* * *
Не ведая об опасности, нависшей над Валетным, Зурин самолично отправился «вытрясать душу» из Миловидовой.
– Здравствуй, милая, хорошая моя, – поприветство­вал он ее с порога.
– Ой, не до вас мне, Петр Иваныч! – ощетинилась та.
– Для эмвэдэ время есть, а для меня нету? Этак, красавица, негоже.
Расставив локти, она загородила Зурину дорогу.
– Да о чем нам с вами говорить?
– Но-но, ты своим бюстгальтером не пугай, есть о чем говорить! – Он решительно протиснулся в комна­ту. – Некстати, Алена, ерепенишься, я к тебе со всем сочувствием. Ну только нашего с тобой вопроса это не меняет.
– Какого еще вопроса?
– Не виляй, понимаешь, все ты понимаешь. Деньги, что у Сергея были, – общественные, надо их разделить по справедливости.
Миловидова пренебрежительно повела полными ру­ками.
– Выходит, вы ко мне по общественной линии? Об­щественник?
– Вот змея… С мужем твоим, хоть и пришлый, всегда честно делили. А ты же коренная, наша – и на тебе!
– Я ваших счетов не знаю, что вы там делили. И дел ваших знать не знаю. Вы со мной советовались? Нет, Петр Иваныч, дверь закрывали. То ли водку пили, то ли в карты играли – мне неизвестно!
– Алена, мы тебе хорошо предлагаем, не дури. Бери треть. Остальное верни людям.
– Я теперь вдова, о себе должна заботиться.
– Да ты прикинь – тебе ж столько и не нужно! Ну?
Миловидова присела перед зеркалом, поправила вы­бившуюся прядь волос, прошлась пуховкой по лбу и подбородку. Она была в расцвете лет и красоты, а после­дние дни, полные опасностей, борьбы, притворной и непритворной муки, придали лицу что-то по-новому притягательное. Той женщине, что смотрела на Миловидову из зеркала, любое царство было впору.
И Миловидова поднялась и окинула замухрышку Зурина уничтожающим взором.
– Ой, мудрец! Ой, до чего головушка-то разумная! Да откуда вам знать, сколько мне чего нужно?!
– Сильна… – пробормотал Зурин после паузы, поче­сывая в затылке; он впервые узнал Алену такой. – Грешил я, что Сергей лыжи навострил, но теперь по тебе вижу, что… да-да… Гляди, баба, пожалеешь! Не доводи до крайности!
– Нет у меня денег. Обыскивайте!
– Где ж они, интересно, есть? Или Митька увез?
Алена ответила с наглой ленцой:
– Если Митя что увез, с него и спрашивайте.
– Так. Издеваешься. Ты у меня под вышку пойдешь, стерва этакая!
– Ну уж… Ведь Горобец-то сознался! – Миловидова победоносно прошлась перед Зуриным, покачивая бедрами. – Извинитесь-ка за «стерву», Петр Иваныч.
Зурин от такого заявления потерял почву под ногами и сорвался почти на слезливость:
– Я тебя вот такой девчонкой помню… Ну ладно, ну подавись – извини… Аленушка, хоть ребят моих пожа­лей, если совести нету! – И, ужасаясь, простонал: – Я третий месяц на зарплату живу!..

* * *
Валетный сидел в милиции, собрав все свое муже­ство, сколько его нашлось в пугливой, не привыкшей к испытаниям душе. Он взбадривал и заклинал себя не потеряться, не поддаться на уловки Знаменского, не сболтнуть ни крошечки лишнего. И не бояться, не боять­ся, не бояться, ведь ни сном ни духом не виноват он в убийстве Миловидова! А что разговор пойдет о Миловидове, не о фабричных делах, казалось несомненным: фабрикой Знаменский и занимался на фабрике, фабрич­ных в милицию не таскали.
Чтоб Алене провалиться! Чтоб ее, гадину, вместо Сергея!.. Ну зачем натравила следователя, сумасшедшая баба? Ведь он, Валетный, не только невинен – сам от исчезновения Сергея в диком убытке! И ничего о нем не знает – о живом ли, о мертвом. Вот! Это тоже надо крепко помнить: о живом Миловидове он ничегошеньки не знает. Приехал, жил тут, работали вместе, знакомы, конечно, – все. Больше ни во что не вдаваться!
И держаться вежливо, разумеется, но боевито. Как Зурин велит: уши не прижимать!
Настроившись подобным манером, Валетный высту­пил было с протестом:
– Я удивлен, товарищ Знаменский. Время вечернее, ко мне только-только гостья – и вдруг сотрудник в штат­ском и почти что «пройдемте»!
Знаменский (в отличном расположении духа) поцокал сочувственно языком:
– Прошу прощения. Загорелось вас увидеть.
– Что за спешка? Уже не говоря, что пострадала честь женщины, но и я лично имею право на отдых после трудового дня. Даже записано в конституции, насколько понимаю, право на отдых ну…
– После трудового дня, – договорил Пал Палыч, окончательно развеселившись, – умного человека прият­но послушать. Но вот представьте – сижу я в гостинице и думаю: сколько можно возиться с этой фабрикой? Тоска смертная! Надо, думаю, позвать умного человека и по­просить по-хорошему: сделайте милость, расскажите, пожалуйста, как вы воруете? Умный человек – если умный, – он мне расскажет, а за чистосердечное признание снисхождение полагается. Дальше – как суд решит, а пока пусть спит дома, дам принимает.
У застигнутого врасплох Валетного отвисла челюсть. Выходит, не про Миловидова речь?! И все его боевитые приготовления впустую? Мать честная, что делать?!
Между тем Пал Палыч достал Мишу и Машу и усадил справа и слева от себя на столе.
– Вы следите за моей мыслью, товарищ Валетный?
Куклы для Валетного – словно удар под дых.
– Я?.. Да, я… я слежу…
– Отлично. Но кого же, думаю я, позвать? И вспоминаю, что есть на фабрике начальник ОТК. Светлая голова. И я зову вас. Вы, я уверен, должны все понять. А, Илья Петрович?
– Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…
– Я подскажу. Мы вот втроем подскажем. Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. – Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. – Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! – наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: – Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?
Тот беспомощно молчал, уставясь на Мишу с Машей.
– Товарищ Валетный, мы с детишками к вам обра­щаемся.
– Ко мне?.. Неисправимый брак мы вырезаем… – пролепетал Валетный. – Остатки идут в лоскут…
– Очень занимательно. Этот лоскут сортируется?
Валетный прокашлялся.
– Сортируются, – обреченно подтвердил он. – До двадцати сантиметров брака на квадратный метр считает­ся мерный лоскут. Больше двадцати – весовой лоскут.
– Слышите, ребята? Сейчас мы во всем разберемся. Итак, мерный лоскут и весовой лоскут. Их дальнейшая судьба? Ну-ну, смелей, Илья Петрович!
– Да… сейчас… Мерный сдаем в бытовку. Весовой – во «вторсырье». Или списываем на обтирочные концы.
– Ага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18