Прощаясь, Ольга задержала мою руку в своей.
— Прости меня, Владо. Я должна была бы об этом сказать тебе раньше. Прости меня. Ты такой хороший, верный друг, а я такая глупая…
…Я никому не говорил об этом ни слова. Только тебе, Людвиг, и то только потому, что скоро тебя не будет…
III
Через неделю после отлёта Ольги ко мне в лабораторию прибежал запыхавшийся Серёжка.
— Владо, готовь стихи!
— Какие, кому?
— Самые наилучшие, человеку, находящемуся в небе.
— Ничего не понимаю.
— Чудак. Завтра столетие со дня открытия трассы Земля — Луна. Торжественные вечера, народные праздники, гулянье и так далее. А кроме того,
— радиосвязь с Луной.
Я вздрогнул.
— Разве ты не хочешь поговорить с Ольгой?
Я пожал плечами, не зная, что мне ответить.
— Ты какой-то странный, Владо, честное слово. Впрочем, как знаешь. Только для разговора тебе нужно прийти между семью и девятью вечера в Управление космической связи, седьмой этаж, комната семьсот. Я зарезервировал для тебя пять минут.
Несколько минут я ходил по комнате, думая, что мне делать. Что делать, что делать?
— Что мне делать, Людвиг? — спросил я старую машину. Конечно, я должен сказать Ольге то, что не было сказано. Но как? Какими словами?
— Я люблю Ольгу, Людвиг! Как мне сказать ей об этом?..
…Я подошёл к пульту управления и повернул ручку экстремального поиска. Затем я включил систему самопрограммирования и всю память машины. «Людвиг» загудел, как бы сообщая мне, что он готов выполнить любое задание.
Ряд чёрных клавишей с полуистертыми надписями: «Диф. уравнён.» «Интегр.» «Эконом. задачи», «Промышл.». Я нашёл слово наименее истёртое временем и нажал на клавишу…
«Старик работает медленно, очень медленно», — подумал я, глядя на неподвижный барабан. Наконец, он завертелся.
IV
Когда на следующий день я передал небольшой моточек провода девушке-оператору, она удивилась.
— А говорить вы не будете?
— Нет.
— Кому передать?
— Ольге Алехиной, биофизическая база.
Девушка вставила катушку в проигрыватель и нагнулась над микрофоном.
— Вызываем биофизическую базу, Ольгу Алёхину.
Во всех динамиках, расставленных в зале ожидания, послышался шорох, а затем раздался голос, который звучал гулко, как в огромном пустом зале:
— Её фамилия теперь не Алёхина, а Карено. Сейчас она в кратере Коперника, на квартире своего мужа Георгия Карено. Говорить будете?
Я яростно завертел головой. Девушка-оператор сказала:
— Ведено проиграть для неё запись. Включите квартиру. Алло, Ольга Карено, алло…
— Да, я слушаю!
И я услышал музыку. Её услышали все, кто был здесь. Это была старинная фортепьянная пьеса. Мелодия была предельно ясной, искренней, а аккорды создавали удивительный мерцающий фон, который, если закрыть глаза, превращался в лунный свет. Это была мягкая и грустная пьеса, почти человеческая песня без слов. Теплота руки Ольги, шорох камыша, качающаяся в воде лодка… Аккорды прятались за вязь основной темы, а затем властно выдвигались вперёд, утверждая силу и могущество. Так было долго, целую вечность. И вот музыка замерла.
— Как это прекрасно! — воскликнула Ольга. Девушка-оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:
— Ваше время истекло. Переходим к следующему корреспонденту.
Но я уже ничего не слышал. Я быстро шёл по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.
—Хорошо придумано, молодой человек, остроумно! — вдруг сказал он. Я остановился и вопросительно посмотрел на него.
— А что это за музыка?
— Вы не знаете?
Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо Оле придумал «Людвиг»!
— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть Сонаты до диез минор, написанная в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.
И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях парней и девушек, на ходу вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь, своей лаборатории — и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял «Людвиг», возвышалось сооружение из блестящего металла и пластической массы.

Трагедия на улице Парадиз
I
— Жаль, со времён Раффера никто не занимается палеопатологией, — услышал я сзади себя сказанные по-французски слова.
Я повернулся и увидел малопривлекательного субъекта — не то гида, не то полунищего, — здесь, в Гизе, возле пирамид и тех и других было немало. Но фраза была непонятной, и я спросил:
— А что такое палеопатология и кто такой Раффер?
—Палеопатология, это наука о заболеваниях древних, а Раффер — создатель этой науки. Но она берет начало значительно раньше, с того времени, когда ею предложил заниматься профессор анатомии в Каире Аллан Смит.
Я засмеялся:
— Каких только наук люди не придумали…
— Да. Палеопатология должна была бы объяснить многое.
— Что именно? — спросил я.
— Например, почему до сих пор врачам не удаётся справиться с раковыми заболеваниями.
Этого, признаться, я меньше всего ожидал. «Интересный приём, — подумал я, рассматривая незнакомца. — Во всяком случае это не банально».
Он был высокого роста, с тонкими чертами лица, с блестевшими чёрными волосами. Они лежали монолитной глыбой на узкой, вытянутой вверх голове. Нос с горбинкой придавал его сплющенному с обеих сторон лицу сходство с какой-то птицей.
— Так почему же, по-вашему, никто не занимается палеопатологией? — опросил я.
— Сложная наука. Обнаружить на мумиях признаки заболевания, знаете, не так-то легко. Это может сделать только очень крупный специалист. Он должен быть одновременно и хорошим анатомом, и онкологом, и биологом, и палеонтологом. Вообще, такими делами может заниматься только очень эрудированный человек.
— И все же я не вижу связи между проблемой рака и этой вашей странной наукой.
Француз улыбнулся (я решил, что он француз, потому что он хорошо говорил по-французски, и мои попытки перейти на арабский язык ни к чему не привели).
—Это длинная история. Если у вас есть время, я бы мог её вам рассказать за… десять пиастров.
— Все правильно, — подумал я. — Дело в пиастрах. И тем не менее это забавно.
Я посмотрел на часы. Было восемь по местному времени. Скоро должны были наступить короткие египетские сумерки и затем чёрная, как сажа, ночь. Впрочем, до отеля «Мен-Хауз» было не более сотни метров, и поэтому я решился:
— Хорошо, вот вам десять пиастров. Расскажите.
— Пройдёмте вон туда, к западной стороне пирамиды. Там будет светло ещё около часа. Я думаю, нам этого хватит.
Пока мы шли, он вдруг спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69