Или ты так время тянешь?
— В какой палате она лежит? — спросил я, поднимаясь. Коробочка со шприцем жгла тело даже через одежду.
Мне уже было все равно, что обо мне подумает этот мой «бывший сокурсник».
— Там же, где и всегда, — равнодушно сказал Майзлин, беря пульт от телевизора и прибавляя громкость звука. — В девятой... Да ты и так не ошибешься. Это ее крики ты слышал, когда мы шли по коридору...
Я молча направился к двери, но он вдруг преградил мне дорогу.
— Подожди, — сказал он. — Там с ней Ленка сейчас... Я ее отправлю куда-нибудь на полчаса.
Пока Ефима не было, я тупо глядел в экран телевизора.
...Стоя на оживленной улице, человек с микрофоном говорил, глядя на меня:
«Сегодня мы решили узнать, что же для людей является самым большим несчастьем. И вот что нам отвечали наши сограждане».
Смена кадра.
Женщина в теплом пуховом платке, с морщинистым лицом и вставными железными зубами:
— Несчастье? Господи, спаси и сохрани!.. Ну, наверное — тяжкая болезнь.
Смена кадра.
Парень в яркой куртке, с белозубой улыбкой до ушей:
— Если «Спартак» в следующем матче проиграет «Зениту»!..
Смена кадра.
Мужчина в костюме и галстуке:
— Если я завтра лишусь работы, то это будет для меня самым крупным несчастьем!..
Смена кадра:
«Провести остаток жизни в инвалидной коляске».
Смена кадра:
«Если коммунисты снова придут к власти!»
Смена кадра:
«У всех людей планеты — одно несчастье. Посмотрите, что творится с экологией! Озера высыхают, леса гибнут, повсюду — сплошная химия».
Смена кадра:
«Смерть».
Смена кадра:
«Конечно, смерть».
Смена кадра:
«Если я умру».
Смена кадра:
«Если бы в мире существовал Бог».
Вместо очередной смены кадра камера дала крупным планом лицо того, кто сказал это: человек средних лет, немного похожий на американского киноактера, — фамилию его я не помнил.
«Но почему? — удивился тележурналист. — Вы имеете в виду, что Бог устроил бы человечеству Страшный суд?»
«Нет, — покачал головой мужчина в кадре. — Наоборот, он бы всячески пытался спасти людей от самих себя».
Повернулся и пошел, не оглядываясь, прочь. Камера оторопело смотрела ему в спину.
«Интересная точка зрения, не правда ли?» — послышался из-за кадра голос репортера.
Тут вошел Ефим и хлопнул меня по плечу.
— Ну, Алька, путь свободен, — объявил торжествующе он.
И я пошел.
Глава 22
Когда я вернулся к «себе», было все еще темно.
— Ну, как съездили, Альмакор Павлович? — поинтересовалась женщина, привставая со своего места за барьером дежурной. — Как. мама-то себя чувствует?
— Теперь ей хорошо, — устало сказал я.
Может быть, ей действительно теперь будет хорошо? В другом мире, в другом варианте своей судьбы? Надеюсь, что сегодня она проснется там, где с ней будет папа, и Алка, и я, и мы будем жить дружно и счастливо. Возможно, когда-нибудь ей тоже надоест Круговерть, и тогда она проклянет меня за то, что я сделал, но надеюсь, что я об этом никогда не узнаю.
— Ну, и слава богу, — вздохнула медсестра. — А я-то уж, признаться, подумала, что... На вас ведь прямо лица нет, Альмакор Павлович!
— Устал я.
— Жалко, что отдохнуть вам уже не придется, — посетовала она. — До конца дежурства совсем немного осталось, скоро надо готовить данные к утреннему обходу... Я вам там на стол положила сведения за ночь, посмотрите сами, хорошо?
— Хорошо, — кивнул я.
Потом спросил:
— Скажите, а у нас кенфентинал имеется?
— Откуда? — удивленно сказала она. — Он же только под расписку идет... А зачем он вам понадобился?
— Да не мне, — возразил я. — Понимаете, маме все хуже и хуже, а эти сволочи в шестой уже не хотят на нее лекарства тратить... Вот я и договорился, что достану — специально для нее. Знаете, когда она спит, то совсем не чувствует боли...
— Да-да, конечно, — поспешно закивала головой медсестра. — Я понимаю... Рак — это страшная штука. Ой, простите, Альмакор Павлович! — Она покаянно зажала рот.
— Ничего, ничего, — сказал я. — А этот... гидроморфин хлорида — есть?
— Ну, этого добра у нас полно, — махнула рукой она. — Если вы имеете в виду гидрохлорид морфина...
— Хорошо, тогда принесите мне его в кабинет прямо сейчас, ладно?
— Да что с вами, Альмакор Павлович? — удивилась медсестра? — У вас же в шкафчике стоит двухпроцентный раствор!..
Я кивнул и пошел по узкому полутемному коридору, скупо освещенный дежурными лампами и оттого напоминающий пресловутый туннель, который видят умирающие перед тем, как отправиться на тот свет.
В кабинете я стащил с себя куртку, швырнул ее прямо на диван и закрыл дверь изнутри на ключ.
Потом достал из кармана коробочку со шприцем. Долго рылся в шкафчике, разбирая латинские названия, пока не нашел картонную коробочку с ампулами. Заправил шприц прозрачной, остро пахнущей жидкостью, как водитель авто заправляет бензобак — до краев. Поднес острие иглы к руке.
В голове автоматически всплыло недавнее видение: сухая рука с дряблой серой кожей, похожая на потемневшую от времени деревяшку. И лицо на подушке — ничего похожего на ту маму, которую я помнил и которая осталась жить только на фотографиях. Эта женщина, которая лежала на кровати передо мной, была лишь отдаленно, смутно похожа на мою маму — и, скорее всего, не болезнь была тому причиной. В этом одутловатом лице с набрякшими, опухшими веками, кругами под глазами и жидкими, спутанными волосами угадывалось, что жизнь у этой женщины была одной сплошной мукой. Пьянство втихую курение крепких дешевых сигарет, неприкаянность и ненужность — вот что читалось на этом лице. Когда я вошел, она не обрадовалась и не удивилась — лежала, равнодушно уставившись в потолок, и постанывала время от времени, словно подвывала. Ефим сказал, что ей недавно сделали очередную инъекцию болеутоляющего, которой хватит на несколько минут.
«Мама, — сказал я, присаживаясь на край кровати, — это я, Алька».
«Вижу, — скрипучим голосом отозвалась она, не поворачивая ко мне головы. — Явился — не запылился. Ну что ты сюда ходишь, а? Или тебе приятно смотреть, как я тут загибаюсь?»
«Ну что ты, мам, — сказал я. — Я же так давно тебя не видел!»
Она покосилась на меня, и теперь я увидел: нет-нет, это действительно моя мама. Глаза, во всяком случае, остались прежние, только теперь они были наполнены болью и усталостью.
«Скажите, какие телячьи нежности, — насмешливо протянула она. — Ты еще скажи, что любишь и всегда любил меня! Да ведь если бы я не попала сюда подыхать, ты бы и не вспомнил, что у тебя есть мать! Помнишь, как ты мне сказал тогда, когда уходил? Помнишь?! „Лучше вовсе не иметь матери, чем иметь такую мать, как ты!“...
Господи, потрясенно подумал я. Неужели я тут оказался способен на такое?
«Прости меня, мама, — вслух сказал я. — И знай: это был не я, а... а мой двойник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
— В какой палате она лежит? — спросил я, поднимаясь. Коробочка со шприцем жгла тело даже через одежду.
Мне уже было все равно, что обо мне подумает этот мой «бывший сокурсник».
— Там же, где и всегда, — равнодушно сказал Майзлин, беря пульт от телевизора и прибавляя громкость звука. — В девятой... Да ты и так не ошибешься. Это ее крики ты слышал, когда мы шли по коридору...
Я молча направился к двери, но он вдруг преградил мне дорогу.
— Подожди, — сказал он. — Там с ней Ленка сейчас... Я ее отправлю куда-нибудь на полчаса.
Пока Ефима не было, я тупо глядел в экран телевизора.
...Стоя на оживленной улице, человек с микрофоном говорил, глядя на меня:
«Сегодня мы решили узнать, что же для людей является самым большим несчастьем. И вот что нам отвечали наши сограждане».
Смена кадра.
Женщина в теплом пуховом платке, с морщинистым лицом и вставными железными зубами:
— Несчастье? Господи, спаси и сохрани!.. Ну, наверное — тяжкая болезнь.
Смена кадра.
Парень в яркой куртке, с белозубой улыбкой до ушей:
— Если «Спартак» в следующем матче проиграет «Зениту»!..
Смена кадра.
Мужчина в костюме и галстуке:
— Если я завтра лишусь работы, то это будет для меня самым крупным несчастьем!..
Смена кадра:
«Провести остаток жизни в инвалидной коляске».
Смена кадра:
«Если коммунисты снова придут к власти!»
Смена кадра:
«У всех людей планеты — одно несчастье. Посмотрите, что творится с экологией! Озера высыхают, леса гибнут, повсюду — сплошная химия».
Смена кадра:
«Смерть».
Смена кадра:
«Конечно, смерть».
Смена кадра:
«Если я умру».
Смена кадра:
«Если бы в мире существовал Бог».
Вместо очередной смены кадра камера дала крупным планом лицо того, кто сказал это: человек средних лет, немного похожий на американского киноактера, — фамилию его я не помнил.
«Но почему? — удивился тележурналист. — Вы имеете в виду, что Бог устроил бы человечеству Страшный суд?»
«Нет, — покачал головой мужчина в кадре. — Наоборот, он бы всячески пытался спасти людей от самих себя».
Повернулся и пошел, не оглядываясь, прочь. Камера оторопело смотрела ему в спину.
«Интересная точка зрения, не правда ли?» — послышался из-за кадра голос репортера.
Тут вошел Ефим и хлопнул меня по плечу.
— Ну, Алька, путь свободен, — объявил торжествующе он.
И я пошел.
Глава 22
Когда я вернулся к «себе», было все еще темно.
— Ну, как съездили, Альмакор Павлович? — поинтересовалась женщина, привставая со своего места за барьером дежурной. — Как. мама-то себя чувствует?
— Теперь ей хорошо, — устало сказал я.
Может быть, ей действительно теперь будет хорошо? В другом мире, в другом варианте своей судьбы? Надеюсь, что сегодня она проснется там, где с ней будет папа, и Алка, и я, и мы будем жить дружно и счастливо. Возможно, когда-нибудь ей тоже надоест Круговерть, и тогда она проклянет меня за то, что я сделал, но надеюсь, что я об этом никогда не узнаю.
— Ну, и слава богу, — вздохнула медсестра. — А я-то уж, признаться, подумала, что... На вас ведь прямо лица нет, Альмакор Павлович!
— Устал я.
— Жалко, что отдохнуть вам уже не придется, — посетовала она. — До конца дежурства совсем немного осталось, скоро надо готовить данные к утреннему обходу... Я вам там на стол положила сведения за ночь, посмотрите сами, хорошо?
— Хорошо, — кивнул я.
Потом спросил:
— Скажите, а у нас кенфентинал имеется?
— Откуда? — удивленно сказала она. — Он же только под расписку идет... А зачем он вам понадобился?
— Да не мне, — возразил я. — Понимаете, маме все хуже и хуже, а эти сволочи в шестой уже не хотят на нее лекарства тратить... Вот я и договорился, что достану — специально для нее. Знаете, когда она спит, то совсем не чувствует боли...
— Да-да, конечно, — поспешно закивала головой медсестра. — Я понимаю... Рак — это страшная штука. Ой, простите, Альмакор Павлович! — Она покаянно зажала рот.
— Ничего, ничего, — сказал я. — А этот... гидроморфин хлорида — есть?
— Ну, этого добра у нас полно, — махнула рукой она. — Если вы имеете в виду гидрохлорид морфина...
— Хорошо, тогда принесите мне его в кабинет прямо сейчас, ладно?
— Да что с вами, Альмакор Павлович? — удивилась медсестра? — У вас же в шкафчике стоит двухпроцентный раствор!..
Я кивнул и пошел по узкому полутемному коридору, скупо освещенный дежурными лампами и оттого напоминающий пресловутый туннель, который видят умирающие перед тем, как отправиться на тот свет.
В кабинете я стащил с себя куртку, швырнул ее прямо на диван и закрыл дверь изнутри на ключ.
Потом достал из кармана коробочку со шприцем. Долго рылся в шкафчике, разбирая латинские названия, пока не нашел картонную коробочку с ампулами. Заправил шприц прозрачной, остро пахнущей жидкостью, как водитель авто заправляет бензобак — до краев. Поднес острие иглы к руке.
В голове автоматически всплыло недавнее видение: сухая рука с дряблой серой кожей, похожая на потемневшую от времени деревяшку. И лицо на подушке — ничего похожего на ту маму, которую я помнил и которая осталась жить только на фотографиях. Эта женщина, которая лежала на кровати передо мной, была лишь отдаленно, смутно похожа на мою маму — и, скорее всего, не болезнь была тому причиной. В этом одутловатом лице с набрякшими, опухшими веками, кругами под глазами и жидкими, спутанными волосами угадывалось, что жизнь у этой женщины была одной сплошной мукой. Пьянство втихую курение крепких дешевых сигарет, неприкаянность и ненужность — вот что читалось на этом лице. Когда я вошел, она не обрадовалась и не удивилась — лежала, равнодушно уставившись в потолок, и постанывала время от времени, словно подвывала. Ефим сказал, что ей недавно сделали очередную инъекцию болеутоляющего, которой хватит на несколько минут.
«Мама, — сказал я, присаживаясь на край кровати, — это я, Алька».
«Вижу, — скрипучим голосом отозвалась она, не поворачивая ко мне головы. — Явился — не запылился. Ну что ты сюда ходишь, а? Или тебе приятно смотреть, как я тут загибаюсь?»
«Ну что ты, мам, — сказал я. — Я же так давно тебя не видел!»
Она покосилась на меня, и теперь я увидел: нет-нет, это действительно моя мама. Глаза, во всяком случае, остались прежние, только теперь они были наполнены болью и усталостью.
«Скажите, какие телячьи нежности, — насмешливо протянула она. — Ты еще скажи, что любишь и всегда любил меня! Да ведь если бы я не попала сюда подыхать, ты бы и не вспомнил, что у тебя есть мать! Помнишь, как ты мне сказал тогда, когда уходил? Помнишь?! „Лучше вовсе не иметь матери, чем иметь такую мать, как ты!“...
Господи, потрясенно подумал я. Неужели я тут оказался способен на такое?
«Прости меня, мама, — вслух сказал я. — И знай: это был не я, а... а мой двойник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126