Что вы про него думаете?
— Что я про него думаю? — недоуменно поднял брови Листер. — Чего тут думать? Он ясен, как медный пятак.
— Как это так, Эспер Константинович? А я вот не могу разобраться. Плохой он человек или только порочный?
— Видите ли, — Листер вынул портсигар и закурил, — вы совершенно невинно задали мне сразу два вопроса: что он и почему? Давайте лучше разделим их и будем отвечать по отдельности.
— Давайте, — согласился я.
— Что же, — продолжал Листер, — вы сами видели, он — существо без совести и без принципов, никогда не трудился и от труда бежит как от чумы. Вы видели это в поезде. Ищет максимального и немедленного наслаждения любой ценой, за счет кого угодно. Другими словами — он маленький, чувственный паразит.
Я промолчал.
— Ну, а почему он такой — вот тут ответ в десять раз сложнее. Когда мы говорим о человеке, что он дрянь или паразит, мы судим по его словам и поступкам — иначе говоря, по отдельным проявлениям характера нам виден весь облик. Это то, что у моряков называется силуэтом корабля; так по мачтам, трубам, орудийным башням определяют сам корабль. Другое дело — почему человек таков. Об этом можно говорить, только зная его внутренний мир.
Мне пришла в голову мысль.
— А нет ли, Эспер Константинович, таких силуэтов, которые показывали бы, чего на корабле нет или корабль растерял — ну, скажем, нет орудий, или дна, или людей? Может быть, такой силуэт ему подошел бы лучше всего?
Листер засмеялся:
— Мы можем вместо силуэта взять спектр. Но спектром видимых цветов дело тоже не исчерпывается. Есть еще ряд цветов, не улавливаемых глазом, — по одну сторону инфракрасные, по другую — ультрафиолетовые.
Мы помолчали.
— А Ратаевский? — спросил я.
— Ну, здесь я особых сложностей — ни спектральных, ни индивидуальных — не вижу. Все ясно, как мы говорили.
— А почему же, если он такая дрянь, Паша его сюда прислал?
Листер вдруг остро посмотрел на меня и замкнулся:
— Этого я не знаю. Прислали, значит, прислали. Не мое дело обсуждать.
Я хотел было возразить, но он уже повернулся к столу с шифровками. Я чувствовал себя сконфуженным:
— Спасибо, Эспер Константинович, за объяснение.
— Заходите, заходите, молодой человек, — отозвался он приветливо, — всегда рад вам.
Он уже сидел и писал, когда я выходил, хотя оставил шифры прикрытыми.
5
После разговора с Листером я вернулся в макбару. Я сделал ошибку: не следовало спрашивать Листера, зачем прислали Бориса. В конце концов, Листер тоже из офицеров, и, хотя строго судит Бориса как человека, у них возможна корпоративная спайка, и он, может быть, не хотел бы, чтоб Борис пострадал. Ну ладно.
В этот вечер я не пошел ужинать в лагерь, а послал сказать, чтоб меня не ждали.
На следующее утро я вновь сел за книжки и ко мне вернулось то ощущение одиночества, легкости и покоя, которое приходит во время занятий со старинными текстами и словарями. Я опять оторвался от действительности и ушел в мир вымысла.
На этот раз я занялся индийскими сказками, лучшим и самым подлинным творчеством народа. Сколько в них рассыпано поэзии, какими чудными красками они расцвечены! Я решил сделать перевод одной из них.
Работая, я наконец почувствовал, что больше не могу, и встал из-за стола. Было около полудня. Над землей нависла тяжелая неподвижная жара. «Искупаться бы, освежиться, — подумал я. — Да чего проще! Рядом источник и бассейн с водой. Соленая! Но она и в море соленая. Какая беда, если я окунусь. Ведь я же не пить ее буду».
Я быстро разделся, спустился в яму и ступил в огороженный мраморными плитками бассейн. Какая благодатная прохладная вода это была! Присев, я стал обливать себя пригоршнями воды. Потом, чтобы окунуться как следует, я двинулся к середине бассейна. Дно было везде ровным, и вода доходила едва до пояса. Мне захотелось нащупать то место в бассейне, где вода уходит под почву. Раз или два я ткнул ногой под самой расщелиной, из которой вытекала вода, и ступил дальше. Вдруг я почувствовал, как по подошве полоснуло будто острым ножом. Я вылез из воды, сел на край бассейна, положил раненую ногу на другую и увидел, что из узкого пореза длиной не меньше чем вершок обильно текла кровь. Я быстро поднялся и, хромая, прошел к себе, порвал рубашку, перевязал ногу, но то ли по неопытности, то ли потому, что порез был слишком глубоким, кровь продолжала течь и вскоре пропитала всю повязку. В это время вошел один из узбеков предложить мне свежего чая и, увидев кровь, всполошился, позвал своего товарища, а сам немедленно ушел в лагерь. В скором времени у меня уже был Листер с ватой, настоящими аптечными бинтами и йодом. Он перевязал ногу и велел лежать, так как я побледнел от порядочной потери крови (стакан верный ушел) и от пережитого волнения (это я негодующе отрицал). На следующее утро мне предстояла поездка в больницу, чтобы как следует перевязать рану и предупредить заражение.
Листер просидел у меня несколько часов. Я прочел ему переведенные утром новеллы; он показался мне, как всегда, чутким и умным слушателем, и мы расстались к вечеру лучшими друзьями.
6
На следующее утро, только я успел подняться и умыться, как у макбары уже стояла линейка и из нее мне кивал Ратаевский.
— Едем, Глеб, едем, — говорил он заплетающимся языком, — солдат христолюбивого воинства... садись, давай я тебя отвезу, положивше... (он не мог закончить слова) на алтарь...
Что он плел? Я подковылял к нему. На этот раз он был причесан с пробором посередине на модный до войны в России английский манер, хотя волосы его были в абсолютном беспорядке; глаза подпухшие, лицо нездоровое; загадка объяснилась, когда он дохнул на меня.
— Что ты отодвигаешься? Я вовсе не пьян и выпил ерунду. Просто развезло от этой жары. Сволочи. Садись, вояка... — он икнул, — везу тебя в госпиталь в белые ручки Катишь... катишь к Катишь! — И он засмеялся глупым хриплым смехом.
В пролетке уже на пути в больницу он сказал мне:
— Вот Листер хороший человек, хотя и непонятный, дал мне письма, а чтоб ты передал в исполком. Они у меня, приедем в больницу, возьмешь.
Довольно быстро мы доехали до Вуадиля. Возница торопился доставить меня поскорее, как больного. Все же до города оставалось еще около трех часов пути. Возница решил сократить расстояние и в одном месте взять наискосок проселком. Но для этого нужно было проехать на линейке вброд маленькую каменистую речушку. Мы благополучно добрались до речушки, как вдруг посреди течения левое заднее колесо заклинило между камнями и мы не могли тронуться ни взад, ни вперед.
Толчки, рывки, грохот воды о камни, брызги разбудили задремавшего Бориса. Он дико огляделся, испугался, закричал и стал рваться из линейки. Я удерживал его изо всех сил; обернулся и возница, делавший отчаянные попытки побудить лошадей вытащить нас из ложа реки, но было поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Что я про него думаю? — недоуменно поднял брови Листер. — Чего тут думать? Он ясен, как медный пятак.
— Как это так, Эспер Константинович? А я вот не могу разобраться. Плохой он человек или только порочный?
— Видите ли, — Листер вынул портсигар и закурил, — вы совершенно невинно задали мне сразу два вопроса: что он и почему? Давайте лучше разделим их и будем отвечать по отдельности.
— Давайте, — согласился я.
— Что же, — продолжал Листер, — вы сами видели, он — существо без совести и без принципов, никогда не трудился и от труда бежит как от чумы. Вы видели это в поезде. Ищет максимального и немедленного наслаждения любой ценой, за счет кого угодно. Другими словами — он маленький, чувственный паразит.
Я промолчал.
— Ну, а почему он такой — вот тут ответ в десять раз сложнее. Когда мы говорим о человеке, что он дрянь или паразит, мы судим по его словам и поступкам — иначе говоря, по отдельным проявлениям характера нам виден весь облик. Это то, что у моряков называется силуэтом корабля; так по мачтам, трубам, орудийным башням определяют сам корабль. Другое дело — почему человек таков. Об этом можно говорить, только зная его внутренний мир.
Мне пришла в голову мысль.
— А нет ли, Эспер Константинович, таких силуэтов, которые показывали бы, чего на корабле нет или корабль растерял — ну, скажем, нет орудий, или дна, или людей? Может быть, такой силуэт ему подошел бы лучше всего?
Листер засмеялся:
— Мы можем вместо силуэта взять спектр. Но спектром видимых цветов дело тоже не исчерпывается. Есть еще ряд цветов, не улавливаемых глазом, — по одну сторону инфракрасные, по другую — ультрафиолетовые.
Мы помолчали.
— А Ратаевский? — спросил я.
— Ну, здесь я особых сложностей — ни спектральных, ни индивидуальных — не вижу. Все ясно, как мы говорили.
— А почему же, если он такая дрянь, Паша его сюда прислал?
Листер вдруг остро посмотрел на меня и замкнулся:
— Этого я не знаю. Прислали, значит, прислали. Не мое дело обсуждать.
Я хотел было возразить, но он уже повернулся к столу с шифровками. Я чувствовал себя сконфуженным:
— Спасибо, Эспер Константинович, за объяснение.
— Заходите, заходите, молодой человек, — отозвался он приветливо, — всегда рад вам.
Он уже сидел и писал, когда я выходил, хотя оставил шифры прикрытыми.
5
После разговора с Листером я вернулся в макбару. Я сделал ошибку: не следовало спрашивать Листера, зачем прислали Бориса. В конце концов, Листер тоже из офицеров, и, хотя строго судит Бориса как человека, у них возможна корпоративная спайка, и он, может быть, не хотел бы, чтоб Борис пострадал. Ну ладно.
В этот вечер я не пошел ужинать в лагерь, а послал сказать, чтоб меня не ждали.
На следующее утро я вновь сел за книжки и ко мне вернулось то ощущение одиночества, легкости и покоя, которое приходит во время занятий со старинными текстами и словарями. Я опять оторвался от действительности и ушел в мир вымысла.
На этот раз я занялся индийскими сказками, лучшим и самым подлинным творчеством народа. Сколько в них рассыпано поэзии, какими чудными красками они расцвечены! Я решил сделать перевод одной из них.
Работая, я наконец почувствовал, что больше не могу, и встал из-за стола. Было около полудня. Над землей нависла тяжелая неподвижная жара. «Искупаться бы, освежиться, — подумал я. — Да чего проще! Рядом источник и бассейн с водой. Соленая! Но она и в море соленая. Какая беда, если я окунусь. Ведь я же не пить ее буду».
Я быстро разделся, спустился в яму и ступил в огороженный мраморными плитками бассейн. Какая благодатная прохладная вода это была! Присев, я стал обливать себя пригоршнями воды. Потом, чтобы окунуться как следует, я двинулся к середине бассейна. Дно было везде ровным, и вода доходила едва до пояса. Мне захотелось нащупать то место в бассейне, где вода уходит под почву. Раз или два я ткнул ногой под самой расщелиной, из которой вытекала вода, и ступил дальше. Вдруг я почувствовал, как по подошве полоснуло будто острым ножом. Я вылез из воды, сел на край бассейна, положил раненую ногу на другую и увидел, что из узкого пореза длиной не меньше чем вершок обильно текла кровь. Я быстро поднялся и, хромая, прошел к себе, порвал рубашку, перевязал ногу, но то ли по неопытности, то ли потому, что порез был слишком глубоким, кровь продолжала течь и вскоре пропитала всю повязку. В это время вошел один из узбеков предложить мне свежего чая и, увидев кровь, всполошился, позвал своего товарища, а сам немедленно ушел в лагерь. В скором времени у меня уже был Листер с ватой, настоящими аптечными бинтами и йодом. Он перевязал ногу и велел лежать, так как я побледнел от порядочной потери крови (стакан верный ушел) и от пережитого волнения (это я негодующе отрицал). На следующее утро мне предстояла поездка в больницу, чтобы как следует перевязать рану и предупредить заражение.
Листер просидел у меня несколько часов. Я прочел ему переведенные утром новеллы; он показался мне, как всегда, чутким и умным слушателем, и мы расстались к вечеру лучшими друзьями.
6
На следующее утро, только я успел подняться и умыться, как у макбары уже стояла линейка и из нее мне кивал Ратаевский.
— Едем, Глеб, едем, — говорил он заплетающимся языком, — солдат христолюбивого воинства... садись, давай я тебя отвезу, положивше... (он не мог закончить слова) на алтарь...
Что он плел? Я подковылял к нему. На этот раз он был причесан с пробором посередине на модный до войны в России английский манер, хотя волосы его были в абсолютном беспорядке; глаза подпухшие, лицо нездоровое; загадка объяснилась, когда он дохнул на меня.
— Что ты отодвигаешься? Я вовсе не пьян и выпил ерунду. Просто развезло от этой жары. Сволочи. Садись, вояка... — он икнул, — везу тебя в госпиталь в белые ручки Катишь... катишь к Катишь! — И он засмеялся глупым хриплым смехом.
В пролетке уже на пути в больницу он сказал мне:
— Вот Листер хороший человек, хотя и непонятный, дал мне письма, а чтоб ты передал в исполком. Они у меня, приедем в больницу, возьмешь.
Довольно быстро мы доехали до Вуадиля. Возница торопился доставить меня поскорее, как больного. Все же до города оставалось еще около трех часов пути. Возница решил сократить расстояние и в одном месте взять наискосок проселком. Но для этого нужно было проехать на линейке вброд маленькую каменистую речушку. Мы благополучно добрались до речушки, как вдруг посреди течения левое заднее колесо заклинило между камнями и мы не могли тронуться ни взад, ни вперед.
Толчки, рывки, грохот воды о камни, брызги разбудили задремавшего Бориса. Он дико огляделся, испугался, закричал и стал рваться из линейки. Я удерживал его изо всех сил; обернулся и возница, делавший отчаянные попытки побудить лошадей вытащить нас из ложа реки, но было поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54