих черных жен... Миссионер... Он пренебрег обычаями белых, остался со своей черной женой, со своим черным ребенком... Мать моя умерла, когда я еще ходить не умел... Вырастил меня отец — он был мне и отцом, и матерью, и учителем... Общество белых изгнало его из своей среды... И он остался один среди аборигенов — ни белый, ни черный. Охоту он не любил, поэтому занялся земледелием. Земля нас и кормила... Какими были его жизнь, его заботы, страдания, не знаю... Помню, что только тогда, с ним, я был счастлив. Учился, работал в саду и рос...
Он остановился, чтобы перевести дыхание.
— Но на нашу землю пришли белые. Понравились им наши пастбища. Вместе с черными отошли к пустыне и мы. А белые все наступали. И мы снова покидали свою землю... Однажды черные скитальцы сказали отцу, что здесь, возле гор Радужной Змеи, есть прекрасный оазис возле непересыхающей реки. И мы поселились там, где вы нашли опалы... Однако тайна загадочной горы не давала покоя моему отцу. Он исходил ее вдоль и поперек. И однажды, когда мы с ним бродили по этому плато, обнаружили колодец со змеями. Но тогда змей в нем не было. Я уже после развел их. Мы спустились в него по веревке. Обошли весь подземный город от склада опалов до главного храма со статуей Нефертити. Когда я ее увидел, то оцепенел. Я не мог допустить, что может существовать такая красота. Я не встречал другого взгляда, который бы так пронзал своим каменным безразличием и в то же время смотрел с такой теплотой и самоотверженной нежностью. И с такой горечью в складке прекрасных губ... Лишь у одной живой женщины увидел я этот взгляд — у тебя, Нефертити!
Голос его уже едва слышался, но он не останавливался. Странно, что он все еще был жив, что еще находил силы говорить.
— Выслушайте меня! Отец мой не был обыкновенным миссионером. Прежде чем надеть рясу, он изучал египтологию. Для него подземный город оказался сказочной находкой. Он научил меня распознавать иероглифы, познакомил со всей историей Египта. Вместе с ним мы прочитали надписи, оставленные Нефертити и Ахмесом. Вы знаете, что австралийцы — прирожденные художники. Отец мой писал свое исследование, а я переписывал древние надписи, срисовывал фрески и статуи... Очевидно, несчастный хотел ошеломить мир своим открытием. Может быть, он мечтал покорить его, вернуть себе потерянное место в обществе, завоевать в нем место и для своего черного сына. Я еще не знал тогда, не представлял, какое это проклятье — родиться с черной кожей.
Эхнатон умолк. Голова его упала на грудь.
— Каким бы прекрасным был мир, если бы никто не обращал внимания на цвет кожи!
Он попытался вновь поднять голову.
— Наконец мой отец закончил свой труд. Тогда мне было восемнадцать лет. Я не знал, что люди разделяются по цвету кожи, не допускал, что один белый негодяй несравненно «ценнее» какого бы то ни было «цветного». Мой отец был белый, я — черный. Ну, и что из этого? Это не мешало нам быть отцом и сыном и любить друг друга. Но белые так не думали. И вот однажды мы тронулись с отцом в путь. Путешествовали долго. И пешком, и на верблюдах, и на грузовиках. Наконец прибыли в Мельбурн. Хорошо, что отец еще раньше догадался спрятать рукопись в одном дупле. Не забыл еще совсем, каковы нравы его племени. Но уже у въезда в город нас остановили. Меня дальше не пустили. Несчастный кричал, ругался, угрожал. Закон оставался законом. Белый отец мог войти в город белых, его черный сын — нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60