Шон посмотрел на него взглядом человека, который по ошибке чуть не убил животное.
– Боже мой! Не надо! – закричала официантка.
Второй парень, перепуганный, беспомощный, как жаба, стоя на карачках, смотрел на ногу Шона. И Шон, поняв, что ударит его, попытался сдержаться. Понял, что бьет из страха, а страшно ему было до тошноты. Он увидел лицо парня, белое от испуга, красные пятна на нездоровой коже. Размахнулся ногой, словно в жутком, отвратительном сне. Парень упал на бок, пополз было, но не смог из-за скамьи, все еще лежавшей на его икрах, – он был похож на жабу, придавленную куском дерева. Его рот скривился, он панически хрюкнул, лицо исказилось.
Шон нагнулся, схватил его двумя руками за куртку, поставил на ноги. Тот нечленораздельно забормотал, поднял руки, потом попытался ударить Шона коленом; Шону стало легче: все-таки эта мразь сопротивляется. Он высвободил руку, ударил парня по лицу. Уничтожить бы его, стереть с лица земли, чтоб не видеть и не слышать. Дернувшаяся от удара голова вернулась в прежнее положение, Шон ударил кулаком в горло, попал костяшками в кадык. Почувствовал, как тело парня обмякло и выскользнуло из его руки.
Парень на полу закопошился. Шон приподнял ногу, с тем чтобы вогнать каблук в задыхающуюся физиономию. Где-то далеко-далеко у него в мозгу послышалось: «Нет, не надо, не надо». Это стенала, как заезженная пластинка, официантка, но лишь сейчас ее слова дошли до Шона. А почему, собственно, «нет»? Если его прикончить, страх исчезнет, станет тихо, можно будет уйти. Тихо и спокойно уйти. Валявшийся перед ним парень обхватил руками и ногами ноги Шона, и Шон не мог сдвинуться с места – волна паники, как ртуть в термометре, поднялась, затопила его, ослепила. Он выдернул одну ногу, высвободил вторую, придавил лежащего коленом и трижды ударил – один раз ребром ладони одной руки и дважды ребром ладони другой. Тот затих; Шон стоял возле него на одном колене, прерывисто, судорожно хватая ртом воздух, сердце его бешено колотилось.
Спрятавшись за стойкой, плакала официантка. Шон слышал звук, но не понимал, что это. Прошло полминуты, прежде чем он поднялся. Четверо его противников продолжали лежать. Шон наклонился над толстяком. «Обыщи его», – приказал внутренний голос. Райен провел руками по намокшей одежде. В одном из задних карманов брюк лежала пачка денег. В другом – грязный бумажник. В кармане жилета – серебряные часы-луковица с брелоком, во внутреннем кармане пиджака – ключи, потрепанная записная книжка в коричневой бумажной обложке. От одежды, когда он касался ее, поднимался пар, она обжигала. Шон рассовал все, кроме часов и брелока, по карманам. Поднялся.
Ему хотелось кинуться отсюда бегом, но он заставил себя идти нормальным шагом. Вышел из кафе, повернул направо, пошел вдоль серой, поросшей сорняками и цветами стены, отделявшей железнодорожные пути. Это был скорее проулок, а не улица. Сюда выходили садики убогих домишек, стоявших на другой стороне. Светило солнце. Шон шел медленно. Со стены перед ним свисала гирлянда сорняков, испещренная голубыми цветочками. Он потянул за нее, и вся гирлянда рухнула; земли между камнями было немного; вместе с гирляндой ему на одежду дождем посыпалась цементная пыль. Шон вздрогнул, выпустил из рук гирлянду.
Он остановился, прислонился к стене, которая даже на солнце была прохладной и влажной, словно все время находилась в тени. Закрыл глаза – хорошо, если бы его стошнило. «Я знаю, как с такими себя вести… К маленьким мальчикам, значит, пристаешь?» Он вспомнил голос Маргарет по телефону: «…Мне кажется, не очень для тебя приятный». Чего они добиваются – эти они, они, они? А те двое в гостинице «Дилижанс»? Он снова видел их кулаки, чувствовал удары в живот, перед его глазами возник толстяк, ошпаренный, точно свинья.
Шепотом, похожим на птичий щебет, Уилфрид рассказал ему про черного Иисуса: «Мой папа читает проповеди каждое воскресенье. Он говорит, скоро придет черный Иисус». Тонкие, как карандаши, руки, пальцы, похожие на птичьи коготки, обхватившие мороженое, будто Шон грозился его отобрать; глаза мальчишки, глубокие, как два колодца, расширенные, верящие в маленького черного младенца Иисуса, который родился далеко-далеко в горной пещере, высоко-высоко в уходящих в небо горах, где зеленые деревья укрывают ее. От солдат, от европейцев. «Мой папа знает. Он проповедник, он знает».
А мистер Брайс, Домовладелец? Глаза мальчика потускнели, он опять зашептал: «Папа говорит, никогда не рассказывай про Домовладельца, никому. Но придет когда-нибудь Иисус, и не будет больше домовладельцев. Маленький, маленький Иисус со своей мамой, он меньше самого маленького ребенка, и солдаты будут его искать. Белые люди убили последнего Иисуса на кресте, но этого им никогда не найти, черные будут прятать его, пока он не вырастет большим и сильным».
«Да, да, с мистером Редвином папа разговаривал, тот со всеми на улице разговаривал, не знаю, что они ему говорили». А потом этот текший ручейком разговор прекратился: его сковал мороз испуганного молчания. Уилфрид доел мороженое – в уголке детского коричневого рта остался кусочек; глаза мальчишки затуманились от страха. Вдруг распахнулась дверь, раздался крик: «Что он делал с тобой?»
Драка разворачивалась перед Шоном, как в кино, как на видеопленке. Он закрыл глаза руками, чтобы не видеть обваренного лица толстяка, ослепших глаз, убрал руки, потому что с закрытыми глазами стало еще хуже. В садике через дорогу женщина развешивала для просушки белье. Пыльный садик. Серые цементные стены. Покрытые копотью листья кустов. Белые простыни. Женщина подозрительно посмотрела на него – рот полон прищепок, волосы закручены на бигуди. Ребенок с желто-белой соской, точно рот ему заткнули пробкой, вышел из дому, схватился за ее юбку. Она отпихнула его коленом, пробормотав, наверное, сквозь прищепки: «Быстро иди обратно». Ребенок вынул соску изо рта, заплакал.
Шон оттолкнулся от стены, пошел дальше. В двадцати метрах оказался пешеходный переход под насыпью – в нем пахло копотью и сыростью.
Он вышел из перехода – по эту сторону насыпи был другой мир: широкая пригородная улица с новыми фонарями, выстроившиеся сплошной цепочкой особняки, автобусная остановка под крышей. Там он и дождался автобуса. Залез в него, дал кондуктору шиллинг. «Куда идет ваш автобус?» – спросил Шон, и кондуктор посмотрел на него как на сумасшедшего. На нижнем этаже автобуса ехало всего трое пассажиров – три женщины с хозяйственными сумками; они сидели рядом, превратив поездку за покупками в загородную прогулку.
– В Финчли, – ответил кондуктор.
Шон, кивнув, взял билет, сдачу, решил – пусть автобус везет его в Финчли.
– Четыре фунта одиннадцать пенсов за метр!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– Боже мой! Не надо! – закричала официантка.
Второй парень, перепуганный, беспомощный, как жаба, стоя на карачках, смотрел на ногу Шона. И Шон, поняв, что ударит его, попытался сдержаться. Понял, что бьет из страха, а страшно ему было до тошноты. Он увидел лицо парня, белое от испуга, красные пятна на нездоровой коже. Размахнулся ногой, словно в жутком, отвратительном сне. Парень упал на бок, пополз было, но не смог из-за скамьи, все еще лежавшей на его икрах, – он был похож на жабу, придавленную куском дерева. Его рот скривился, он панически хрюкнул, лицо исказилось.
Шон нагнулся, схватил его двумя руками за куртку, поставил на ноги. Тот нечленораздельно забормотал, поднял руки, потом попытался ударить Шона коленом; Шону стало легче: все-таки эта мразь сопротивляется. Он высвободил руку, ударил парня по лицу. Уничтожить бы его, стереть с лица земли, чтоб не видеть и не слышать. Дернувшаяся от удара голова вернулась в прежнее положение, Шон ударил кулаком в горло, попал костяшками в кадык. Почувствовал, как тело парня обмякло и выскользнуло из его руки.
Парень на полу закопошился. Шон приподнял ногу, с тем чтобы вогнать каблук в задыхающуюся физиономию. Где-то далеко-далеко у него в мозгу послышалось: «Нет, не надо, не надо». Это стенала, как заезженная пластинка, официантка, но лишь сейчас ее слова дошли до Шона. А почему, собственно, «нет»? Если его прикончить, страх исчезнет, станет тихо, можно будет уйти. Тихо и спокойно уйти. Валявшийся перед ним парень обхватил руками и ногами ноги Шона, и Шон не мог сдвинуться с места – волна паники, как ртуть в термометре, поднялась, затопила его, ослепила. Он выдернул одну ногу, высвободил вторую, придавил лежащего коленом и трижды ударил – один раз ребром ладони одной руки и дважды ребром ладони другой. Тот затих; Шон стоял возле него на одном колене, прерывисто, судорожно хватая ртом воздух, сердце его бешено колотилось.
Спрятавшись за стойкой, плакала официантка. Шон слышал звук, но не понимал, что это. Прошло полминуты, прежде чем он поднялся. Четверо его противников продолжали лежать. Шон наклонился над толстяком. «Обыщи его», – приказал внутренний голос. Райен провел руками по намокшей одежде. В одном из задних карманов брюк лежала пачка денег. В другом – грязный бумажник. В кармане жилета – серебряные часы-луковица с брелоком, во внутреннем кармане пиджака – ключи, потрепанная записная книжка в коричневой бумажной обложке. От одежды, когда он касался ее, поднимался пар, она обжигала. Шон рассовал все, кроме часов и брелока, по карманам. Поднялся.
Ему хотелось кинуться отсюда бегом, но он заставил себя идти нормальным шагом. Вышел из кафе, повернул направо, пошел вдоль серой, поросшей сорняками и цветами стены, отделявшей железнодорожные пути. Это был скорее проулок, а не улица. Сюда выходили садики убогих домишек, стоявших на другой стороне. Светило солнце. Шон шел медленно. Со стены перед ним свисала гирлянда сорняков, испещренная голубыми цветочками. Он потянул за нее, и вся гирлянда рухнула; земли между камнями было немного; вместе с гирляндой ему на одежду дождем посыпалась цементная пыль. Шон вздрогнул, выпустил из рук гирлянду.
Он остановился, прислонился к стене, которая даже на солнце была прохладной и влажной, словно все время находилась в тени. Закрыл глаза – хорошо, если бы его стошнило. «Я знаю, как с такими себя вести… К маленьким мальчикам, значит, пристаешь?» Он вспомнил голос Маргарет по телефону: «…Мне кажется, не очень для тебя приятный». Чего они добиваются – эти они, они, они? А те двое в гостинице «Дилижанс»? Он снова видел их кулаки, чувствовал удары в живот, перед его глазами возник толстяк, ошпаренный, точно свинья.
Шепотом, похожим на птичий щебет, Уилфрид рассказал ему про черного Иисуса: «Мой папа читает проповеди каждое воскресенье. Он говорит, скоро придет черный Иисус». Тонкие, как карандаши, руки, пальцы, похожие на птичьи коготки, обхватившие мороженое, будто Шон грозился его отобрать; глаза мальчишки, глубокие, как два колодца, расширенные, верящие в маленького черного младенца Иисуса, который родился далеко-далеко в горной пещере, высоко-высоко в уходящих в небо горах, где зеленые деревья укрывают ее. От солдат, от европейцев. «Мой папа знает. Он проповедник, он знает».
А мистер Брайс, Домовладелец? Глаза мальчика потускнели, он опять зашептал: «Папа говорит, никогда не рассказывай про Домовладельца, никому. Но придет когда-нибудь Иисус, и не будет больше домовладельцев. Маленький, маленький Иисус со своей мамой, он меньше самого маленького ребенка, и солдаты будут его искать. Белые люди убили последнего Иисуса на кресте, но этого им никогда не найти, черные будут прятать его, пока он не вырастет большим и сильным».
«Да, да, с мистером Редвином папа разговаривал, тот со всеми на улице разговаривал, не знаю, что они ему говорили». А потом этот текший ручейком разговор прекратился: его сковал мороз испуганного молчания. Уилфрид доел мороженое – в уголке детского коричневого рта остался кусочек; глаза мальчишки затуманились от страха. Вдруг распахнулась дверь, раздался крик: «Что он делал с тобой?»
Драка разворачивалась перед Шоном, как в кино, как на видеопленке. Он закрыл глаза руками, чтобы не видеть обваренного лица толстяка, ослепших глаз, убрал руки, потому что с закрытыми глазами стало еще хуже. В садике через дорогу женщина развешивала для просушки белье. Пыльный садик. Серые цементные стены. Покрытые копотью листья кустов. Белые простыни. Женщина подозрительно посмотрела на него – рот полон прищепок, волосы закручены на бигуди. Ребенок с желто-белой соской, точно рот ему заткнули пробкой, вышел из дому, схватился за ее юбку. Она отпихнула его коленом, пробормотав, наверное, сквозь прищепки: «Быстро иди обратно». Ребенок вынул соску изо рта, заплакал.
Шон оттолкнулся от стены, пошел дальше. В двадцати метрах оказался пешеходный переход под насыпью – в нем пахло копотью и сыростью.
Он вышел из перехода – по эту сторону насыпи был другой мир: широкая пригородная улица с новыми фонарями, выстроившиеся сплошной цепочкой особняки, автобусная остановка под крышей. Там он и дождался автобуса. Залез в него, дал кондуктору шиллинг. «Куда идет ваш автобус?» – спросил Шон, и кондуктор посмотрел на него как на сумасшедшего. На нижнем этаже автобуса ехало всего трое пассажиров – три женщины с хозяйственными сумками; они сидели рядом, превратив поездку за покупками в загородную прогулку.
– В Финчли, – ответил кондуктор.
Шон, кивнув, взял билет, сдачу, решил – пусть автобус везет его в Финчли.
– Четыре фунта одиннадцать пенсов за метр!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55