Причем без всякой скрипки...
Ну все, хватит вспоминать прошлое. В моем положении следовало бы думать о настоящем да о будущем. Правда, что касается настоящего, то тут ничего интересного не наблюдается: тюрьма как тюрьма. Правда, обращаются со мной не как с убийцей государственного должностного лица, а, скорее, как с низвергнутым монархом.
Распорядок дня устанавливаю себе я сам, администрация в это никак не вмешивается. Хочу — буду спать двадцать четыре часа в сутки, а захочу — буду глаз не смыкать днями напролет, и никто меня за это не упрекнет. Кормят тут, как в санатории, и даже основные удобства имеются в виде небольшой ванной комнаты с душем и биотуалетом. Первое время я со злорадным любопытством ждал, как тюремное начальство решит проблему моего бритья — неужели не побоятся доверить мне бритву, пусть даже и электрическую? Однако они оказались умнее, чем я думал. Проснувшись в очередной раз, я нашел в ванной среди всяких флаконов и пузырьков тюбик с кремом-эпилятором.
И вообще, очень скоро выяснилось, что все операции по уходу за моей каморкой, пополнению туалетных принадлежностей и смене белья производятся, пока я сплю. Видимо, для надежности в мою еду подсыпают снотворное, потому что мне еще ни разу не удалось застукать обслуживающий персонал с поличным.
Конечно, я мог бы объявить бессрочную голодовку, но не видел в этом никакого смысла.
Я не хотел ни жить, ни умереть. Единственное, что мне теперь оставалось, — с тупым равнодушием принимать свою участь. Совсем как несколько лет назад, когда я сам обрек себя на затворничество. С той лишь разницей, что тогда меня никто не караулил, и я мог в любой момент перестать быть отшельником, а теперь — не могу.
Ловко это они все-таки придумали. Не стали опускаться до высшей меры. Гуманисты, чтоб их!.. Вместо этого упрятали меня под замок. Боялись, что рано или поздно я примусь творить чудеса, а для этого мне потребуется убить кого-нибудь?
Я ведь помню, как в ту зимнюю ночь, которая, казалось, никогда не кончится, Виталий Гаршин молча выслушал мой рассказ с равнодушно-вежливым лицом, словно ему каждый день приходилось выслушивать исповеди всемогущих, а потом спросил: «Скажи, Алик, а почему, убив Ивлиева, ты решил всего лишь вернуть в мир смерть? Ты ведь мог бы сразу сыграть ва-банк... сделать себя и Вездесущим, и Всеведущим, и Всемогущим — то есть полноценным богом, если так можно выразиться. Так почему же ты не сделал этого?»
И я сказал ему: «Антон тоже надеялся на это. Он знал, что нас ждет засада в Лаборатории и что ему с Ярославом суждено погибнуть в этой игре в богов. Но он не сказал мне ни слова об этом. По одной простой причине. Он был готов пойти на любую жертву, лишь бы я остался тем, кем мне было суждено родиться. Возможно даже, что его россказни про Троицу были выдумкой чистой воды. Бог должен быть один, и Антон знал это. Однако главная роль в той триаде качеств, которой должен обладать всевышний, отводится все-таки всемогуществу. Без меня Всеведущий и Вездесущий были обречены на роль обычных экстрасенсов. И только я мог менять этот мир. Ради этого Антон решил пожертвовать собой, хотя и знал, что я могу не оправдать его надежд. Однако он был таким же человеком, как мы с тобой, а человек всегда надеется, что все будет так, как он хочет...»
«Значит, ты гарантируешь, что никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелаешь убить кого-то, чтобы реализовать свой дар?» — спросил Виталий.
Я только усмехнулся. В тот момент у меня уже не оставалось ни сил, ни желания, чтобы как-то иначе отреагировать на этот нелепый вопрос.
Однако Профилактика, видимо, все-таки решила обезопаситься от сюрпризов с моей стороны. Без всякого суда и следствия меня упрятали в специально учрежденную для меня одного тюрьму. Все было тщательно продумано, чтобы, с одной стороны, не доставлять мне слишком больших неудобств, а с другой — чтобы я, паче чаяния, не мог воспользоваться своими способностями.
Все контакты со мной осуществлялись только через монитор, прикрепленный к потолку так, чтобы я не мог его достать. Он же служил телевизором, призванным скрасить мне унылое существование взаперти. Еду мне передавали через специальное окошечко в двери.
Все слишком гуманно — и в то же время бесчеловечно.
Лучше бы они казнили меня сразу, чем законсервировать в этой бетонной банке.
Потом я догадался, почему они пошли на это.
Они держали меня в запасе, как искусные картежники прячут козырь в рукаве. Может быть, я им никогда не понадоблюсь, но если такая необходимость возникнет, у них будет шанс обратиться ко мне за помощью.
Только что же это за случай должен подвернуться, чтобы они вспомнили обо мне?
Первое время они активно общались со мной — в основном, через Виталия, поскольку из всей Профилактики он был единственный, с кем мне было легко разговаривать. Будучи до мозга костей ученым, Гаршин, естественно, интересовался принципом действия и свойствами моего всемогущества. Как будто это был какой-то инопланетный артефакт. Наверное, если бы начальство позволило, он влез бы ко мне в камеру со всевозможными приборами и принялся бы просвечивать меня рентгеном, фотографировать мои внутренности и, возможно, пробовать на зуб. Хотя вполне возможно, он делал это, только с помощью всяких дистанционных средств.
Я особо не скрывал от него ничего. Собственно, мне нечего было сообщить ему по существу — я ведь и сам не знал, как и каким образом это происходит. Единственное, что я мог, — это выложить ему без утайки всю историю своей жизни. Наверняка он писал ее на несколько магнитофонов сразу, а потом все факты, изложенные мной, проверялись. Не знаю, дало ли это хоть что-то Профилактике...
Потом визиты Виталия постепенно прекратились, и я остался один на один со своими тюремщиками. Точнее — с самим собой, потому что стражи мои со мной не разговаривали — наверное, у них были строгие инструкции на этот счет. И с надоевшим телевизором. Окно в мир, так сказать. Несколько раз я пытался разбить его, швыряя в него всевозможные тяжелые предметы, но вскоре убедился, что экран закрыт очень прочным стеклом. Возможно даже — пуленепробиваемым.
И вот теперь я лежал, пялясь в темноту, и вяло размышлял о том, что мир действительно устроен в виде спирали. Потому что я вернулся к тому, что со мной уже было однажды: одиночество и полное нежелание что-либо делать.
Устроить, что ли, бунт для разнообразия?
А зачем? Чего я буду требовать от своих надзирателей? Смерти? Свободы? Возможности общаться с людьми? Или как можно больше развлечений?
Только ведь по-настоящему мне уже не нужно ничего из этого набора.
Даже если бы меня отпустили на волю, я все равно не сумел бы жить так, как жил до этого.
Словно то, что сидит во мне, тяжким грузом давит на меня, не давая возможности ни мечтать, ни дышать, ни радоваться жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Ну все, хватит вспоминать прошлое. В моем положении следовало бы думать о настоящем да о будущем. Правда, что касается настоящего, то тут ничего интересного не наблюдается: тюрьма как тюрьма. Правда, обращаются со мной не как с убийцей государственного должностного лица, а, скорее, как с низвергнутым монархом.
Распорядок дня устанавливаю себе я сам, администрация в это никак не вмешивается. Хочу — буду спать двадцать четыре часа в сутки, а захочу — буду глаз не смыкать днями напролет, и никто меня за это не упрекнет. Кормят тут, как в санатории, и даже основные удобства имеются в виде небольшой ванной комнаты с душем и биотуалетом. Первое время я со злорадным любопытством ждал, как тюремное начальство решит проблему моего бритья — неужели не побоятся доверить мне бритву, пусть даже и электрическую? Однако они оказались умнее, чем я думал. Проснувшись в очередной раз, я нашел в ванной среди всяких флаконов и пузырьков тюбик с кремом-эпилятором.
И вообще, очень скоро выяснилось, что все операции по уходу за моей каморкой, пополнению туалетных принадлежностей и смене белья производятся, пока я сплю. Видимо, для надежности в мою еду подсыпают снотворное, потому что мне еще ни разу не удалось застукать обслуживающий персонал с поличным.
Конечно, я мог бы объявить бессрочную голодовку, но не видел в этом никакого смысла.
Я не хотел ни жить, ни умереть. Единственное, что мне теперь оставалось, — с тупым равнодушием принимать свою участь. Совсем как несколько лет назад, когда я сам обрек себя на затворничество. С той лишь разницей, что тогда меня никто не караулил, и я мог в любой момент перестать быть отшельником, а теперь — не могу.
Ловко это они все-таки придумали. Не стали опускаться до высшей меры. Гуманисты, чтоб их!.. Вместо этого упрятали меня под замок. Боялись, что рано или поздно я примусь творить чудеса, а для этого мне потребуется убить кого-нибудь?
Я ведь помню, как в ту зимнюю ночь, которая, казалось, никогда не кончится, Виталий Гаршин молча выслушал мой рассказ с равнодушно-вежливым лицом, словно ему каждый день приходилось выслушивать исповеди всемогущих, а потом спросил: «Скажи, Алик, а почему, убив Ивлиева, ты решил всего лишь вернуть в мир смерть? Ты ведь мог бы сразу сыграть ва-банк... сделать себя и Вездесущим, и Всеведущим, и Всемогущим — то есть полноценным богом, если так можно выразиться. Так почему же ты не сделал этого?»
И я сказал ему: «Антон тоже надеялся на это. Он знал, что нас ждет засада в Лаборатории и что ему с Ярославом суждено погибнуть в этой игре в богов. Но он не сказал мне ни слова об этом. По одной простой причине. Он был готов пойти на любую жертву, лишь бы я остался тем, кем мне было суждено родиться. Возможно даже, что его россказни про Троицу были выдумкой чистой воды. Бог должен быть один, и Антон знал это. Однако главная роль в той триаде качеств, которой должен обладать всевышний, отводится все-таки всемогуществу. Без меня Всеведущий и Вездесущий были обречены на роль обычных экстрасенсов. И только я мог менять этот мир. Ради этого Антон решил пожертвовать собой, хотя и знал, что я могу не оправдать его надежд. Однако он был таким же человеком, как мы с тобой, а человек всегда надеется, что все будет так, как он хочет...»
«Значит, ты гарантируешь, что никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелаешь убить кого-то, чтобы реализовать свой дар?» — спросил Виталий.
Я только усмехнулся. В тот момент у меня уже не оставалось ни сил, ни желания, чтобы как-то иначе отреагировать на этот нелепый вопрос.
Однако Профилактика, видимо, все-таки решила обезопаситься от сюрпризов с моей стороны. Без всякого суда и следствия меня упрятали в специально учрежденную для меня одного тюрьму. Все было тщательно продумано, чтобы, с одной стороны, не доставлять мне слишком больших неудобств, а с другой — чтобы я, паче чаяния, не мог воспользоваться своими способностями.
Все контакты со мной осуществлялись только через монитор, прикрепленный к потолку так, чтобы я не мог его достать. Он же служил телевизором, призванным скрасить мне унылое существование взаперти. Еду мне передавали через специальное окошечко в двери.
Все слишком гуманно — и в то же время бесчеловечно.
Лучше бы они казнили меня сразу, чем законсервировать в этой бетонной банке.
Потом я догадался, почему они пошли на это.
Они держали меня в запасе, как искусные картежники прячут козырь в рукаве. Может быть, я им никогда не понадоблюсь, но если такая необходимость возникнет, у них будет шанс обратиться ко мне за помощью.
Только что же это за случай должен подвернуться, чтобы они вспомнили обо мне?
Первое время они активно общались со мной — в основном, через Виталия, поскольку из всей Профилактики он был единственный, с кем мне было легко разговаривать. Будучи до мозга костей ученым, Гаршин, естественно, интересовался принципом действия и свойствами моего всемогущества. Как будто это был какой-то инопланетный артефакт. Наверное, если бы начальство позволило, он влез бы ко мне в камеру со всевозможными приборами и принялся бы просвечивать меня рентгеном, фотографировать мои внутренности и, возможно, пробовать на зуб. Хотя вполне возможно, он делал это, только с помощью всяких дистанционных средств.
Я особо не скрывал от него ничего. Собственно, мне нечего было сообщить ему по существу — я ведь и сам не знал, как и каким образом это происходит. Единственное, что я мог, — это выложить ему без утайки всю историю своей жизни. Наверняка он писал ее на несколько магнитофонов сразу, а потом все факты, изложенные мной, проверялись. Не знаю, дало ли это хоть что-то Профилактике...
Потом визиты Виталия постепенно прекратились, и я остался один на один со своими тюремщиками. Точнее — с самим собой, потому что стражи мои со мной не разговаривали — наверное, у них были строгие инструкции на этот счет. И с надоевшим телевизором. Окно в мир, так сказать. Несколько раз я пытался разбить его, швыряя в него всевозможные тяжелые предметы, но вскоре убедился, что экран закрыт очень прочным стеклом. Возможно даже — пуленепробиваемым.
И вот теперь я лежал, пялясь в темноту, и вяло размышлял о том, что мир действительно устроен в виде спирали. Потому что я вернулся к тому, что со мной уже было однажды: одиночество и полное нежелание что-либо делать.
Устроить, что ли, бунт для разнообразия?
А зачем? Чего я буду требовать от своих надзирателей? Смерти? Свободы? Возможности общаться с людьми? Или как можно больше развлечений?
Только ведь по-настоящему мне уже не нужно ничего из этого набора.
Даже если бы меня отпустили на волю, я все равно не сумел бы жить так, как жил до этого.
Словно то, что сидит во мне, тяжким грузом давит на меня, не давая возможности ни мечтать, ни дышать, ни радоваться жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126