земля была жесткой, берег усыпан щепками и ржавыми гвоздями, упавшими с просевшей крыши сарая, но я продолжал бежать к дому, крича: «Я здесь! Это я!»
Но звук моего голоса потонул в раскатах грома, стуке дождевых капель о крышу веранды, гулких ударах лома о дверной замок, скрипе петель, сухом щелчке подавшегося замка, когда дверь наконец открылась и они прошли в гостиную. Мой собственный крик, казалось, был не громче комариного писка; тут я услышал пальбу и увидел вспышки огня в окне спальни. Они стреляли и стреляли, с щелчком перезаряжая оружие, вспышки огня озаряли комнату, где моя жена осталась лежать в одиночестве, укрытая простыней. Пули разбили окно спальни, и во двор со звоном посыпались осколки стекла и клочки занавесок, пули искромсали угол деревянной стены, со свистом отскакивали от лопастей вентилятора. Очередная вспышка молнии выхватила из темноты мое побелевшее лицо.
Выстрелы стихли. Я стоял под дождем, запыхавшийся, босой, полуголый, не отрывая взгляда от разбитого окна спальни, откуда сквозь обрывки занавесок на меня воззрился человек с автоматом в руках. Тут я услышал щелчок затвора. Он заряжал обойму.
Я кинулся к стене дома, вжался в кипарисные доски стены и медленно-медленно пополз под окнами к крыльцу. Мне было слышно, как кто-то из них споткнулся о телефонный провод, сорвал аппарат с рычага и швырнул на пол. Ступни мои были разбиты в кровь, на лодыжке зиял рваный порез, но я не чувствовал боли. В голове у меня шумело, во рту пересохло, я судорожно соображал, понимая при этом, что я безоружен, что соседи в отъезде и я бессилен спасти Энни. По моему лбу словно назойливые насекомые ползли капли дождя и пота.
Оставалось одно — бежать на лодочную станцию, где был телефон. Вдруг дверь распахнулась, и оба стрелявших вышли на веранду; мне было слышно, как скрипят половицы под их ногами. Сначала шаги слышались в одном направлении, потом в другом. Единственное, что оставалось сделать одному из них, чтобы достать меня в упор, — перелезть через перила веранды. Внезапно шаги стихли, и я понял, что что-то привлекло их внимание. По грунтовой дороге в направлении моего дома с грохотом ехал грузовик-пикап, освещая себе путь единственной фарой. Я понял, что это Батист: он жил неподалеку отсюда и наверняка слышал выстрелы даже в такую грозу.
— Ч-черт, грузовик-то, похоже, сюда, — сказал один.
Второй что-то на это ответил, но из-за дождя я не разобрал слов.
— Можешь оставаться здесь и пристрелить его, раз тебе приспичило. Зря я сюда перся. Про бабу ты мне вообще ничего не сказал, — вновь заговорил первый. — С-сука, грузовик поворачивает. Я сматываюсь. В следующий раз сами разбирайтесь.
Я услышал, как он быстро-быстро побежал по ступенькам. Его сообщник некоторое время медлил — я слышал, как скрипит под его ногами пол, — потом резко развернулся и последовал за первым. Они бежали через сад с оружием наперевес, как пехотинцы во время марш-броска.
Я вбежал в спальню и зажег свет; сердце мое так и билось. Пол был усыпан стреляными гильзами и крупными дробинами, на спинке кровати и на цветастых обоях виднелись следы пуль. Простыня, которой она была по-прежнему укрыта, намокла от крови. Она лежала, отвернувшись к стене, ее белокурые волосы разметались по подушке, одна рука безжизненно свисала.
Я коснулся ее ступней, ее залитой кровью икры, я взял ее руку в свои, я гладил ее белокурые волосы. Наклонившись над кроватью, я поцеловал ее глаза, поднял ее руку и поднес ее к губам. Тут меня стало трясти, и я как подрубленный упал на колени возле кровати и уткнулся головой в подушку.
Не знаю, сколько времени я так пролежал, не помню, как поднялся на ноги; тело мое горело, я задыхался, желтый электрический свет резал глаза, на ватных ногах я добрался до комода и дрожащими руками достал из ящика пистолет и снял его с предохранителя. В моем мозгу уже рисовалась картина, как я бегу через сад наперерез их машине, и голос чернокожего парнишки из нашего взвода покричал над самым ухом: «Чарли надоело тут торчать. Бежим в туннель. Надерем им задницы, лейтенант».
Внезапно я понял, что нет никакого парнишки из нашего взвода, что мне все это пригрезилось. Батист стоял рядом со мной и крепко держал мои руки своими черными лапищами, заглядывая мне в глаза.
— Они ушли, Дейв. Оружие не поможет, — сказал он.
— Подъемный мост. Мы перережем им дорогу.
— Не поможет. Они ушли, — повторил он, на сей раз по-французски.
— А грузовик на что?
Он отрицательно покачал головой, потом осторожно забрал у меня пистолет, обхватил меня за плечи, довел до гостиной и усадил на диван.
— Сиди здесь и ничего не делай, — сказал он. Из кармана его джинсов, оттопырившись, торчал пистолет. — Где Алафэр?
Я тупо уставился на него. Он с шумом выдохнул и облизал губы.
— Оставайся тут. Не двигайся. Понял, Дейв? — спросил он.
— Понял.
Он вошел в комнату Алафэр. На черном небе бесновалась молния, и сквозь развороченную дверь в дом проникал холодный ветер. Я закрыл глаза.
Я встал с дивана и на негнущихся ногах прошел в спальню Алафэр. У двери я помедлил, точно горе сделало меня чужим в собственном доме. Батист сидел на краю кровати, держа на коленях судорожно всхлипывавшую Алафэр.
— С ней все в порядке. И ты скоро успокоишься, Дейв. Батист позаботится о вас, вот увидите, — сказал он. — Господи, Господи, как жесток мир к этой малышке.
Он грустно покачал головой.
Глава 6
В день похорон Энни шел дождь. Собственно, дождь шел всю неделю. Вода капала с листьев, стекала ручейками с крыш, собиралась в грязные лужи во дворе; поля и плантации сахарного тростника казались серо-зелеными сквозь пелену дождя. Я встретил в лафайетском аэропорту родителей Энни, прилетевших самолетом из Канзаса, привез их в залитую дождем Нью-Иберия и устроил в мотеле. Отец, рослый фермер с волосами песочного цвета, могучими руками с заскорузлыми ладонями и мускулистыми запястьями, курил сигару и смотрел в окно на раскисшие от дождя окрестности, лишь изредка открывая рот. Мать, плотно сбитая набожная сельская женщина, розовощекая, светловолосая и голубоглазая, пыталась скрыть неловкость, толкуя о перелете из Вичиты и о том, что ей впервые в жизни пришлось лететь на самолете, но голос ее звучал как-то неуверенно, а глаза все время избегали моего лица.
Когда мы поженились, они отнеслись ко мне с предубеждением. Я был старше Энни, к тому же лишь недавно бросил пить, а моя служба в убойном отделе, среди преступников, казалась такой же чужой и далекой, как и мой выговор и французская фамилия.
Я был уверен, что они — по меньшей мере, отец — винили меня в гибели дочери. Да и я сам по большому счету винил себя.
* * *
— Похороны в четыре, — сказал я. — Сейчас я отвезу вас в мотель, а в половине четвертого заеду за вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Но звук моего голоса потонул в раскатах грома, стуке дождевых капель о крышу веранды, гулких ударах лома о дверной замок, скрипе петель, сухом щелчке подавшегося замка, когда дверь наконец открылась и они прошли в гостиную. Мой собственный крик, казалось, был не громче комариного писка; тут я услышал пальбу и увидел вспышки огня в окне спальни. Они стреляли и стреляли, с щелчком перезаряжая оружие, вспышки огня озаряли комнату, где моя жена осталась лежать в одиночестве, укрытая простыней. Пули разбили окно спальни, и во двор со звоном посыпались осколки стекла и клочки занавесок, пули искромсали угол деревянной стены, со свистом отскакивали от лопастей вентилятора. Очередная вспышка молнии выхватила из темноты мое побелевшее лицо.
Выстрелы стихли. Я стоял под дождем, запыхавшийся, босой, полуголый, не отрывая взгляда от разбитого окна спальни, откуда сквозь обрывки занавесок на меня воззрился человек с автоматом в руках. Тут я услышал щелчок затвора. Он заряжал обойму.
Я кинулся к стене дома, вжался в кипарисные доски стены и медленно-медленно пополз под окнами к крыльцу. Мне было слышно, как кто-то из них споткнулся о телефонный провод, сорвал аппарат с рычага и швырнул на пол. Ступни мои были разбиты в кровь, на лодыжке зиял рваный порез, но я не чувствовал боли. В голове у меня шумело, во рту пересохло, я судорожно соображал, понимая при этом, что я безоружен, что соседи в отъезде и я бессилен спасти Энни. По моему лбу словно назойливые насекомые ползли капли дождя и пота.
Оставалось одно — бежать на лодочную станцию, где был телефон. Вдруг дверь распахнулась, и оба стрелявших вышли на веранду; мне было слышно, как скрипят половицы под их ногами. Сначала шаги слышались в одном направлении, потом в другом. Единственное, что оставалось сделать одному из них, чтобы достать меня в упор, — перелезть через перила веранды. Внезапно шаги стихли, и я понял, что что-то привлекло их внимание. По грунтовой дороге в направлении моего дома с грохотом ехал грузовик-пикап, освещая себе путь единственной фарой. Я понял, что это Батист: он жил неподалеку отсюда и наверняка слышал выстрелы даже в такую грозу.
— Ч-черт, грузовик-то, похоже, сюда, — сказал один.
Второй что-то на это ответил, но из-за дождя я не разобрал слов.
— Можешь оставаться здесь и пристрелить его, раз тебе приспичило. Зря я сюда перся. Про бабу ты мне вообще ничего не сказал, — вновь заговорил первый. — С-сука, грузовик поворачивает. Я сматываюсь. В следующий раз сами разбирайтесь.
Я услышал, как он быстро-быстро побежал по ступенькам. Его сообщник некоторое время медлил — я слышал, как скрипит под его ногами пол, — потом резко развернулся и последовал за первым. Они бежали через сад с оружием наперевес, как пехотинцы во время марш-броска.
Я вбежал в спальню и зажег свет; сердце мое так и билось. Пол был усыпан стреляными гильзами и крупными дробинами, на спинке кровати и на цветастых обоях виднелись следы пуль. Простыня, которой она была по-прежнему укрыта, намокла от крови. Она лежала, отвернувшись к стене, ее белокурые волосы разметались по подушке, одна рука безжизненно свисала.
Я коснулся ее ступней, ее залитой кровью икры, я взял ее руку в свои, я гладил ее белокурые волосы. Наклонившись над кроватью, я поцеловал ее глаза, поднял ее руку и поднес ее к губам. Тут меня стало трясти, и я как подрубленный упал на колени возле кровати и уткнулся головой в подушку.
Не знаю, сколько времени я так пролежал, не помню, как поднялся на ноги; тело мое горело, я задыхался, желтый электрический свет резал глаза, на ватных ногах я добрался до комода и дрожащими руками достал из ящика пистолет и снял его с предохранителя. В моем мозгу уже рисовалась картина, как я бегу через сад наперерез их машине, и голос чернокожего парнишки из нашего взвода покричал над самым ухом: «Чарли надоело тут торчать. Бежим в туннель. Надерем им задницы, лейтенант».
Внезапно я понял, что нет никакого парнишки из нашего взвода, что мне все это пригрезилось. Батист стоял рядом со мной и крепко держал мои руки своими черными лапищами, заглядывая мне в глаза.
— Они ушли, Дейв. Оружие не поможет, — сказал он.
— Подъемный мост. Мы перережем им дорогу.
— Не поможет. Они ушли, — повторил он, на сей раз по-французски.
— А грузовик на что?
Он отрицательно покачал головой, потом осторожно забрал у меня пистолет, обхватил меня за плечи, довел до гостиной и усадил на диван.
— Сиди здесь и ничего не делай, — сказал он. Из кармана его джинсов, оттопырившись, торчал пистолет. — Где Алафэр?
Я тупо уставился на него. Он с шумом выдохнул и облизал губы.
— Оставайся тут. Не двигайся. Понял, Дейв? — спросил он.
— Понял.
Он вошел в комнату Алафэр. На черном небе бесновалась молния, и сквозь развороченную дверь в дом проникал холодный ветер. Я закрыл глаза.
Я встал с дивана и на негнущихся ногах прошел в спальню Алафэр. У двери я помедлил, точно горе сделало меня чужим в собственном доме. Батист сидел на краю кровати, держа на коленях судорожно всхлипывавшую Алафэр.
— С ней все в порядке. И ты скоро успокоишься, Дейв. Батист позаботится о вас, вот увидите, — сказал он. — Господи, Господи, как жесток мир к этой малышке.
Он грустно покачал головой.
Глава 6
В день похорон Энни шел дождь. Собственно, дождь шел всю неделю. Вода капала с листьев, стекала ручейками с крыш, собиралась в грязные лужи во дворе; поля и плантации сахарного тростника казались серо-зелеными сквозь пелену дождя. Я встретил в лафайетском аэропорту родителей Энни, прилетевших самолетом из Канзаса, привез их в залитую дождем Нью-Иберия и устроил в мотеле. Отец, рослый фермер с волосами песочного цвета, могучими руками с заскорузлыми ладонями и мускулистыми запястьями, курил сигару и смотрел в окно на раскисшие от дождя окрестности, лишь изредка открывая рот. Мать, плотно сбитая набожная сельская женщина, розовощекая, светловолосая и голубоглазая, пыталась скрыть неловкость, толкуя о перелете из Вичиты и о том, что ей впервые в жизни пришлось лететь на самолете, но голос ее звучал как-то неуверенно, а глаза все время избегали моего лица.
Когда мы поженились, они отнеслись ко мне с предубеждением. Я был старше Энни, к тому же лишь недавно бросил пить, а моя служба в убойном отделе, среди преступников, казалась такой же чужой и далекой, как и мой выговор и французская фамилия.
Я был уверен, что они — по меньшей мере, отец — винили меня в гибели дочери. Да и я сам по большому счету винил себя.
* * *
— Похороны в четыре, — сказал я. — Сейчас я отвезу вас в мотель, а в половине четвертого заеду за вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71