Слава богу, что я ни то и ни другое. Неужели вам не странно, что вы коммунист?
– Мне странно, что можно об этом спрашивать. Я коммунист и останусь им всегда, при всех обстоятельствах.
До сих пор Дрейлингу не было почти никакой надобности притворяться: так удачно он настроил себя для этого разговора на тон доброжелательности. Но реплики Карбышева все грубей и грубей вторгались в мир его души. А самая последняя просто-таки взбесила. И в разговоре наступил неизбежный и необходимый перелом.
– Десять минут назад, – сказал Дрейлинг, – я выразил надежду на то, что между нами не будет недоразумений. И, конечно, их не будет, если вы не станете их создавать.
– А что вы называете недоразумениями?
– Ваше имя очень популярно между пленными…
– Естественно. Кое-кто меня знает по учебникам.
– Не только. Сцена на плацу, когда вы отказались развязать свой мешок, произвела на пленных самое нежелательное впечатление. По лагерю заговорили: вот как должен вести себя советский человек в плену! Согласитесь…
– Согласен: именно так и должен вести себя в плену советский человек.
Дрейлинг замотал головой. По мере того, как им овладевала злость, его медлительные, неуклюжие и глупые мысли все дальше отходили от благоразумия.
– Вы не хотите пользоваться преимуществами, которыми я пытаюсь облегчить для вас лагерный режим, – не завтракаете, не обедаете… Вот и сейчас…
Дрейлинг положил в рот ломтик поджаренного хлеба и вкусно захрустел им, слегка подщелкивая вставными зубами.
– Почему вы так делаете? Зачем? Разве вы не видите, что Гитлеру все удается? Германские армии под Москвой и Ленинградом. Entre nous soit dit, – уже назначен день триумфального въезда Гитлера в Москву. Это так же верно, как снег зимой. Русскими оставлены Смоленск, Киев, Одесса, Харьков. Еще один хороший натиск на Москву – и Советской России нет… Все полетит прахом…
Карбышев вскочил со своей узенькой карантинной койки, маленький, – особенно маленький в дурацкой больничной одежде, – изжелта-бледный, с гневно горящими черными глазами.
– Не смейте, Дрейлинг! Довольно фашистской болтовни!
И комендант побледнел. Его рука сунулась к карману, где лежал пистолет. Но быстрая память опередила руку. Ведь стоявший перед Дрейлингом безумец был нужен Гитлеру не мертвым, а живым. Брест удалось взять только мертвым, а этого необходимо взять живым, только живым. Спрячьте самолюбие, господин фон Дрейлинг! Уже много лет, как вам приходится этим заниматься, – пощечина за пощечиной. Трудно привыкнуть? Надо. Если нравственное чувство мешает работе, а не работать нельзя, то надо привыкать… да!
– Вот мы и повздорили, Дмитрий Михайлович, – тяжело дыша, сказал комендант. – Но, видит бог, я не хотел. Я лишь изложил вам взгляд… не мой… Нет, нет, не мой! Это общепринятый в Германии взгляд на будущее. Однако я допускаю и даже не сомневаюсь, что он не предусматривает всех возможностей. Мало ли что может еще быть? Русский народ умеет защищаться…
На эту последнюю удочку Карбышев должен был попасться. И действительно, он снова сел на койку и быстро заговорил, поблескивая глазами:
– Вы родились, выросли, служили в России. Неужели вы не знаете характера нашего народа – медленно запрягать, но скоро ездить? Это еще Бисмарком замечено и сформулировано. Ваш метод войны – «тактика ужаса» – безостановочное продвижение танковых клиньев, за которыми следуют эшелоны пехотных соединений. Так? Фашисты изобрели эту тактику, но способность считаться с социально-политическими основами народного патриотизма они безвозвратно утеряли. В этом их гибель…
– Однако опыт западноевропейских кампаний…
– Он односторонен и ограничен. Теория военного искусства еще не разработала многих проблем. Они решатся только теперь…
– Как же они решатся? – с любопытством спросил Дрейлинг.
– А вот как… Постепенно ваши временные преимущества сойдут на нет. Ведь вы вложили в первый удар все свои силы. И вы не можете его повторить… Верно?… Война уже должна быть кончена вами, а она… Помните Кутузова? Да, да…
Несколько минут и гость и хозяин молчали. Дрейлинг собирался с мыслями. По-видимому, следовало исключить из этого разговора военную тему, – черт с ней! Но если ни политическая, ни филантропическая, ни военная темы не годятся, что же остается? Дрейлингу показалось, что он, наконец, нашел гвоздь.
– Вы видите, Дмитрий Михайлович, – сказал он, – что я не спорю. Для такого спора, как этот, у меня не хватает ни вашей эрудиции, ни собственной убежденности. Вы меня знаете, я маленький корабль и не пригоден для больших плаваний. Но вот чего я не понимаю! Мы с вами оба – старые русские офицеры и служили одному государю – нашему природному, истинному государю. С той поры, как в России нет государя, кому должны мы служить?
– Я служу своему народу, – быстро сказал Карбышев.
– Народ – пфуй! Вы служите большевикам. И я не понимаю…
– Я вам объясню. Никто не уходит дальше того, кто не знает, куда он идет. Космополит не может быть честным человеком. Но и…
– Что?
– Если я скажу, что все фашисты – дураки и негодяи, то вы будете со мной спорить. Но согласитесь же, что никто не может быть таким дураком и негодяем, как фашист.
Карбышев опять вскочил с койки. И глаза его снова сверкали не моргая.
– Вы губите немецкий народ и другие народы…
– Чем?
– Тем, что проповедуете распри, насаждаете человеконенавистничество, уничтожаете тысячи себе подобных. Я видел в Замостье… Я знаю… Тем, что…
Дрейлинг схватился за карман с пистолетом.
– Молчать!
– Вы – враги общечеловеческой, а следовательно, и немецкой культуры…
– Молчать, или…
Да, разговор этот положительно не удался. Кончен разговор!..
Глава девятая
Между солнцем и окном качались сосны, и в комнате становилось то светло, то сумрачно. Это непрерывное мелькание красноватого и голубого оттенков странно действовало на глаза: хотелось закрыть их, чтобы ничем не отвлекаемая мысль могла свободно плавать в незримом море ясной свежести. Но свободна была только мысль. Сам же Карбышев находился в лагерном ревире, куда его перевели из карантина вскоре после скандального столкновения с комендантом. Ревир был переполнен больными. Туберкулез и дизентерия – бичи пленных. Из тоски и отчаяния возникает туберкулез. А желудки и кишечники расстраиваются от вареной брюквы, лисьего мяса и гнилой перловой крупы. Молодцы чуть ли не двухметрового роста свертываются в два месяца. Счастье Карбышева в том, что он худ, жилист, мало ест и чрезвычайно нетребователен. Что-то в нем есть такое, от чего даже здесь, в аду ревира, в рваной куртке, он все-таки не выглядел в первые дни арестантом. Но первые дни сменились вторыми, третьими… Человеческое сердце умеет бороться с туберкулезом, с дизентерией, с тифом, а с тоской и унынием оно бороться не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Мне странно, что можно об этом спрашивать. Я коммунист и останусь им всегда, при всех обстоятельствах.
До сих пор Дрейлингу не было почти никакой надобности притворяться: так удачно он настроил себя для этого разговора на тон доброжелательности. Но реплики Карбышева все грубей и грубей вторгались в мир его души. А самая последняя просто-таки взбесила. И в разговоре наступил неизбежный и необходимый перелом.
– Десять минут назад, – сказал Дрейлинг, – я выразил надежду на то, что между нами не будет недоразумений. И, конечно, их не будет, если вы не станете их создавать.
– А что вы называете недоразумениями?
– Ваше имя очень популярно между пленными…
– Естественно. Кое-кто меня знает по учебникам.
– Не только. Сцена на плацу, когда вы отказались развязать свой мешок, произвела на пленных самое нежелательное впечатление. По лагерю заговорили: вот как должен вести себя советский человек в плену! Согласитесь…
– Согласен: именно так и должен вести себя в плену советский человек.
Дрейлинг замотал головой. По мере того, как им овладевала злость, его медлительные, неуклюжие и глупые мысли все дальше отходили от благоразумия.
– Вы не хотите пользоваться преимуществами, которыми я пытаюсь облегчить для вас лагерный режим, – не завтракаете, не обедаете… Вот и сейчас…
Дрейлинг положил в рот ломтик поджаренного хлеба и вкусно захрустел им, слегка подщелкивая вставными зубами.
– Почему вы так делаете? Зачем? Разве вы не видите, что Гитлеру все удается? Германские армии под Москвой и Ленинградом. Entre nous soit dit, – уже назначен день триумфального въезда Гитлера в Москву. Это так же верно, как снег зимой. Русскими оставлены Смоленск, Киев, Одесса, Харьков. Еще один хороший натиск на Москву – и Советской России нет… Все полетит прахом…
Карбышев вскочил со своей узенькой карантинной койки, маленький, – особенно маленький в дурацкой больничной одежде, – изжелта-бледный, с гневно горящими черными глазами.
– Не смейте, Дрейлинг! Довольно фашистской болтовни!
И комендант побледнел. Его рука сунулась к карману, где лежал пистолет. Но быстрая память опередила руку. Ведь стоявший перед Дрейлингом безумец был нужен Гитлеру не мертвым, а живым. Брест удалось взять только мертвым, а этого необходимо взять живым, только живым. Спрячьте самолюбие, господин фон Дрейлинг! Уже много лет, как вам приходится этим заниматься, – пощечина за пощечиной. Трудно привыкнуть? Надо. Если нравственное чувство мешает работе, а не работать нельзя, то надо привыкать… да!
– Вот мы и повздорили, Дмитрий Михайлович, – тяжело дыша, сказал комендант. – Но, видит бог, я не хотел. Я лишь изложил вам взгляд… не мой… Нет, нет, не мой! Это общепринятый в Германии взгляд на будущее. Однако я допускаю и даже не сомневаюсь, что он не предусматривает всех возможностей. Мало ли что может еще быть? Русский народ умеет защищаться…
На эту последнюю удочку Карбышев должен был попасться. И действительно, он снова сел на койку и быстро заговорил, поблескивая глазами:
– Вы родились, выросли, служили в России. Неужели вы не знаете характера нашего народа – медленно запрягать, но скоро ездить? Это еще Бисмарком замечено и сформулировано. Ваш метод войны – «тактика ужаса» – безостановочное продвижение танковых клиньев, за которыми следуют эшелоны пехотных соединений. Так? Фашисты изобрели эту тактику, но способность считаться с социально-политическими основами народного патриотизма они безвозвратно утеряли. В этом их гибель…
– Однако опыт западноевропейских кампаний…
– Он односторонен и ограничен. Теория военного искусства еще не разработала многих проблем. Они решатся только теперь…
– Как же они решатся? – с любопытством спросил Дрейлинг.
– А вот как… Постепенно ваши временные преимущества сойдут на нет. Ведь вы вложили в первый удар все свои силы. И вы не можете его повторить… Верно?… Война уже должна быть кончена вами, а она… Помните Кутузова? Да, да…
Несколько минут и гость и хозяин молчали. Дрейлинг собирался с мыслями. По-видимому, следовало исключить из этого разговора военную тему, – черт с ней! Но если ни политическая, ни филантропическая, ни военная темы не годятся, что же остается? Дрейлингу показалось, что он, наконец, нашел гвоздь.
– Вы видите, Дмитрий Михайлович, – сказал он, – что я не спорю. Для такого спора, как этот, у меня не хватает ни вашей эрудиции, ни собственной убежденности. Вы меня знаете, я маленький корабль и не пригоден для больших плаваний. Но вот чего я не понимаю! Мы с вами оба – старые русские офицеры и служили одному государю – нашему природному, истинному государю. С той поры, как в России нет государя, кому должны мы служить?
– Я служу своему народу, – быстро сказал Карбышев.
– Народ – пфуй! Вы служите большевикам. И я не понимаю…
– Я вам объясню. Никто не уходит дальше того, кто не знает, куда он идет. Космополит не может быть честным человеком. Но и…
– Что?
– Если я скажу, что все фашисты – дураки и негодяи, то вы будете со мной спорить. Но согласитесь же, что никто не может быть таким дураком и негодяем, как фашист.
Карбышев опять вскочил с койки. И глаза его снова сверкали не моргая.
– Вы губите немецкий народ и другие народы…
– Чем?
– Тем, что проповедуете распри, насаждаете человеконенавистничество, уничтожаете тысячи себе подобных. Я видел в Замостье… Я знаю… Тем, что…
Дрейлинг схватился за карман с пистолетом.
– Молчать!
– Вы – враги общечеловеческой, а следовательно, и немецкой культуры…
– Молчать, или…
Да, разговор этот положительно не удался. Кончен разговор!..
Глава девятая
Между солнцем и окном качались сосны, и в комнате становилось то светло, то сумрачно. Это непрерывное мелькание красноватого и голубого оттенков странно действовало на глаза: хотелось закрыть их, чтобы ничем не отвлекаемая мысль могла свободно плавать в незримом море ясной свежести. Но свободна была только мысль. Сам же Карбышев находился в лагерном ревире, куда его перевели из карантина вскоре после скандального столкновения с комендантом. Ревир был переполнен больными. Туберкулез и дизентерия – бичи пленных. Из тоски и отчаяния возникает туберкулез. А желудки и кишечники расстраиваются от вареной брюквы, лисьего мяса и гнилой перловой крупы. Молодцы чуть ли не двухметрового роста свертываются в два месяца. Счастье Карбышева в том, что он худ, жилист, мало ест и чрезвычайно нетребователен. Что-то в нем есть такое, от чего даже здесь, в аду ревира, в рваной куртке, он все-таки не выглядел в первые дни арестантом. Но первые дни сменились вторыми, третьими… Человеческое сердце умеет бороться с туберкулезом, с дизентерией, с тифом, а с тоской и унынием оно бороться не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67