Почему же такая тоска?
Надев ночную сорочку, я подошла к окну, чтобы посмотреть, убрал репортер лестницу или нет.
Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица — лишь красный огонек.
— Доминик, ты здесь? — тихо спросила я.
Он поднял голову, и я увидела слезы в его глазах.
— Почему ты не уходишь?
— Не могу, — ответил он.
— Почему?
— Ты не отпускаешь меня, Полин…
— Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.
— Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?
Тоска еще сильнее сжала ледяными ладонями сердце. Все это напоминало сцену под балконом Джульетты, даже мадам де Жаликур в роли похрапывающей няни выглядела бы органично.
Решение пришло мгновенно.
— Поднимайся! — сказала я.
Он словно ждал этого: через мгновение Доминик оказался у меня в комнате.
Отступив, я подумала, что он заключит меня в объятья — все к тому шло. Но этого не случилось. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:
— Боже, как ты прекрасна!
От его слов я растерялась. Стою себе ночью перед молодым человеком в прозрачной ночной рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. В общем, не знаешь, что сказать, чтобы не нарушить очарование момента. Но о чем, собственно, говорить ночью двоим, если на ней лишь сорочка, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места?
Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.
— Доминик, у нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?
— Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?
— Милый, — рассмеялась я, — когда мало времени, тут уже не до дружбы — только любовь.
Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.
— Доминик, встань, — я взъерошила его кучерявую шевелюру. — Иди ко мне, мой милый.
— О, Полин! — простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина — он со вчерашнего дня не переодевался.
Мне некстати вспомнился Андрей, — тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.
Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:
— Тебе хорошо, дорогая?
— О да! — застонала я. — Продолжай! Не останавливайся!
Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу — из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.
Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.
— Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».
— Что?
— Не торопись…
Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.
— Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…
— Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.
«Боже, что он делает? — в смятении думала я. — Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний».
От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.
Когда он немного отдохнул, я спросила его:
— Милый, что означали твои слова «визит первого консула»? Кого ты имел в виду?
— Наполеона.
— Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?
Доминик уткнулся носом в мои волосы.
— Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: «Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал „маленькие визиты“. Ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз…»
— Прелестные слова! А что Жозефина?
— Она сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились «визиты»? Что скажешь, Полин?
— Как они могут не нравиться! — воскликнула я и повернула Доминика навзничь.
Наша упоительная игра продолжилась. Француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что «ответные визиты прелестной креолки» доставляют не меньшее наслаждение. Время летело как на крыльях. Вот только были ли это крылья любви?
Когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными до сей поры ощущениями, уютно устроила голову на плече Доминика, он вдруг хмыкнул:
— Да, не получилась у нас любовь «а-ля козак» …
— Любовь «а-ля козак»? — удивилась я. — О чем это ты?
— Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. Казаки совершенно не походили на французов. А я, Полин, настоящий француз и к любви отношусь, как к трапезе, где ты — единственное и самое вкусное блюдо. — Он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. — Знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.
— Какие казаки?
— Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером — он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. Те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Надев ночную сорочку, я подошла к окну, чтобы посмотреть, убрал репортер лестницу или нет.
Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица — лишь красный огонек.
— Доминик, ты здесь? — тихо спросила я.
Он поднял голову, и я увидела слезы в его глазах.
— Почему ты не уходишь?
— Не могу, — ответил он.
— Почему?
— Ты не отпускаешь меня, Полин…
— Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.
— Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?
Тоска еще сильнее сжала ледяными ладонями сердце. Все это напоминало сцену под балконом Джульетты, даже мадам де Жаликур в роли похрапывающей няни выглядела бы органично.
Решение пришло мгновенно.
— Поднимайся! — сказала я.
Он словно ждал этого: через мгновение Доминик оказался у меня в комнате.
Отступив, я подумала, что он заключит меня в объятья — все к тому шло. Но этого не случилось. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:
— Боже, как ты прекрасна!
От его слов я растерялась. Стою себе ночью перед молодым человеком в прозрачной ночной рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. В общем, не знаешь, что сказать, чтобы не нарушить очарование момента. Но о чем, собственно, говорить ночью двоим, если на ней лишь сорочка, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места?
Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.
— Доминик, у нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?
— Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?
— Милый, — рассмеялась я, — когда мало времени, тут уже не до дружбы — только любовь.
Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.
— Доминик, встань, — я взъерошила его кучерявую шевелюру. — Иди ко мне, мой милый.
— О, Полин! — простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина — он со вчерашнего дня не переодевался.
Мне некстати вспомнился Андрей, — тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.
Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:
— Тебе хорошо, дорогая?
— О да! — застонала я. — Продолжай! Не останавливайся!
Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу — из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.
Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.
— Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».
— Что?
— Не торопись…
Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.
— Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…
— Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.
«Боже, что он делает? — в смятении думала я. — Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний».
От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.
Когда он немного отдохнул, я спросила его:
— Милый, что означали твои слова «визит первого консула»? Кого ты имел в виду?
— Наполеона.
— Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?
Доминик уткнулся носом в мои волосы.
— Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: «Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал „маленькие визиты“. Ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз…»
— Прелестные слова! А что Жозефина?
— Она сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились «визиты»? Что скажешь, Полин?
— Как они могут не нравиться! — воскликнула я и повернула Доминика навзничь.
Наша упоительная игра продолжилась. Француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что «ответные визиты прелестной креолки» доставляют не меньшее наслаждение. Время летело как на крыльях. Вот только были ли это крылья любви?
Когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными до сей поры ощущениями, уютно устроила голову на плече Доминика, он вдруг хмыкнул:
— Да, не получилась у нас любовь «а-ля козак» …
— Любовь «а-ля козак»? — удивилась я. — О чем это ты?
— Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. Казаки совершенно не походили на французов. А я, Полин, настоящий француз и к любви отношусь, как к трапезе, где ты — единственное и самое вкусное блюдо. — Он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. — Знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.
— Какие казаки?
— Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером — он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. Те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75